У каторжника были курчавые волосы, вытянутое, с узкими скулами лицо и слегка вывернутые, как у негра, губы. Глаза у него блестели, как у мышонка, испуганно и замученно. Ходил каторжник в шерстяном костюмчике с короткими штанами, и ножки у него были как палочки.

Звали его Зяма, он жил со мной в одном подъезде, на втором этаже, и его квартира номер тридцать четыре была постоянным местом его каторги. Каждый день после обеда из открытых окон вырывались звуки виолончели — огромного смычкового инструмента с четырьмя струнами. Эти звуки, тягучие и резкие, путались в каштановой листве, неслись над тротуарами, разрисованными клеточками «классов», реяли в вышине, вызывая в нас острую жалость к его нестерпимой каторжной жизни…

Зямина мама была другого мнения об участи сына, и я частенько слышал, как во дворе она говорила женщинам:

— Вы ничего не знаете, если так говорите! Мой Зяма — необыкновенный мальчик, стоит мне прийти в школу — учитель хвалит не нахвалит его. Он самый лучший ученик, у него почти идеальный слух, и его ждет очень большое будущее, может быть, он даже станет…

Я не слушал, кем, может быть, станет ее Зяма, потому что ничего исключительного в нем не видел. Даже в августе он боялся переплыть Двину, хотя в это время она сильно мелела. И шея у него была не толще карандаша. И на руках ни одного мускула. Зато уши как у слона. Мне даже казалось, что, когда он шел, они ритмично покачивались в такт его шагам.