«Отныне — никакого жидкого чая с молоком!» — записала Эмили Берд Старр в своем дневнике после возвращения в Молодой Месяц из Шрузбури, когда школьные дни остались позади, а впереди была вечность.

Впредь ей предстояло пить только настоящий чай. И это было символично. Позволив Эмили пить крепкий чай без молока — пить каждый день, как нечто вполне обычное, а не изредка, по особым случаям, — тетя Элизабет Марри тем самым молчаливо признала, что Эмили становится взрослой. Другие уже считали Эмили взрослой — особенно ее кузен Эндрю Марри и друг Перри Миллер. Оба сделали ей предложение, и оба получили пренебрежительный отказ. Услышав об этом, тетя Элизабет поняла, что бесполезно продолжать заставлять племянницу пить разбавленный чай. Хотя, даже после такой домашней революции, Эмили все еще не смела надеяться, что когда-нибудь ей будет позволено носить шелковые чулки. Шелковая нижняя юбочка — куда ни шло, ее все-таки не видно, несмотря на обольстительное шуршание… но шелковые чулки — это поистине безнравственно!

Так что Эмили — о которой люди, ее знавшие, шепотом говорили людям, ее не знавшим: «Она

пишет»

— была признана одной из хозяек Молодого Месяца, где в остальном все оставалось точно таким, каким было, когда она приехала туда семь лет назад, и где резной орнамент крышки буфета отбрасывал все ту же забавную тень, похожую на профиль негра, на то же самое место на стене, где Эмили увидела ее в первый вечер по приезде. Старый дом давно прожил свою яркую жизнь и потому был очень молчаливым, мудрым и немного таинственным. А еще немножко суровым, но очень добрым. В Блэр-Уотер и в Шрузбури было немало людей, считавших его скучным местом без всяких перспектив для молодой девушки. Эти люди говорили, что со стороны Эмили было очень глупо отказаться от предложения мисс Ройал устроить ее на «штатную должность» в одном из нью-йоркских журналов. Упустить такую великолепную возможность сделать карьеру! Но Эмили, имевшая очень четкие представления о том, чего она хочет добиться в жизни, не думала, что существование в Молодом Месяце будет скучным для нее или что, решив остаться дома, она потеряла шанс подняться по «альпийской тропе» к заветной вершине славы.

По праву рождения Эмили принадлежала к славному древнему Ордену Рассказчиков. Родись она на тысячу лет раньше, сидела бы вместе с членами своего племени у костра и завораживала бы слушателей своими историями. Рожденная в двадцатом веке, она должна была обращаться к своей аудитории, пользуясь новейшими, доступными рассказчикам средствами.

Но материал, на основе которого создаются рассказы, остается одним и тем же во все века и во всех уголках земли. Рождения, смерти, свадьбы, скандалы — вот единственные по-настоящему интересные вещи на свете. Так что Эмили пустилась, очень решительно и с удовольствием, в погоню за славой и богатством… и за чем-то еще, не имевшим отношения ни к первому, ни ко второму. Что касалось писательства, для Эмили Берд Старр оно не было в первую очередь связано с жаждой материальной прибыли или лаврового венка. Творчество было чем-то таким, чем она просто не могла не заниматься. Жизненная история… мысль… идея… будь она прекрасной или отвратительной, терзала ее, пока не оказывалась записана пером на бумаге. Комедия и трагедия жизни зачаровывали Эмили и требовали, чтобы она отдала им должное в своих произведениях. Незримый, но бессмертный мир, лежащий где-то рядом, за завесой реальности, взывал к ней, требуя воплощения и истолкования — взывал голосом, которого она не могла, не смела ослушаться.

Те из вас, кто следил за судьбой Эмили в годы, проведенные ею в Молодом Месяце и Шрузбури, должно быть, неплохо представляют себе, как она выглядела. Для тех же, к кому она пришла на этих страницах незнакомкой, я нарисую ее портрет. Вы увидите ее такой, какой она предстала бы перед посторонним наблюдателем в чарующую пору юности, накануне своего семнадцатилетия, среди золотистых хризантем в осеннем саду на берегу моря. Какое тихое, спокойное место, этот старый сад Молодого Месяца! Большой, волшебный, полный сочных, радующих глаз красок и чудесных призрачных теней, запаха сосен и роз, жужжания пчел и печального пения ветра, бормотания голубого Атлантического океана и нежного пения елей к северу от него, в роще Надменного Джона Салливана… Эмили любила каждый цветок, каждую тень, каждый звук в этом саду, каждое прекрасное старое дерево в нем самом и поблизости от него. Особенно дороги ее сердцу были несколько диких вишен в юго-западном уголке, три пирамидальных тополя у калитки — она назвала их Тремя Принцессами, — похожая на стройную девушку дикая слива на тропинке у ручья, большая ель в центре, серебристый клен, высокая сосна поодаль, осинка в другом уголке, вечно кокетничающая с веселыми легкими ветерками, и длинный ряд величественных белых берез в роще Надменного Джона.

Эмили всегда радовалась, что вокруг так много деревьев — старых деревьев, переживших не одно поколение ее родственников, деревьев, которые посадили и за которыми ухаживали руки давно умерших, деревьев, помнящих радости и печали тех, кто гулял в их тени.

И вот она перед нами — Эмили. Стройная и простодушная юная девушка. Волосы как черный шелк. Лиловато-серые глаза, а под ними сиреневые тени, которые всегда казались темнее и придавали особое очарование глазам после того, как Эмили засиживалась за своим столом до какого-нибудь ужасно позднего, по мнению тети Элизабет, часа, дописывая рассказ или разрабатывая сюжетную канву. Алые губы с характерными для Марри складками в уголках, ушки с чуть заостренными, как у эльфов, кончиками. Возможно, именно эти складки в уголках губ и остренькие ушки заставляли некоторых людей считать ее отчасти кокеткой. Совершенная линия подбородка и шеи, улыбка с секретом — медленно расцветающая и неожиданно становящаяся лучезарной. И щиколотки, которые так хвалила эта возмутительно бесстыдная старая тетя Нэнси Прист из Прист-Понд. Нежно-розовый румянец на округлых щеках, который иногда неожиданно превращался в густой темно-красный. Требовалось совсем немного, чтобы вызвать это преображение — порыв морского ветра, неожиданно мелькнувшие вдали голубые холмы, огненно-красный мак, белые паруса, выплывающие из гавани в розовое чудо раннего утра, серебрящиеся в лунном свете воды залива, фарфорово-синие водосборы в старом саду или знакомый свист в роще Надменного Джона.

При всем этом можно ли было назвать ее хорошенькой? Не знаю. Эмили никогда не фигурировала в списках красавиц Блэр-Уотер. Но никто, хоть раз видевший ее лицо, не мог его забыть. Никому, встречая Эмили во второй раз, не приходилось говорить: «Э-э… ваше лицо кажется мне знакомым, но…» У нее в роду было немало прелестных женщин, и она унаследовала что-то от личности каждой из них. Она обладала грацией бегущей воды. И чем-то, напоминающим блеск и прозрачность ручья. Мысль могла покачнуть ее, словно могучий порыв ветра, а чувство сотрясти, как буря сотрясает розу. Она была одним из тех полных жизни существ, о которых, когда они все же умирают, мы говорим: даже не верится, что они мертвы. На фоне практичных, житейски мудрых представителей ее клана она сияла блеском бриллианта. Многим она нравилась, многим — нет. Но никто никогда не оставался к ней совершенно равнодушен.

Однажды, когда Эмили была еще совсем маленькой и жила со своим отцом в старом домике в Мейвуде, она отправилась искать конец радуги. По длинным мокрым полям и холмам бежала она, полная надежды и ожидания. Но пока она бежала, чудесная яркая арка поблекла… потускнела… исчезла. Эмили остановилась — одна, в незнакомой долине, не зная точно, в каком направлении искать дом. На миг ее губы задрожали, глаза наполнились слезами. Затем, подняв лицо к опустевшему небу, она храбро улыбнулась и сказала:

Жизнь в Молодом Месяце стала иной, и Эмили должна была приспособиться к переменам. Пришлось примириться с одиночеством: ее верная подруга на протяжении семи лет, сумасбродная и горячая Илзи Бернли уехала в Монреаль, в Школу драматического мастерства

[2]

. Расставались девочки в слезах и много раз заверили друг друга в вечной верности дружбе. Но никогда больше не довелось им испытать подобные чувства при встрече — ибо (как бы мы ни желали скрыть этот факт от самих себя), когда друзья, даже самые близкие, снова встречаются после разлуки, в их отношениях всегда чувствуется холодок. Возможно, это ощущение тем сильнее, чем теснее были их отношения в прошлом. Ни один не находит другого

совершенно

тем же самым. Это естественно и неизбежно. Человеческая натура постоянно развивается, становясь лучше или хуже; она никогда не остается неизменной. Но все же, при всем нашем философском отношении к жизни, кто из нас мог подавить легкое чувство растерянности и разочарования, когда осознавал, что друг уже не тот и никогда не будет точно таким, как прежде, пусть даже он изменился к лучшему? Эмили, с ее удивительной интуицией, которая заменяла ей жизненный опыт, чувствовала это — в отличие от Илзи — и понимала, что, в определенном смысле, прощается навсегда с той Илзи, которая была рядом с ней в Молодом Месяце и в Шрузбури.

Перри Миллер — прежде батрак в Молодом Месяце, а ныне медалист Шрузбурской средней школы, отвергнутый, хотя и не до конца потерявший надежду на взаимность, поклонник Эмили и мишень яростных нападок Илзи — тоже уехал. Ему предстояло изучать право в адвокатской конторе в Шарлоттауне, и он был твердо намерен сделать блестящую юридическую карьеру. Перри не искал никаких радуг, никаких сказочных кубышек с золотом. Цель его желаний оставалась неизменной, и он шел к ней прямым путем. Окружающие уже начинали верить, что он своего добьется. В конце концов, пропасть между клерком адвокатской конторы мистера Эбела и судьей Верховного Суда Канады не больше, чем между тем же клерком и босоногим беспризорным мальчишкой из маленького рыбацкого поселка.

Гораздо больше от искателя радуг было в Тедди Кенте из Пижмового Холма. Он также уезжал в Монреаль — в Высшую школу дизайна. Тедди тоже знал — знал с детских лет — восторг, и очарование, и отчаяние, и душевные муки погони за радугой.

— Даже если мы никогда не найдем ее, — сказал он Эмили в последний вечер перед, отъездом, когда они задержались в саду Молодого Месяца под сиреневым небом долгих, чудесных северных сумерек, — есть в этих поисках нечто такое, что даже лучше, чем сама находка.

— Но мы

«Молодой Месяц

18 ноября, 19

Сегодня вышел декабрьский номер „Марчвуда“, и в нем напечатано мое стихотворение „Летучее золото“. Я считаю это событие заслуживающим упоминания в моем дневнике, так как стихам отвели отдельную страницу и сделали иллюстрацию — впервые мое стихотворение удостоилось такой чести. Сами по себе стихи, как я полагаю, довольно пустые: мистер Карпентер только фыркнул, когда я прочитала их ему, и отказался выразить свое мнение. Мистер Карпентер никогда не хвалит обидно-снисходительным тоном, однако своим молчанием может совершенно убить. Но мое стихотворение

выглядело

так достойно, что невнимательный читатель мог вообразить, будто в нем есть некий глубокий смысл. Благословение доброму редактору, которому пришло в голову заказать иллюстрацию! Он существенно укрепил мое чувство самоуважения.

Но сама иллюстрация мне не очень понравилась. Художник совершенно не уловил идею моего стихотворения. Тедди нарисовал бы лучше.

Тедди делает громадные успехи в Школе дизайна. А Вега ярко сияет каждую ночь. Интересно, он действительно всегда думает обо мне, когда видит ее? И видит ли он ее вообще? Возможно, в Монреале такое яркое электрическое освещение, что на небе не видно никаких звезд. Похоже, он часто встречается с Илзи. Им повезло, что они знают друг друга в этом большом городе, где все им чужие».

«26 ноября, 19

Сегодня был великолепный ноябрьский день — по-летнему теплый и по-осеннему душистый. Я долго сидела и читала на кладбище возле пруда. Тетя Элизабет считает, что это слишком неприятное место, чтобы проводить там так много времени, и высказывает тете Лоре свои опасения насчет моих „нездоровых склонностей“. Но я не вижу ничего нездорового в прогулках по кладбищу. Это красивое место, куда блуждающие ветерки доносят сладкие лесные запахи с другой стороны пруда. Так тихо и мирно там, со всеми этими старыми могилами, окружающими меня — небольшими зелеными холмиками, усеянными маленькими, тронутыми морозом папоротничками. Там лежат мужчины и женщины моего клана. Мужчины и женщины, которые одержали победу, мужчины и женщины, которые потерпели поражение, но их победа и поражение теперь едины. В этом месте я никогда не испытываю ни бурной радости, ни глубокого уныния. И обида, и восторг там угасают. Мне нравятся эти старые-престарые плиты из красного песчаника, особенно плита Мэри Марри с ее решительным „здесь я и останусь“ — надписью, в которую ее муж вложил весь яд тайных обид, накопившихся за годы их совместной жизни. Его могила прямо рядом с ее могилой, и я уверена, что они давным-давно простили друг друга. И быть может, иногда они возвращаются сюда в лунные ночи и смеются, глядя на эту надпись. Год от года она все хуже видна под крошечными лишайниками. Кузен Джимми бросил их отчищать. Когда-нибудь они разрастутся так, что вместо надписи на старом красном камне будет видна лишь просвечивающая красным зеленовато-серебристая полоска».

«20 декабря, 19

Сегодня произошло чудесное событие, и я испытываю приятное волнение. Журнал „Мадисон“ принял мой рассказ — „Ошибка обвинения“!!! Да, этот факт действительно заслуживает нескольких восклицательных знаков. Если бы не мистер Карпентер, я бы эту строчку еще и подчеркнула. И не просто подчеркнула! Я написала бы ее заглавными буквами. В этот журнал очень трудно пробиться. Мне ли этого не знать! Разве не пыталась я много раз и разве не получала за все мои труды лишь богатый урожай разных „к сожалению“? И наконец он открыл мне свои двери. Публикация в „Мадисон“ — ясный и безошибочный признак успешного продвижения по „альпийской тропе“. Дорогой редактор оказался настолько добр, что в своем ответе назвал мой рассказ „очаровательным“.

«3 февраля, 19

Сегодня был „великий день“. Я получила уведомления о трех принятых рассказах. А один редактор попросил меня прислать ему еще. Хотя, почему-то, я терпеть не могу, когда редактор

просит

меня прислать ему рассказ. Это гораздо хуже, чем посылать их, когда тебя об этом не просили. Унижение от того, что их все-таки вернут тебе, гораздо глубже, чем когда просто отправляешь рукопись какой-то неизвестной личности, сидящей за редакторским столом за тысячу миль от тебя.

Я решила, что не буду „сочинять на заказ“. Это дьявольски трудная задача. Я недавно попыталась. Редактор „Молодежи“ попросил меня написать рассказ в соответствии с определенными требованиями. Я написала. Он прислал его обратно, указал на некоторые недостатки и попросил переписать. Я попыталась. Я писала, переписывала, вычеркивала, изменяла, вставляла, пока моя рукопись не стала похожа на лоскутное одеяло в пятнах черных, синих и красных чернил. Наконец я открыла кухонную плиту и бросила в огонь и первоначальный рассказ, и все новые варианты.

Впредь я буду писать только то, что хочу. А редакторы пусть идут… на небеса!

Сегодня на небе северное сияние и молодой месяц в дымке».

«16 февраля, 19

Сегодня мой рассказ „Цена шутки“ появился в „Домашнем ежемесячнике“. Но на обложке я была лишь одной из числа „и других“. Зато в „Днях девичества“ меня упомянули по имени, как „одного из хорошо известных и популярных авторов“. Кузен Джимми перечитал это редакторское предисловие раз пять, и я слышала, как он бормотал слова „хорошо известный и популярный“, пока рубил щепки на растопку. Затем он пошел в местный магазин и купил мне новую „книжку от Джимми“. Каждый раз, когда я миную важную веху на „альпийской тропе“, кузен Джимми торжественно отмечает это, вручая мне новую „книжку от Джимми“. Я ни разу не купила сама ни одной записной книжки. Это его обидело бы. Он всегда смотрит на маленькую стопку „книжек от Джимми“ на моем письменном столе с благоговением и почтением, твердо веря, что всевозможные чудесные литературные произведения выйдут из мешанины описаний, характеров и „отрывков“, которые есть в этих книжках.

Я всегда даю Дину на прочтение мои рассказы. Я не могу не делать этого, хотя он каждый раз возвращает их без всяких комментариев, или — что еще хуже — с небрежной похвалой. Желание

заставить

Дина признать, что я

могу

написать нечто стоящее, стало для меня чем-то вроде навязчивой идеи.

Это

был бы мой триумф. Но пока Дин не найдет написанное мной достойным внимания, все будет прах и суета. Потому что… он

знает».

«2 апреля, 19

Весна очень сильно подействовала на одного молодого человека из Шрузбури, который иногда приезжает в Молодой Месяц. Но он не тот поклонник, который мог бы понравиться клану Марри. Не принадлежит он — что гораздо важнее, — и к тем, кто мог бы понравиться Э. Б. Старр. Тетя Элизабет была очень мрачна, так как я согласилась поехать с ним на концерт. Она не ложилась спать, пока я не вернулась домой.

— Вот видите, тетя Элизабет, я не сбежала, — сказала я. — Я обещала вам, что не сбегу. Если я когда-нибудь захочу выйти за кого-нибудь замуж, я так вам и скажу и выйду за него, несмотря на ваши возражения.

Не знаю, было ли у тети Элизабет легче на душе, когда она пошла спать. Мама убежала — хвала небесам! — а тетя Элизабет очень верит в наследственность».