Было десять часов вечера. Через два часа наступит Новый год. Подпоручик Синелев оглядывал пустой вагон второго класса, и брала его досада, что поезд опоздал на полчаса, и он еле-еле поспеет приехать ко встрече Нового года. Его ждёт старуха мать, с которой он полгода не видался, ждёт его ещё та, которую мать давно считает его невестой, и на которой он давно женился бы с восторгом, если бы не бедность… Нужно было внести реверс несколько тысяч, – а их не было… А потом страх за положение в обществе, – за то, что он не в силах будет жить в полку женатый, по семейному, прилично, чтобы нужда не бросалась в глаза.

О, бедность, проклятая бедность!

Он прислушивался к мягкому громыханию поезда и смотрел в окно, как чёрную тьму прорезали огненные нити, – искры от паровоза.

«Как трудно самому бороться с жизнью, когда не поддерживает судьба, – думал Синелев, – вот он в полку на самом лучшем счету, – безукоризненный офицер, – хороший товарищ, – безусловно порядочный человек. Но что же есть у него?.. Потёртый мундир, который вечно заставляет ломать голову как его вычистить, как переменить погоны, чтоб не казался мундир старым, и долги, – уже довольно много долгов. А чем их платить?..

Он мог жениться, выгодно жениться… Но он не был подлецом и не переставал любить ту девушку, круглую сироту, которая, окончив институт, живёт около его матери, и которую он любит с первой встречи, когда он только что кончил гимназию и ещё раздумывал, куда ему идти, – в университет или в военное училище.

Милая белокурая головка с ясными глазами вспоминается Синелеву… Какая чудная и вместе странная девушка… Энергичная… С нею поговорить, так выходит, что всё на свете превосходно, чудно устроено, и что мы только не хотим видеть, в чём наше благополучие… Какие смешные проекты она советует иногда: «Вы, – говорит, – способный, вы всему научиться можете… Научитесь шить сапоги, самые лучшие сапоги… Ваши товарищи все станут вам заказывать, а платят они дорого всегда… Вы даже можете с них дешевле брать, чем другие мастера… И в свободное время работайте… Времени свободного, ведь, много у вас?.. Не правда ли, ведь лучше же посвящать свободное время работе, чем бильярду, как это принято у вас?»

Потом она говорила, краснея: «Вот и могли бы мы жить, не нуждаясь… Я тоже работала бы… Я, ведь, всё умею… Хотя нас мало чему в институте учили, но я сама догадалась, что труд – это не что-то низменное, а, напротив, труд возвышает человека над всем… И разве труд мешает читать, думать, говорить с умными людьми, разве труд мешает любить?..» Синелев помнит почти слово в слово её милые, такие наивные речи…

Как она прелестна, когда говорит свои смешные проекты… Вот потеха!.. Что если бы вправду… потерпели бы офицеры в полку такого товарища?.. Конечно, они на перебой один перед другим стали бы заказывать ему сапоги, чтобы сказать: «А вот. когда Синелев снимал мерку с моей ноги, я нечаянно ткнул ему ногой в морду!..» Кто бы ему подал руку? Или на балу: какая дама пошла бы с ним в мазурке? Он был бы ходячим анекдотом… На него бы все пальцем показывали…

– Ого, – сказал себе Синелев, – однако я, кажется, чуть не всерьёз обсуждаю иногда эти курьёзные советы… Не до курьёзов, когда жизнь гладит против шерсти… Другим вот везёт… У Брыкина дядя богатый умер… Теперь он весь полк шампанским поит… Рысаков каких завёл!.. И уже никто не зовёт Брыкина Пустозвонским… Все в нём заискивают, у него занимают… И, ведь, достаётся же этакая прорва денег такому дураку… Всё равно их спустит. А если бы ему, Синелеву, досталось… Хотя бы тысяч десять. Он заплатил бы долги, и как бы счастливо устроили они своё гнёздышко… Но неоткуда ждать наследства, неоткуда ждать поддержки… тяжёлым гнётом начинает казаться и молодая жизнь… На сердце скверно… Злоба какая-то нахлынула… И тоска… И уже хочется, чтобы не так скоро приехать туда, где заглянут в сумрачную душу светлые, чистые глаза…