Первоначально Утопия была воплощением мечты. Позднее она становится сложнее и разнообразнее, превращаясь даже в орудие социальной критики и сатиры, но в основе ее всегда лежит нечто такое, что выражает чьи-то актуальные для того времени стремления. Поэтому история Утопии отражает условия жизни и социальные чаяния классов и отдельных людей различных периодов. Специфический характер воображаемой страны описывается по-разному. Он зависит от вкуса того или иного писателя, однако за этим разнообразием всегда видны те беспрерывные изменения в ее описании, которые отражают естественный ход исторического развития. В английской Утопии, как в зеркале, отражается в более или менее искаженном виде подлинная история Англии. Поэты, пророки и философы превратили утопию в средство развлечения и поучения, однако раньше этих поэтов, пророков и философов существовал простой народ, со своими заблуждениями и развлечениями, воспоминаниями и надеждами. Поэтому первая глава этой книги должна быть, по справедливости, посвящена народной Утопии. Эта Утопия появилась раньше других и оказалась наиболее распространенной и долговечной. Народная Утопия служит мерилом для оценки всех своих преемников.

У народной Утопии множество имен, она фигурирует под разными образами. Это и английская страна Кокейн и французская Кокань. Это и Помона и Горная Бразилия, Гора Венеры и Страна Юности. Это и Люберланд и Шларафенланд, Рай бедняка и Леденцовая гора. Брейгель

[1]

, ближе всех других великих художников подошедший к пониманию чаяний народных масс, изобразил народную Утопию на картине со многими ее наиболее характерными признаками: тут и крыша из пирогов, жареный поросенок, бегающий с вилкой в боку, гора клецок, и люди, развалившиеся в удобных позах в ожидании, когда лакомые куски будут сами падать им в рот. Пряничный домик, найденный Гансом и Гретхен в заколдованном лесу, также принадлежит стране Утопии. Можно сказать, что к ней же, но с противоположного конца, примыкает и аббатство Телем у Рабле с его девизом «Делай, что за хочешь». Народная Утопия своими корнями уходит в миф, она окрашивает собой литературное творчество, и едва ли найдется в Европе такой уголок, где бы она ни давала о себе знать. Бессмысленно доискиваться ее происхождения в каком-то определенном месте или в какой- то определенный исторический период, а тем более считать ее первоисточником какую-либо поэму или легенду. Вместо этого я решил сделать исходным пунктом своего исследования один из вариантов Утопии — описанный в английской поэме XIV века под названием «Страна Кокейн», и, основываясь на этой поэме, проследить историю Утопий в предшествующий период и в последующих веках, провести параллели между Утопиями, мифами и легендами и, наконец, проследить, как изменялось представление об этой благословенной стране с XIV века вплоть до наших дней.

Принятый метод я считаю наиболее целесообразным, потому что народная Утопия на протяжении многих веков сохранила поразительно постоянный характер и все ее главные черты наиболее полно отразились именно в поэме «Страна Кокейн». Последняя состоит примерно из двухсот стихов. В ней описаны существующий на земле и вполне земной рай, остров сказочного изобилия, вечной юности, вечного лета, веселья, дружбы и мира.

В учебниках литературы, где упоминается поэма «Страна Кокейн», это произведение трактуется как антиклерикальная сатира или же как забавное высмеивание тех, кто хочет все получать даром. Она, конечно, антиклерикальна и подвергает осмеянию монашеское обжорство и распутную жизнь. Очень возможно, что автор хотел использовать популярный сюжет для критики злоупотреблений своего времени. Но если это и так, то приходится признать, что тема очень скоро отошла от замысла, а сатира утонула в Утопии. Автор начинает со сравнения страны Кокейн с раем. Оно складывается далеко не в пользу последнего.

Подводя итоги всему вышеизложенному, мы можем сказать, что страна Кокейн воплощает в себе наиболее сокровенные помыслы масс и выражает их в предельно конкретных и земных образах. Она, с одной стороны, связана с основной темой народной мифологии, а с другой — с основным потокам народных восстаний. Кокейн, безусловно, занимает очень важное место в истории идеологии, и эта утопия, несомненно, привлекла бы к себе гораздо больше внимания, чем это было до сих пор, если бы с самого начала ее намеренно не игнорировали и не высмеивали. В литературе отзывы о Кокейне крайне малочисленны, прямых ссылок на нее мы не встречаем. При этом о ней всегда пишут, как о чем-то ребяческом или отвратительном, не заслуживающем серьезного внимания. Даже Шекспир, который благодаря своему широкому пониманию всего человеческого был столь близок народу, его помыслам и чаяниям, даже он, вкладывая в уста Гонзало («Буря», акт II, явл. 1) слова, воспринимаемые как сочувственное и классическое описание Кокейна, едва ли принимает ее всерьез; напротив, он допускает, чтобы Гонзало был осмеян и прослыл за разносчика бабьих россказней. В «Варфоломеевской ярмарке» Бен Джонсон

[14]

откровенно выразил свое презрение к этой народной мечте. Следует отметить, что страна Кокейн выродилась здесь в Люберланд — страну праздных бездельников. Это превращение можно объяснить тем уважением к практической деятельности и к приумножению богатств, которым сопровождается развитие буржуазии. Мисс Пюркрафт упрекает Литтлуита, совсем в духе диккенсовского мистера Бэмбля, за то, что он хочет свинины, на что он отвечает:

Приведем еще два примера такого презрительного отношения к Кокейну писателей-утопистов XVII века. Первый взят нами из книги «Мир другой и тот же самый», написанной епископом Холлом примерно около 1600 года и напечатанной в 1607 году. Хотя эта книга написана на латинском языке, она пользовалась популярностью и вызвала несколько подражаний. В 1608 году Джон Хили перевел ее на английский язык; я буду при одить выдержки из этого перевода. Названная книга интересна сама по себе тем, что она является первой из негативных, или сатирических, утопий, то есть сочинений, в которых критика общества выливается в форму описания вымышленных стран, где существуют те глупости и пороки, от которых автор хочет излечить человечество. В книге «Мир другой и тот же самый» описывается путешествие к Земле Австралии и открытие там Крапулии, то есть страны излишеств. Эта Крапулия делится на пять провинций: Памфагойю, или страну обжор; Ивронию, или страну пьяниц; Виражинию— страну, управляемую женщинами; Моронию, или страну дураков, — о ней сказано, что она хуже всех возделана и гуще других населена, и, наконец, Лавернию — страну мошенников, чьи обитатели в большинстве живут бесчестным путем за счет соседей — дураков из Моронии. Поблизости расположена «Святая Земля», отмеченная на приложенной карте надписью такого содержания: «Доселе недостаточно известна».

Нет сомнения, что основной целью епископа Холла было осмеяние недостатков своего времени, но наряду с этим в его сочинении прослеживается стремление автора нарисовать картину, противоположную Кокейну, с целью выразить отвращение, испытываемое просвещенным умом самодовольной духовной особы к вульгарным народным заблуждениям. Это видно из глав, посвященных описанию Памфагойи, чьим божеством является Омазий Горгут или Горбелли. Там мы читаем:

Два века отделяют «Страну Кокейн» от «Утопии» Томаса Мора, и за этот период произошли большие перемены. В этот период происходил интенсивный процесс расслоения среди крестьян и феодальное натуральное хозяйство средневековья уступало место более современной экономике, основанной на производстве продуктов для сбыта на рынке. Как мы уже отмечали, в XIV веке институт крепостничества подвергся глубоким изменениям, а в XV веке он почти исчез и серв превратился в свободного земледельца. Было бы ошибочно создавать себе какие-либо иллюзии об этой эпохе, но вместе с тем ее не без некоторого основания называли «золотым веком»

[23]

. Однако в силу самой природы вещей такое положение могло касаться лишь части населения и длиться недолго: если Англия и была когда-либо «старой веселой Англией», то это веселье было кратковременным. Развал средневековой деревенской общины освободил сервов, но вместе с тем нарушил и основу их безопасности: освобождение серва от его прикрепления к земле создавало условия, при которых он мог быть согнан с нее вообще.

Образование свободного крестьянства означает развитие экономики, основанной на простом товарном производстве, а это, в свою очередь, означает появление землевладельца нового типа, сила которого измеряется не количеством слуг, а размерами денежного дохода, получаемого им от своих имений. В Англии этот процесс сказался особенно отчетливо, потому что эта страна была тогда главным производителем шерсти, то есть такого товара, который скорее всякого другого мог быть обращен в деньги. В то же время производство шерсти и вызванное им огораживание общинных земель являлись лишь наиболее ярким проявлением общей тенденции, так что, когда Мор писал:

— он лишь описывал своеобразным языком этот общий процесс — вытеснение натурального сельского хозяйства сельским хозяйством, основанным на производстве товаров для рынка и развитии чисто денежных отношений между различными классами населения, которые жили доходами от обработки земли.

Этот процесс — вместе с соответственным ростом торгового капитала, торговли и городской промышленности, которая, хотя и сохраняла еще свою ремесленную основу, играла все большую и большую роль на национальном и даже международном рынке, — и привел к появлению нового класса— пролетариата. Мор одним из первых увидел, что этот процесс сопровождался бесчисленными страданиями и неурядицами, разорением крестьянства и увольнением огромного числа слуг и всяких прихлебателей старого дворянства, ставших ненужными вследствие прекращения междоусобных войн разных его слоев за власть и влияние в государственном аппарате, и что в результате всего этого осталось без работы значительно больше людей, чем могла поглотить промышленность. Это было неизбежным следствием того факта, что в Англии капитализм начал развиваться в сельском хозяйстве и торговле и лишь позднее и медленнее в промышленности, долгое время остававшейся на уровне мелкокустарного, распыленного производства. В одном из наиболее известных отрывков своей «Утопии» Мор так описывает страдания нового обездоленного класса:

У читателя, познакомившегося с книгой Мора, остается сомнение в том, что в виде Утопии в этой книге изображена Англия, в которой не «мерят все на деньги», и что в «Утопии» наряду с критикой продажности и могущества богачей дана столь же уничтожающая критика злоупотреблений королевской власти. У утопийцев были, конечно, князья и магистрат, наделенные на срок полномочий всей полнотой власти в пределах конституции. Но это были выборные автократы, их власть исходила от народа. Злоупотребление властью могло всегда привести к их смене. Практически же главное назначение властей состояло в наблюдении за экономической жизнью страны и ее организацией:

Все жители Утопии были обязаны работать (за исключением небольшого числа ученых, освобожденных от работы для того, чтобы они совершенствовались в науках), но зато и всем было предоставлено право пользоваться плодами этого общественного труда:

Коммунизм утопийцев, основанный на изобилии и безопасности, далеко превосходит вульгарную уравниловку мелкобуржуазных социалистов, которые не видят, что уравнение может заключаться только в уничтожении классов. Утопия приближается к концепции высшей стадии коммунистического общества, где, как писал Маркс в своей «Критике Готской программы»:

В XVII веке в Англии появилось особенно много утопических теорий. Никогда прежде эти теории не были более дерзновенными и практичными, ограниченными и сухими. В эпоху революции утопия глубже всего проникает в область политики и повседневные дела правительства. От этого она выигрывает и теряет одновременно. Мора, как мы видели, занимали вопросы соотношения бедности и богатства, уничтожения классов и в конечном счете вопросы человеческого счастья и социальной справедливости. Типичные писатели-утописты XVII века занимаются главным образом вопросами политики в узком смысле, выработкой образцовой конституции и ее рабочего аппарата, вопросами состава и характера правительств и совершенствованием парламентского представительства. Говоря коротко, их интересуют не столько вопросы справедливости, сколько вопросы власти.

В результате происходит коренное изменение характера и стиля. Мы больше не встретим что-либо напоминающее широту взглядов Мора, его скорбь и гнев, его сомнения и тот горький юмор, с которым они выражены. Отныне все сухо, уточненно и походит на юридические акты. Налицо холодная, ясная и твердая уверенность в том, что там, в Макарии или Океании, светит единственно праведный свет, что достаточно лишь принять изложенную в них практическую программу, чтобы довести революцию до полного совершенства. Эта вера была в значительной мере оправдана, поскольку проблема, мучившая и сбивавшая с толку Мора, была разрешена, буржуазия достигла власти и располагала средствами, что бы осуществлять свои желания. Поэтому, как мы попытаемся показать в этой главе, между утопическими сочинениями и активной разработкой конституции установилась в течение всего республиканского периода тесная связь.

Перемена климата в Утопии как нельзя больше отвечала изменению политического климата в Англии. Выше мы уже отметили кое-какие зачатки развития капитализма; рост и упадок классов; перемещение ценностей и особенности отношений между буржуазией и династией Тюдоров. Абсолютизм Тюдоров обеспечивал новым имущим классам необходимую защиту и достаточно продолжительную передышку, чтобы они могли укрепиться. Предоставленные возможности были использованы полностью, пока к концу столетия не отпала нужда в покровительстве и сам покровитель не сделался бременем. В союзе с королевской властью буржуазия разорила крестьянство, унизила церковь, разгромила Испанию, пересекла океаны и вступила на новые континенты. Став отныне впервые в истории независимой силой, буржуазия пошла на штурм монархии, низложила и обезглавила короля и учредила республику. Утопия на короткое время перестала быть сказкой. Тысячи людей поверили в то, что она уже где-то близко, что до нее уже рукой подать. Новый класс, смелый и предприимчивый, еще не видел пределов своей власти, если даже они где-либо существовали.

Наступлению бодрого утра революции предшествовал период довольно мрачных сумерек: целое поколение было свидетелем того, как разрывался союз между буржуазией и короной, когда напряженность событий породила одичание, усталость и разочарование. То был период шекспировских трагедий, век, когда сумасбродство Тамбурлэна

Как и Мор, Бэкон принадлежал к семье, отличившейся на королевской службе. Он получил адвокатское образование, но хотя он был юристом по профессии, в его душе жило неугасимое пристрастие к философии. Впоследствии Бэкон становится лордом-канцлером Англии, но на вершине своей карьеры попадает в немилость и вынужден покинуть свой пост. Тут параллель кончается, так как во всем остальном трудно представить себе двух людей, более различных, чем они, по своему характеру и интересам. Вряд ли можно назвать другого крупного английского писателя, чья личность была бы менее привлекательна, чем личность Бэкона. Все изысканные апологии его почитателей, равно как и вся мощь и все великолепие его прозы лишь увеличивают нашу неприязнь к личности самого писателя. Никогда еще столь тонкий и блестящий интеллект не служил целям более мелким и пошлым. Ни чувство гордости или благодарности, ни верность дружбе не могли помешать его неудержимому стремлению к богатству и власти. Жадность, прикрытая застенчивостью, и чрезмерная склонность его ко всему показному служат как бы постоянным отрицанием принципов суровой бескорыстности, провозглашенных им в своем философском кредо.

Революция в Англии изобилует героическими подвигами; она также изобилует героическими иллюзиями. В этом проявляется черта, присущая всем буржуазным революциям, поскольку то, что они сулят, очень далеко от того, к чему они приводят, и подлинное их значение часто ускользает даже от тех, кто наиболее активно в них участвует. Они обещают свободу для всех, и по большей части эти обещания даются искренне, но свобода, которую они несут с собой, чаще всего является свободой для какого-нибудь одного класса, которую последний использует для достижения своих целей, тогда как для масс, чьей поддержкой этот класс заручился и чьи надежды он возбудил, достигнутые преимущества часто сомнительны, затрагивают их лишь косвенно и уж всегда сильно расходятся с тем, что ожидалось. В Англии XVII века и во Франции XVIII века безграничные надежды на всемирное братство и изобилие были жестоко разбиты. Поражение и последовавшее за ним широко распространившееся разочарование непривилегированных слоев населения привело к частичной реставрации старого режима, к компромиссу между различными группами эксплуататорских классов, компромиссу, который оставил нерешенными многие вопросы, но в то же время оставил свободным и путь для дальнейшего продвижения.

Те религиозные формы, в которые вылилась революция в Англии, позволили мечтам народных масс принять самые фантастические очертания. В течение всего этого периода имеют хождение самые сумасбродные теории; могущество человека и божье могущество идут рядом и по временам становятся почти равнозначными. Повсеместно людям казалось, что они делают божье дело, а бог делает их дело. Упразднение королевской власти было не только политической переменой, но исполнением завета святых и знамением приближения «золотого века» на земле, когда Христос должен будет явиться к людям, чтобы скрепить печатью дела своего народа. На некоторое время люди Пятого царства

[43]

сделались могущественной политической силой и царство божье на земле казалось практически осуществимым.

Уже в 1641 году во время созыва Долгого парламента такие представления были широко распространены, Хансерд Ноллис писал в том году:

Можно было бы ожидать, что в период Реставрации в области утопической литературы наступит совершенное затишье: то, что такое предположение не оправдывается, служит веским доказательством популярности и значительной притягательной силы произведений такого рода. Утопии Реставрации невысокого качества, и ценность внесенного ими в утопическую концепцию невелика. Однако эти утопии представляют значительный интерес из-за той точности, с которой они отражают изменения образа правления и новую политическую атмосферу. В этом смысле очень показательно, что две из четырех книг, рассматриваемых нами здесь, являются продолжением незаконченной «Новой Атлантиды» Бэкона, поскольку из всех главных утопий — это наименее радикальная и наименее политически прогрессивная.

Первое из этих предложений: «Новая Атлантида, начатая лордом Веруламом, виконтом Сент-Олбенс и продолженная эсквайром Р. X., в которой излагается программа монархического правления» — было напечатано в Лондоне в сентябре 1660 года, в период первой вспышки роялистских восторгов. Посвящение к этой книге, помимо воли автора, звучит иронически:

Как и Карлу II, королю Саломоне нравилось считать себя отцом своего народа, и он привык называть подданных своими детьми. Мы тут же узнаем, что

Победа солдат Черчилля при Седжмуре

[51]

была одно временно победой над последними защитниками Кокейна — Утопии всех веселых ребят, защитниками гордого и независимого человека, не угнетающего и не угнетенного, невозбранно удовлетворяющего свою жажду и голод. Именно в таких представлениях заключалась в основном мечта левеллеров, и в них, думается мне, был их главный источник силы. С одной стороны, левеллеры были людьми передовыми, рационалистами и по своей культуре стояли выше обычного уровня того времени. Но с другой — они принадлежали средним векам; их традиции и идеалы отвечали глубоко заложенным желаниям и несбывающимся надеждам народа. Их сила заключалась в синтезе прошлого с будущим, их слабость и неизбежность поражения — в несовершенстве их программы и в расхождении, существовавшем между ними и объективной действительностью исторического развития. Оно было шире и глубже, чем Буссекский Рейн у Седжмура, где была разбита армия Айкшаута.

Но если крестьянская армия и крестьянская Утопия и были разбиты, то решающая победа осталась все же не за феодально-католической контрреволюцией. Тут дело шло не только о еще одном из длинного ряда крестьянских восстаний, подавленных силами феодализма, — дело шло об окончательном поражении плебейских элементов буржуазной революции, а вслед за ним отпала и необходимость для крупной буржуазии идти на компромисс с этими остатками феодального общества. Черчилль мог, конечно, отправиться в Седжмур верным солдатом Якова Стюарта. Но, уже возвращаясь домой, он начал подумывать о том, что Вильгельм Нассауский

[52]

, пожалуй, дороже заплатил бы за его службу. Подлинными победителями в Седжмуре были виги, те самые люди, которые три года спустя организуют так называемую «славную» революцию 1688 года.

События 1688 года, если их и нельзя назвать революцией в полном смысле слова, все же закрепили победу буржуазии, одержанную за сорок лет до того. Этот период был заполнен достижениями, далеко превосходящими те, в которых нуждалась или которых добивалась буржуазия, — достижениями, чередовавшимися с частными и временными успехами реакции. Теперь был достигнут компромисс, в основном отвечавший объективной расстановке классовых сил, и для победителей пришло время пожать плоды своей победы. Так, 1688 год привел к власти крупных купцов и финансистов, находившихся в союзе с дворянами-вигами, превратившимися в капиталистов-землевладельцев. Эта неодолимо мощная коалиция сил сделала политику достоянием лишь замкнутой касты и создала аппарат, необходимый для быстрого накопления капитала. Последнее привело к аграрной и промышленной революциям последней половины XVIII века.

Великая эпоха революции XVII века была периодом огромного подъема и безграничных надежд, дерзновенных мечтаний и столкновения идей. Теперь всему этому пришел конец: героизм, самопожертвование, бескорыстие — все настолько вышло из моды, что сами слова эти приобрели оттенок чего-то неуместного. Отныне каждая вещь и каждый человек имели определенную цену и честь сделалась таким же товаром, как и всякий другой. Вместо Лода мы обретаем Сашеверелла, Кромвеля сменяет Уолпол, и в XVIII веке больше всех походил на Лилберна лишь Джон Уилкс

Первым пророком этого нового класса был молодой человек, который сражался при Седжмуре на стороне побежденных, а через три года уже был на стороне победителей — вместе с Вильгельмом Оранским. Даниэль Дефо в своем памфлете «Призыв к чести и справедливости» (1715) с поразительной точностью определил точку зрения нового порядка и свою собственную:

Сначала бросается в глаза сходство. Как «Путешествия Гулливера», так и «Робинзон Крузо» принадлежат новому миру, в корне отличающемуся от того, который отразился во всех предшествовавших утопиях. Прежде всего значительно расширена доля чисто сказочного элемента. Для Мора, Бэкона и Гаррингтона сказка служила, хоть и в разной степени, только формой, удобным средством, чтобы подать утопию, и никогда не претендовала быть принятой за правду. Если мы на минуту представим себе их утопии лишенными этого сказочного элемента, то и оставшееся в них могло бы существовать самостоятельно. Но «Путешествия Гулливера» и «Приключения Робинзона Крузо» никак нельзя вообразить себе под таким углом зрения. Свифт и еще в большей степени Дефо пишут романы о «вполне зримых, вымышленных садах, с подлинными гадинами в них». Есть коренное различие в трактовке темы, в характере и стиле. Возможно, что именно в стиле обнаруживается оно больше всего.

Впервые мы встречаем стиль вполне буржуазный, характеризуемый отсутствием ненужных для основной темы отклонений, и это одинаково справедливо как для разорившегося аристократа Свифта, так и для оптимистически настроенного буржуа Дефо. Даже Мор, наиболее живой и человечный из ранних утопистов, лишь снисходит от общего к частностям, и то только в особых случаях и как бы извиняясь при этом за то, что допустил такую вольность, как, например, в эпизоде с кашлем, из-за которого было навсегда утрачено точное местоположение Утопии. Но для Свифта и Дефо общее состоит из множества мелких подробностей, и эти частности становятся нормой. Нагромождая правдоподобные подробности, Дефо убеждает нас в том, что вероятное произошло в действительности, а Свифт заставляет нас забыть о своем неверии в невозможное. В их вымышленных садах не только подлинные гадины, в них находятся и настоящие люди, вокруг которых сосредоточено все действие. Герой-одиночка, полноценный буржуа, изменивший лик Англии, наконец достиг берегов Утопии. Разница видна уже в самом названии книг: вместо «Утопии» и «Океании» нам предлагают «Удивительные и странные приключения Робинзона Крузо, матроса из Йорка» и «Путешествия в несколько удаленных стран мира Сэмюэля Гулливера, старшего лекаря, а впоследствии капитана нескольких кораблей». Имеет значение главным образом не то, что Крузо и Гулливер наблюдают, а то, что они делают, и их Утопии описываются не с абстрактной точки зрения, а глазами самих посетителей. Путешественники не простые наблюдатели, но и действующие лица, и их поступки изменяют и переделывают описываемые ими Утопии. Очень важно подчеркнуть, что эта сторона у Дефо развита гораздо больше, чем у Свифта.

В изложении твердо очерчена общественная среда каждого из них. Оба они занимают «среднее положение в жизни», которое, как убедился отец Крузо «на многолетнем опыте, является для нас лучшим в мире, наиболее подходящим для человеческого счастья, избавленным как от нужды и лишений, физического труда и страданий, выпадающих на долю низших классов, так и от роскоши, честолюбия, чванства и зависти высших классов». И Крузо и Гулливер были младшими сыновьями в семье. Тут перед нами классический буржуазный герой, с тех пор уже не сходивший со страниц романов: молодой и способный человек из почтенной семьи, получивший хорошую (иные могут ее найти плохой) подготовку для начала карьеры, которому предстоит пробить себе дорогу в жизни. Его приключения — повторение того, что приходилось испытывать бродячим рыцарям средневековых романов, с той существенной разницей, что этих приключений ищут не ради их самих, а ради сугубо материальной выгоды. Вместо того чтобы странствовать по заколдованным лесам в поисках источника на краю света, буржуазный герой, ориентируясь по компасу и звездам, прозаически плавает в море, уже нанесенном на географическую карту. Как бы фантастически ни обернулись в дальнейшем приключения Гулливера, он самым деловым образом выходит в плавание из Лондонской гавани и его самые необузданные фантазии легко укладываются в сетку координат. «Путешествия Гулливера» — первая утопия, снабженная картой, и если в «Робинзоне Крузо» ее нет, то это происходит лишь оттого, что и без нее места его странствований были хорошо известны.

К 1700 году весь мир был нанесен на карту с достаточной полнотой, и из мира чудес превратился в мир, в котором способным и самостоятельным молодым людям, занимающим среднее положение в жизни, «можно было заработать много денег». Англия и Голландия, страны, где буржуазия одержала свои первые победы, возглавили свору тех, кто устремился на ограбление мира. Было поэтому совершенно естественно, что рассказы о путешествиях были в большой моде в этих двух странах, но это были совсем не те рассказы, что во времена Хэклута

Тут мы сталкиваемся с первым и, вероятно самым существенным расхождением между Дефо и Свифтом. Оба взяли себе в «герои» нового буржуа, ищущего барышей в дальних странах мира. Но там, где Дефо полностью отождествляет себя с Крузо, у Свифта Гулливер служит маской, скрываясь за которой, он может критиковать доходчивее и убедительнее. К такому же приему Свифт прибегал и ранее, рисуя образ дублинского обойщика. За всеми чертами сходства Дефо и Свифта кроется глубокое различие. Свифт и Дефо глядят на один и тот же мир, причем каждый по-своему видит его с поразительной ясностью, но они смотрят на него по-разному и выводы делают разные. Дефо принимал свой век, каким он был, радовался его достижениям и порядкам. Свифт отбрасывал их с горечью, презрением и ужасом. Поэтому «Робинзон Крузо» является книгой прямодушной до наивности, тогда как в «Путешествиях Гулливера» нас поражает огромное противоречие между формой и содержанием, противоречие, без которого эта книга никогда не могла бы сделаться классической книгой для детей. Профессор Дэвис сказал:

Если у «Путешествий Гулливера» длинная и запутанная родословная, то у «Робинзона Крузо», рассматриваемого как утопия, дело обстоит много проще

[60]

. Ранние утопии воспроизводили в том или ином виде картины общин; нечто от социального единства и устойчивости, унасследованных феодальным обществом от родового строя, считалось чем-то неотъемлемым, и отдельная личность, как бы чутко ни относились к ее нуждам, была всего лишь частью более крупного целого. Но Робинзон уже чисто буржуазная личность, он совершенно одинок, и его Утопия — это колония из одного лица. Тут человек обязан всем исключительно своим собственным усилиям, и никто ему не помогает и не мешает ни в чем. Для буржуа весьма типично представлять свое богатство как вознаграждение за собственный труд, при этом он с видом простака не замечает того, чего не хочет видеть — рабочего класса, за счет эксплуатации которого он нажил свое состояние. Иллюзия независимости всегда была его излюбленной иллюзией. В обществе, где конкуренция является основным законом, независимость, доведенная до логической бессмыслицы совершенного одиночества, не могла не казаться теоретически привлекательной, поскольку одиночество означает прежде всего свободу от конкурентов и лишь на втором плане — отсутствие помощников. Таковы корни широко распространенной мечты о необитаемом острове, где герой или предоставлен сам себе, или делается королем.

Правда, Крузо жалуется на отсутствие общества на своем острове, но в действительности он вполне смирился со своим жребием и быстро находит себе достаточное вознаграждение. Когда появляются другие жители, Крузо заботится о том, чтобы они стали его слугами или вассалами. После того как ему удалось скопить достаточно средств, он считает цель достигнутой. Теперь собственник Крузо обрел то счастливое состояние, когда он может поручить кому-то управление своим имением и сам удалиться от дел, иными словами, перестать заниматься производительным трудом и получать барыши и ренту издалека. Короче говоря, сутью буржуазной утопии является основание колонии свободным буржуа.

Нельзя отнять у Крузо множества превосходных черт. С точки зрения мерок XVIII века Крузо, как и сам Дефо, — человек гуманный и даже щедрый. Нас поражает отсутствие у Робинзона узких расовых или религиозных предрассудков. Все свои поступки Крузо неизменно согласовывает с самыми строгими моральными принципами. Так, он долго размышляет над тем, имеет ли он право истребить людоедов, и не делает этого, прежде чем ему удается обеспечить себя солидными моральными оправданиями. Когда в «Продолжении приключений» спутники Крузо разрушают туземную деревню на Мадагаскаре, его отчаяние совершенно искреннее. Но даже в этом случае он убеждает себя в том, что существует оправдание для этого поступка. Достаточно взять поведение Крузо в целом, чтобы убедиться, что именно в вопросах морали он целиком проникнут буржуазной идеологией, согласно которой всегда хорошо то, что выгодно. Сам Дефо также всегда был убежден в том, что, как бы сомнительны ни могли показаться некоторые его поступки, их всегда можно примирить с «истинными принципами революции».

Мне кажется, что именно цельность и простота «Робинзона Крузо», цельность и простота жизни, какой она представлялась классу, которому будущее, казалось, сулило вечный успех и для которого небесные врата представлялись едва ли более удаленными, чем сказочный Катэй, именно они и обусловливают разительность контраста этого произведения с «Путешествиями Гулливера». Отсюда легко понять, почему «Робинзон Крузо» был написан за один присест, почти как взгляд, брошенный назад, на жизнь, наполненную разнообразной деятельностью, тогда как «Путешествия Гулливера» — о чем я уже упоминал выше — представляют результат двенадцатилетнего крайне напряженного творческого труда Свифта, беспрерывную работу над пересмотром и расширением книги, отразившей развитие и эволюцию взглядов автора за этот период. Теперь нам нужно восстановить хронологию этой работы и проследить за теми изменениями, через которые прошла книга.

В первом варианте она не была ни единым произведением, ни единой утопией. Это была серия коротких рассказов, нанизанных на судьбу одного общего центрального персонажа, и такая же серия утопий — как положительных, так и отрицательных. Иными словами, социальная критика чередовалась с описанием государств, чьи достоинства Свифт приводит в пример своим согражданам, в других же пороки и безумства представлены с целью сатирического обличения установлений своей страны. Кроме того, есть места, где оба элемента сливаются, и в этом отношении, как, впрочем, и в других, Свифт мог послужить образцом для Сэмюэля Батлера, когда тот стал писать свой «Эреуон».

По причинам, уже упомянутым выше, в XVIII веке утопическая литература в Англии упала до самого низкого уровня, и преемники авторов «Робинзона Крузо» и «Путешествий Гулливера» не заслуживают подробного рассмотрения. Следует все же упомянуть о двух произведениях: «Мемуары синьора Гауденцио ди Лукка» Симона Берингтона и «Жизнь и приключения Питера Уилкинса» Роберта Палтока.

Первое — академический труд, когда-то без серьезных оснований приписанный епископу Беркли, — написано в 1738 году. Его содержание было

Возможно, что эта книга отражает ранние сведения о развитой туземной цивилизации, существовавшей в области Верхнего Нигера, и, поскольку элемент описания путешествия в книге преобладает, ее можно считать написанной в традиции «Робинзона Крузо». Из содержания книги видно, что автор ее изучал ранних утопических писателей, особенно Мора и Кампанеллу, однако сам не привнес чего-либо заслуживающего упоминания.

Мезорариане, как называет себя тот народ, были изгнаны из Египта вторгшимися туда варварами. Они пересекли Сахару и поселились в неизвестной области с исключительно плодородной от природы почвой. Эта подробность особенно подчеркивается, причем утверждается, что именно она и составляет базис для социального строя, в котором элементы первобытного и современного коммунизма причудливо сочетаются: с одной стороны, это общество простое, племенного типа, а с другой — дается понять, что благодаря большим естественным ресурсам его коммунизм основан скорее на изобилии, чем на недостатке. Это наиболее своеобразная черта утопии, хотя она и ведет неизбежно к некоторым противоречиям. Берингтон защищает свою систему в стиле, напоминающем Мора: