В воспоминаниях рассказывается о жизни интеллигентной семьи, которая испытала на себе все превратности сталинской эпохи. Сильные и жизнестойкие характеры героев книги постепенно приводят их не только к пониманию (частичному или полному) сути происходящих в стране событий, но и растущему сопротивлению, выражающемуся порой в неожиданных действиях. Все события увидены глазами сначала девочки, затем подростка и, наконец, взрослой девушки.
Н. А. Морозова.
Часть первая
«А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер…»
О чем скрипели жернова
Телефон с утра звонил не переставая.
На киностудии ждали приезда начальства для просмотра готового к сдаче фильма и получения «последних» поправок, которые обычно оказывались не последними. Фильм был иностранный, дублированный.
Режиссеры дубляжа, как и вообще режиссеры (с той разницей, что последние несли ответственность за «свой» фильм), в то достославное время ходили по острию ножа. Неудивительно, что они не только не противились, а желали начальственного просмотра. Они искали
соучастников
в неведомом еще преступлении.
У администрации был свой интерес: квартальная премия за выполнение плана.
Вот почему телефон звонил не переставая.
Идея, рожденная «гигантом»
Как раз напротив моей редакторской кабинки был расположен просмотровый зал. Я шагнула в его распахнутую темноту.
Хватит с меня телефонного трезвона. Надо собраться с мыслями.
Зал был пуст. Экран темен. Солидно белели чехлы вместительных мягких кресел. Машинально я опустилась на то, какое занимала обычно во время просмотров. Но теперь — спиной к экрану, лицом уткнувшись в суровую ткань, которая оказалась быстро увлажнена слезами.
Мыслей не было. Знакомый страх «накатывал» волнами от желудка к сердцу, парализовал мозг.
Людям, не жившим в этой стране, может показаться недостойным, что грязный клочок бумаги с бездоказательными обвинениями — не обвинениями вообще — может повергнуть человека в такой мистический страх.
Фон или событие?
Я просидела еще одну бессонную ночь над составлением «автобиографии». Вспоминала крохи из папиной юности, недолгую его учебу на факультете журналистики в Москве, его «послужной список»: редактор провинциальных газет — Челябинска, Новороссийска, Краснодара, Шахт, Таганрога…
Как это угораздило «гиганта мысли» скрипучей работой своих извилин зацепить и вытащить из глубин — на свет — Таганрог?
Он покорил меня сразу и стал городом моего детства. В нем оно поместилось, упоительное и блаженное, какое выпадает немногим, и в нем же резко и горестно оборвалось…
После пыльных и скучных Шахт, где мы прожили год, этот — сквозной, наполненный светом, который льется не только с неб а, но и тихо исходит от розоватых плит известняка, умостивших то, что в других, обыкновенных, городах, бывает серым тротуаром…
Мостовые на главных улицах были булыжные, на других — просто утоптанная и уезженная земля с травой, растущей в канавах. Траву кое-где щипали гуси. При виде этих гусей кто-то сказал: «Боже, какая дыра!..»
Веселая нищета
Мы приехали в Таганрог в тридцать первом году.
Отец мой, Александр Платонович Моррисон, был «переброшен поднимать» (бедолага русский язык!) газету «Таганрогская правда» в качестве ее ответственного редактора.
Нам дали квартиру в тихом Некрасовском — бывшем Дворцовом — переулке. Дворцовым он был потому, что на одном его углу располагался «дворец», в котором умер император Александр I. Дворец этот занимал мое воображение полным несходством с дворцом. Одноэтажное угловое здание, разбросившее крылья фасада по улице и переулку Чем оно могло прельстить самого императора?
И не так уж оно отличалось от дома, в котором мы теперь жили. Наш дом был даже двухэтажный, правда, узкий с улицы, но зато длинный в глубь двора. На втором этаже была веранда, поддерживаемая витыми деревянными колоннами. Сам дом — каменный, основательный. Но еще основательнее было врытое в землю двора строение — глухое, без окон, с огромными чугунными дверями-воротами, запирающимися изнутри. Камень и чугун. Нигде ни щели.
Дом до революции принадлежал богатым купцам-евреям Лиденбаумам. Строение во дворе было укрытием на случай погромов. Теперь дом был разбит на квартиры и комнаты, населенные самой разношерстной публикой.
Голубая девочка
Я восполняла одиночество новыми знакомствами. Первой моей знакомой стала соседка по лестничной площадке Анна Ивановна — высокая женщина с цепкими глазами. От нее я узнала много подробностей о жизни бывших владельцев дома Лиденбаумов, у которых она стряпала.
— Но ты понимаешь, надеюсь, что я не была простой кухаркой. Я окончила курсы французской кухни. Скорее, я была экономкой. Меня многие хотели переманить, но я отказывалась. Привязанность деньгами не заменишь! От Лиденбаумов я ничего, кроме добра, не видела. Они были, хотя и евреи, но хорошие люди. То есть, конечно, не очень хорошие, — спохватывалась она, — потому что — буржуи… и убежали от революции за границу…
Мать внесла поправку в ее слова:
— Что значит «хотя»! Евреи могут быть и хорошими, и плохими, как люди всякой национальности. Это в царское время по отношению к ним была допущена большая несправедливость. Среди буржуазии тоже могут быть хорошие люди, даже очень хорошие, но во время революции, когда боролись за равенство и отбирали у богатых их богатства, чтобы разделить между бедными, некогда было разбираться, кто из богатых хороший, кто плохой, вот они и убежали.
Мне нравилось бывать у Анны Ивановны, есть вкусные пирожки, разглядывать фарфоровые статуэтки в стеклянном шкафчике, который она называла «горкой».
