Смех под штыком

Моренец Павел Михайлович

Автобиографический роман, автор которого Павел Михайлович Моренец (Маренец) (1897–1941?) рассказывает об истории ростовского подполья и красно-зеленого движения во время Гражданской войны на Дону и Причерноморье.

Часть первая

Рожденные бурей

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ДОН в пожарище, в раскатах стрельбы, в грохоте взрывов. Отряды офицеров, кадетов, юнкеров ходят по станицам, поднимают казаков против Советов.

— За Тихий Дон!

— К оружию! Не оскудел еще Дон верными хранителями традиций казачества! Деды! Покажи сынам свою удаль молодецкую!

Бурлит Дон. Деды взялись за оружие; оттачивают заржавелые шашки, проверяют дробовики, льют пули.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Тяжело работать в тылу белых: по подозрению хватают и расстреливают. Со всей России сбежались шпики на Дон. Кажется, что каждый хорошо одетый — шпик.

Но когда в массах пробуждается мужество — никакие угрозы не страшат. И молодежь неудержимо тянулась к подпольной работе.

Предчувствовали ли они, что их ждет, хотя бы смутно, хотя бы черной ночью, когда неожиданно просыпаешься от гнетущей предсмертной тоски?

Остался в Ростове Шмидт. Слесарь. Небольшой, энергичные скулы, белое лицо. Шмидт, это уже после он назвал себя так: подпольнику нужно иметь кличку. Остался, потому что был болен. Первый месяц скрывался, боясь дневного света, людей. Потом, как-то вечером вышел на Садовую — и растерялся: так бурно, весело вокруг — снуют толпы жизнерадостной молодежи, пьянит мелодичный смех девушек, проносятся ярко освещенные трамваи, блестящие экипажи; город стал чужой, незнакомый; никто на него не обращает внимания; так странно, волнующе-приятно, дышится свободно, разгорается желание борьбы. Так что же это: можно жить? На улицах людей не ловят, не режут? Прятаться, оказывается, куда страшней.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

А в это время, в Курске, готовились к отъезду на Дон четыре товарища: два бывших офицера, два студента. Все донцы.

Еще за три недели до ареста Мурлычева, будучи в Царицыне, начали они собираться в путь-дороженьку. Это все Георгий взбаламутил. Совершил он далекое странствование: Царицын — Астрахань — Кизляр — Ростов — Курск — Козлов — Царицын. Целый месяц пропадал; ребята думали: сгинул где-нибудь на фронте или порвал с ними (были на это причины, а от него всего можно ожидать). Горячий — спичка; добряк — последнюю рубаху отдаст, не задумается; кудрявый, цветущий. Вот только порода непонятная: не то грузин, не то грек, не то еврей; оказывается — казак старочеркасский. Говорит, одна бабка или пробабка у него была грузинка, другая — гречанка. А старочеркассцы и в самом деле в старину торговали с греками, плавали к ним.

Приехал он — тюкнули на него: «Откуда чорт принес?» Обрадовались, прорвалось искреннее, забыли неприятности. А он, будто и расставался влюбленный в них, крикливо рассказывает о своих приключениях. Ребята как раз в сборе были, с’ехались, а то все время раз’езжали по фронтам. Лежали на полу. Под ними, вместо постели, — пачки газет; в изголовьях — книги.

Георгий — ногой Илью в бок: «Подвинься, медведь», — и прилег около. Ему предложили «подшамать» арбуза — здесь отъедались на них, — он охотно согласился (всю дорогу от Харькова язык жевал), принес с подоконника арбуз, складной нож, огрызок черствого хлеба, уселся на полу, ноги — под себя (вот азиат, и откуда у него эта привычка!), двинул снова Илью под бок, ласково подмигнул ему и, принявшись по-волчьему уничтожать душистый арбуз, продолжал по порядку:

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На южной окраине страны раскинулась угрюмая, рокочущая пустыня Черного моря. На тысячу верст вокруг взгромоздились уходящие в облака горы Кавказа. По чубатым и лысым хребтами их, в тесных скалистых ущельях завывают, ревут, схватываются ветры. Они с бешеной силой разметывают космы леса, выворачивают вековые дубы, сбрасывают скалы в бездну.

И в этих горах, под хребтами, в ущельях, лесах попрятались заброшенные деревушки одичавшего человека. Что загнало человека в эти проклятые горы?

Еще в годы покорения Кавказа, когда вольные черкесы уходили или изгонялись в единоверную Турцию, на побережье сгоняли расказаченных за провинности кубанских казаков, голытьбу из северной Украины, Белоруссии. Эти поселенцы расчищали в колючих кустарниках клочки земли, руками выгребали кучи камня, и земля жирная, могучая щедро награждала их за каторжный труд. Но в низине морила людей малярия, и они убегали в горы, где сочные луга, черкесские сады, где много диких кабанов, коз, медведей. Потом туда пригнала нужда доброй волей лапотников из нищих уголков России. Живут и мечтают всю жизнь о привольных равнинах, где можно сеять хлеб, где не волокут тяжести на санях летом, где не заваливает на два-три месяца снегом. Мечтают о богатой Кубани, такой близкой и такой недоступной.

Нудная ночь. Этот воющий седой норд-ост выматывает жилу за жилой. Над головой стремительно проносятся к морю черные, растрепанные тучи.