Французский писатель Франсуа Мориак — одна из самых заметных фигур в литературе XX века. Лауреат Нобелевской премии, он создал свой особый, мориаковский, тип романа. Продолжая традицию, заложенную О. де Бальзаком, Э. Золя, Мориак исследует тончайшие нюансы человеческой психологии. В центре повествования большинства его произведений — отношения внутри семьи. Жизнь постоянно испытывает героев Мориака на прочность, и мало кто из них с честью выдерживает эти испытания.
«Агнец» — своеобразное продолжение романа «Фарисейки», в котором выражена одна из заветных идей Мориака — «чудо христианства состоит в том, что человек может стать Богом». «Агнец» стоит особняком от остального творчества Мориака, попытавшегося изобразить святого. Молодой человек поступает в семинарию, однако сбивается на путь искушений. Но главное: его толкает вперед жажда Жертвы, стремление к Кресту. По сути, «Агнец» — история о том, как смерть святого меняет мир.
* * *
Она проснулась от холода, вернее, от того, что ей недоставало привычного тепла: тепла его тела, этого большого тела, — она не чувствовала его больше рядом. Она протянула руку, чтобы коснуться его, но ничего не нащупала, кроме ледяной простыни.
— Жан, где ты?
Она слышала его дыхание. Тогда она зажгла лампу и увидела его: он стоял на коленях, уткнувшись лицом в кресло. Она подошла к нему: он спал, он так и заснул, стоя на коленях. Его худая шея вызывала жалость; она коснулась ее губами. Он застонал, как стонут во сне, и поднял к ней встревоженное лицо. Расстегнутая пижама обнажала волосатую грудь.
— Ты совсем озяб. Ложись скорей в постель.
Он лег послушно, словно ребенок. Она сказала: «Прижмись ко мне», — потрогала рукой его ноги и принялась их растирать.
I
Ксавье мог не покупать билета заранее: в купе было занято только одно место, как раз против него. Там лежали коричневая фетровая шляпа, перчатки и видавший виды плащ. Чемодан в сетке тоже был далеко не новый. Ксавье понадеялся, что его попутчиком окажется именно тот молодой человек без шляпы, который стоял сейчас на перроне спиной к вагону и разговаривал с молодой женщиной. Ведь вполне вероятно, что она только провожает его. Да, она глядела на него так, что Ксавье уже не сомневался — она остается. Она любит его, это несомненно, и пользуется последней возможностью запечатлеть в памяти черты его лица, которое через несколько мгновений она уже не увидит. «А вот я, — думал Ксавье, — смогу разглядывать его сколько захочу. Все семь часов, пока мы будем ехать до Парижа, он никуда от меня не денется».
Он устыдился этого своего интереса, впрочем, совершенно невинного. Но ведь невинных интересов нет. Он заставил себя сосредоточиться и принялся старательно разрезать страницы «Духовной жизни» — журнала, который он читал по обязанности, не видя в этом чтении никакого смысла, разве что ему казалось полезным всякое дело, сделанное без удовольствия, только благодаря усилию воли.
И все же, сам того не желая, он снова перевел взгляд на пару, чье молчание было красноречивей любых слов. Их разлад был Ксавье очевиден. Хотя, наверно, два пожилых господина и дама, которые стояли у окна в коридоре вагона и тоже наблюдали за парой, прощавшейся на перроне, этого не заметили. Ксавье знал, что она с трудом сдерживает слезы лишь до той минуты, когда, проводив поезд, сядет в свой автомобиль. (Он вспомнил, что только что видел их в машине на привокзальной площади. Она сидела за рулем.) Пожалуй, чуть грузноватая, слегка расплывшаяся, пышущая здоровьем, она уставилась в стенку вагона, словно запрещая себе еще раз поднять свои темные глаза на молодого человека — друга? любовника? жениха? мужа? — который сейчас исчезнет, превратится в неуловимый образ. Теперь Ксавье позволил себе сосредоточить жадное внимание на ней, ведь он больше ее никогда не увидит, она навсегда пропадет для него, как если бы он вдруг умер, и все, что могло бы возникнуть между ними, оборвется в тот момент, когда поезд тронется, — в этом нет никаких сомнений. Ее полотняный костюм в черно-белую клеточку был, пожалуй, чересчур легок для этого последнего сентябрьского дня, правда, еще не очень прохладного; не озябнет ли она вечером, по пути в имение, где она, Ксавье был в этом уверен, живет? Впрочем, ничто в ее одежде не выдавало в ней сельской жительницы, ничто, кроме туфель на толстой подметке. Но так не загоришь — он поглядел на ее полную шею — за несколько дней пребывания на побережье. Да и вообще Ксавье не нужно было никаких примет, ему и так было ясно, что она постоянно живет в деревне и сама управляет хозяйством в своем имении: так он решил.
С грохотом захлопнулись двери вагонов, и все пассажиры заняли места в купе, только эта пара стояла еще на перроне. Молодая женщина вдруг задрожала, он отвернулся, его плечи чуть приподнялись. Она слегка коснулась губами его щеки, он не поцеловал ее в ответ и поднялся в тамбур. И хотя поезд все еще не тронулся с места, а она по-прежнему стояла на перроне, запрокинув голову, молодой человек не одарил ее тем взглядом, который выпрашивали ее глаза. Ксавье казалось, что он слышит крик, вырывающийся из этого немого рта — теперь он видел его совсем близко, потому что она вплотную подошла к окну. Золотая цепочка поблескивала на матовой коже порывисто вздымавшейся груди. Ксавье готов был молить своего попутчика: «Скажите же ей хоть что-нибудь! Ну, скажите!» Но тот уткнулся в газету. Это был листок крайне правых. Ксавье не сомневался, что он лишь делает вид, будто читает. Каким бы он ни был жестокосердым, разве можно читать в такую минуту! Ведь против всяких ожиданий ему было еще отпущено немного времени, потому что поезд, который должен был уже уйти, почему-то задерживался; чтобы все спасти в последнюю секунду, хватило бы улыбки, движения руки, губ.
«А если опустить стекло...» — подумал Ксавье. Это было все, что он мог сделать. Он поднялся и потянул за ремни раму, стараясь не глядеть на напряженное лицо молодой женщины. Она, видимо, заметила, что за ней наблюдают, резко отвернулась и торопливо пошла к подземному переходу. Тогда поднялся и сосед Ксавье; высунувшись в окно, он проводил ее взглядом, но она не оглянулась. Поезд тихо тронулся. Незнакомец вышел в коридор и закурил.
* * *
— Я тебя никогда еще не спрашивала: что вы делали той ночью?
— Я могу рассказать тебе все, что было, час за часом: мы сдали чемоданы в камеру хранения, пошли пешком через мост к площади Согласия и потом сели за столик у Вебера. Там я и начал его шантажировать.
— Шантажировать? Чем шантажировать? Самоубийством?
— Самоубийством? Да, сперва... Но он не поверил, тогда я поставил ему другую ловушку: «Я сделаю все, что бы вы мне ни приказали». Тогда он мне сказал, как я и ожидал: «Возвращайтесь к вашей жене». Я сказал, что готов на это, но лишь при одном условии: он должен сам проводить меня в Ларжюзон и оставаться там до тех пор, пока я не войду в норму. Он был возмущен тем, что я считаю, будто ради такой малости он способен отсрочить поступление в семинарию. Тогда я, в свою очередь, возмутился тем, что он с такой легкостью распоряжается твоей судьбой. Он смешался, потому что в то время речь шла только о тебе, Мишель. Ты одна его тогда интересовала...
— Ненадолго. — Она рассмеялась.
II
— Советую вам идти спать, мсье, не дожидаясь вашего друга. Когда он гуляет с женой по парку, чтобы, как они сами говорят, объясниться, это надолго, уж поверьте мне.
Ксавье стоял посреди комнаты, словно загипнотизированный темными очками Бригитты Пиан. В царящей здесь полутьме у них могло быть только одно назначение — скрыть глаза. Однако ее крупное плоское мертвенно-бледное лицо, окаймленное желтовато-седыми прядями, выбивавшимися из-под повязки из черного крепа, заинтересовало его куда меньше, чем девушка, сидевшая поодаль на кушетке: она показывала примостившемуся подле нее хилому с виду мальчонке толстую книжку в блестящей золоченой обложке. Мадам Пиан сказала Ксавье, указав на девушку:
— Моя секретарша...
Но ребенок, откуда здесь этот ребенок?
Все всегда складывается не так, как мы ожидаем. Ксавье не сомневался, что застанет Мишель в Ларжюзоне одну. А оказалось, что она пригласила Бригитту Пиан, вторую жену своего отца, которую, как уверял Мирбель, ненавидела с детства. Было уже десять вечера, когда машина, нанятая ими в Бордо, остановилась перед домом. В кабинете, справа от входа, восседала, положив на живот деформированные болезнью руки, старуха Пиан, а за ней, как бы на втором плане, девушка и маленький мальчик рассматривали картинки. Когда Мирбель представил Ксавье старухе, ее губы искривились в гримасе, видимо, изображавшей улыбку:
III
— Тебе сейчас принесут роскошный завтрак!
Ксавье вскочил, как встрепанный, и увидел Мирбеля в пижаме, пытающегося раздернуть шторы.
— Чертовы занавески! Плевать, порву шнурок!..
Он распахнул ставни — в комнату ворвался запах тумана — и сказал, что день выдастся на славу, что утренняя дымка — верный признак хорошей погоды, и со счастливым видом присел на край кровати.
— Ну и силен же ты, Ксавье! Едва ты появился, как они все забегали вокруг подноса с твоим завтраком. Мамаша Пиан поскупилась было дать тебе джема. Ты бы только послушал, как запротестовали Мишель и эта секретарша! Сошлись на компромиссе: тебе дадут не желе из крыжовника, а позапрошлогодний сливовый джем, который все равно уже стал плесневеть. Секретарша предложила отнести тебе завтрак, но мамаша Пиан нашла, что это неприлично. Знаешь, что она сказала? «Он не спросил меня, в котором часу начинается месса, а я его здесь ждала». Тогда секретарша заметила, что утреннюю мессу у нас служат только по четвергам. Но старуха возразила, что ты не мог этого знать и все же не потрудился выяснить, когда идти к мессе, поэтому она не признает за тобой смягчающих вину обстоятельств. Короче, эти разговоры доказывают, что все тобой тут же заинтересовались. Впрочем, я в этом не сомневался, но все же не думал, что ты так быстро приберешь их к рукам. Вчера вечером, когда мы гуляли по парку, Мишель была в бешенстве — не стану тебе повторять, как она поливала нас обоих, — так вот, теперь Мишель успокоилась. Ты мог бы многое для нее сделать, поверь!