На протяжении последних десятилетий наши знания о древней истории Ближнего Востока претерпевают фундаментальные изменения. В европейской культуре есть лишь одно явление, способное сравниться с этими переменами, и по аналогии с ним мы вполне можем назвать этот процесс Восточным Возрождением.

Этими переменами мы обязаны в первую очередь археологическим данным, но, помимо самой археологии, они естественным образом распространились на литературу, религию, искусство и – в конечном итоге – культурную сферу в целом. Начало переменам было положено в апреле 1928 г., когда плуг сирийского крестьянина во время пахоты задел остатки какой-то древней гробницы. Так был открыт Угарит. Конечно, в первой четверти XX в. тоже были важные археологические открытия, но значение этого – и последующих – открытий вышло далеко за узкие рамки местных культур и в конечном итоге перевернуло наши представления о культуре и истории всего региона. По масштабности с этими находками могут сравниться лишь открытия второй половины XIX в., которые впервые познакомили нас с народами Древнего Востока, до той поры почти неизвестными.

В Восточном Возрождении можно выделить три ключевых археологических открытия. Это Угарит, Мари и свитки Мертвого моря. Все три открытия были сделаны совершенно случайно: в Угарите крестьянин пахал собственное поле;

в Мари местные жители готовили могилу для похорон; на берегу Мертвого моря бедуин искал потерявшуюся овцу. Во всех трех случаях в результате мы получили новые знания, по сути революционные. Угарит оказался остатками древнего города, который существовал когда-то на месте тех крестьянских полей. Четыре тысячи лет в этом процветающем городе кипела жизнь; он был центром плодотворного культурного обмена между Ближним Востоком и островами Средиземноморья. Сотни обнаруженных там текстов, новых как по языку, так и по системе письма, позволили нам познакомиться с верованиями и мифологией людей, населявших Палестину и Сирию до евреев. В Мари был обнаружен другой город, не менее древний, – столица государства, охватывавшего в период своего расцвета значительную часть Северной Месопотамии. Его дипломатические архивы, содержащие более 20 тысяч документов, заставили полностью переписать историю Западной Азии первой половины 2-го тысячелетия до н. э. и внесли революционные изменения в хронологию того времени – ученым пришлось чуть ли не на двести лет сместить все датировки, имеющие отношение к древней Западной Азии

Помимо трех основных, было сделано немало и других значительных открытий. К примеру, если говорить о доисторических временах, то американские раскопки в районе Киркука дали материал, относящийся к палеолитическому и неолитическому периодам истории Месопотамии и принесли новую информацию о неолите и халколите. Что касается исторического периода, то документы, найденные в Алалахе, и дальнейшие материалы из Угарита позволили проверить по местным источникам и дополнить наши знания о политике великих империй Сирии после середины 2-го тысячелетия до н. э. Если говорить о юриспруденции, то обнаруженные древние кодексы пролили свет на фундамент, на котором построена законодательная система великого царя Хаммурапи, и указали на существование традиции, в которой действовали и он сам, и другие законодатели Древнего Востока. Наконец, – в сфере искусства, – замечательные работы, обнаруженные при раскопках в Нимруде, не говоря уже про Угарит и Мари, призывают вообще пересмотреть общепринятые взгляды на значительную часть ближневосточного искусства.

Попытка обозначить главные черты древних ближневосточных цивилизаций не имеет прецедентов, поэтому нам придется сначала рассмотреть, хотя бы кратко, условия и предпосылки их возникновения и развития: мы поговорим о месте и времени, о действующих лицах и предшествовавших доисторических эпохах. Мы обозначим противоречия, разрешение которых вполне может оказаться решающим фактором нашего исследования; в некоторых случаях вопросы возникли лишь вследствие последних открытий – и, соответственно, тоже могут послужить основанием для новых выводов.

Обратимся к первому вопросу, вопросу места. Понятие «Древний Восток» по давно устоявшемуся и общепринятому соглашению ученых означает древний Ближний Восток. Его история начинается в весьма отдаленные времена – и начинается документами, знаменующими собой начало истории в бассейне Средиземного моря. История этого региона непрерывна и прослеживается по письменным источникам – в отличие от соседних регионов, населенных в основном народами, не оставившими после себя письменных документов, а стало быть, практически лишенными истории. Общим центром притяжения для народов региона служила восточная часть бассейна Средиземного моря; каждый из них рано или поздно обращал туда свой взгляд и находил на его берегах места для встреч и общения с другими народами. Этот факт позволяет нам подобрать для этого региона и другое подходящее название: «Средиземноморский Восток» – и отделить его таким образом от культур Индии и тем более Китая – там были свои центры притяжения, а культуры развивались в значительной степени независимо. И дело не только в разделении. Ближний Восток с его тягой к Средиземному морю сыграл важную роль в формировании фундамента классической цивилизации, где вклад Индии и Китая гораздо менее заметен.

Мир Древнего Востока включает в себя (с запада на восток) Египет, Палестину, Сирию, Аравию, Анатолию, Месопотамию и Иран. Если рассматривать этот регион в целом, то сердцем его окажется Аравийская пустыня – пространство бесплодных песков. Вокруг нее громадной дугой простирается «плодородный полумесяц», который образуют речные долины Египта и Месопотамии и сирийско-палестинское связующее звено. Этот полумесяц включает в себя самые плодородные земли на всем Ближнем Востоке. Вокруг него к северу и востоку лежат плоскогорья Анатолии и Ирана, более бедные в сельскохозяйственном отношении, но обладающие значительными природными ресурсами – запасами леса, камня и металлов.

Однако такое определение границ Древнего Востока порождает и некоторые спорные вопросы. Во-первых, должны ли являться предметом нашего рассмотрения иранские цивилизации? Мнения по этому вопросу разделились; но мы склонны считать, что да, – именно по критериям взаимозависимости и тяготения к Средиземноморью, которые мы только что сформулировали.

Труднее разрешить вопрос, касающийся культур Крита и Инда. Мы считаем, что лучше не включать эти культуры в наше исследование, хотя многие историки придерживаются противоположного мнения. Древние цивилизации Инда лежат за пределами основного района Средиземноморья, их невозможно соотнести с органичным и цельным развитием нашего региона. А крито-микенская цивилизация, несомненно, оказала огромное влияние на наш регион и сама подверглась его влиянию, – но почва, вскормившая ее корни, географически и этнически всегда была обособлена от рассматриваемого региона.

Есть еще один вопрос, тесно связанный с вопросом места и не менее противоречивый, – вопрос времени. История Древнего Востока начинается с первых найденных документов, которые относятся к началу 3-го тысячелетия до н. э. Но как далеко мы имеем право продлить ее?

По этому вопросу существует три мнения; хотя, поскольку эти позиции не обсуждаются в открытой дискуссии, лучше сказать, что существует три точки зрения, которых на практике придерживаются ученые. Во-первых, окончание периода можно отнести к 538 г. до н. э. или чуть позже – к тому времени, когда пал Вавилон, а империя Ахеменидов с Дарием во главе начала контактировать с греками. Во-вторых, его можно обозначить 330 г. до н. э. и связать с решительной победой Александра Македонского над персами. Наконец, в-третьих, можно продлить этот период до времени Христа и рассматривать историю Древнего Востока как пролог христианской эры.

Мы считаем, что первая и третья позиции не выдерживают критики. С одной стороны, какие у нас основания полностью или частично исключать из рассмотрения империю Ахеменидов? Оспаривать тот факт, что империя эта принадлежит истории Древнего Востока, невозможно. С другой стороны, зачем включать историю эллинистических государств? Они, конечно, располагались на завоеванном Востоке, но по происхождению и форме правления принадлежали западной цивилизации.

Таким образом, у нас остается лишь одна разумная временная граница – победа Александра Македонского. Вплоть до этой даты Восток существовал под властью восточных же империй; после нее Восток становится объектом западного влияния. Более того, переход от независимости к подчиненности сразу же отразился в самых разнообразных областях культуры, а потому сможет послужить нам естественной временной границей.

В рамках места и времени, которые мы определили, на исторической сцене действовал целый комплекс народов, разных по происхождению и образу жизни; именно взаимодействие этих народов и объединение их в различные группы определило ход истории Востока. Посмотрев на историю в целом, мы не увидим в ней какой-нибудь одной постоянно доминирующей группы или народа; каждый из них по очереди принимает на себя лидирующую роль и оставляет свой след в одном из периодов – в своем собственном периоде – истории. В целом же нельзя сказать, что какой-либо из народов сыграл здесь преобладающую роль. Поэтому история Востока очень сложна, и ее единство строится на синтезе очень разнородных элементов. Свое окончательное и полное выражение этот синтез нашел в период правления Персидской империи, которой удалось незадолго до своего падения объединить под своей властью весь регион.

Мы можем, хотя и очень приблизительно, классифицировать народы по различным географическим зонам Ближневосточного региона; зоны эти различаются по условиям существования, а потому движение народов в них управляется различными импульсами и законами.

Ядро нашего региона, Аравийская пустыня, является родиной семитов, пастухов-кочевников; засушливый климат родной земли вновь и вновь заставляет их устремляться прочь, в плодородные соседние области. Концепция семитов как стремящейся к единству отдельной группы племен основана не на сомнительных расовых характеристиках, а на исторической общности происхождения и – самое главное – на близком языковом родстве всех племен группы.

В регионах, дугой окружающих Аравийскую пустыню, – на территории «плодородного полумесяца» – с самого начала времен и даже раньше семиты пустыни вступали в контакт с различными народами, смешивались с ними и образовывали в разных районах различные этнические комплексы. На западе, в долине Нила, семитские и хамитские элементы объединились с образованием египетского народа; этот процесс нашел свое отражение и в египетском языке. С этнической точки зрения хамиты менее однородны, чем семиты; лингвистически их языкам не хватает единства семитских языков

На другом конце полумесяца, в Междуречье, семиты встречаются с шумерами. Происхождение этого народа неясно, а их язык, агглютинативный по типу, не выказывает генетической близости ни с одним из прочих известных нам языков. Даже этнический тип шумеров остается неясным, поскольку результаты антропологических исследований противоречат данным, полученным в результате изучения предметов искусства. Трудно сказать, как далеко зашло этническое смешение семитов и шумеров. Два языка продолжали использоваться на равных, но применение обоих не ограничивалось исключительно представителями соответствующего народа. По общему мнению, история Месопотамии представляет собой результат противостояния двух народов; но такое суждение не согласуется с известными фактами. Более вероятным представляется вариант, что эти народы мирно сосуществовали и сотрудничали в определении общей политики, а также в экономической и общественной жизни.

Разговор о доисторических временах Ближнего Востока в очерке, посвященном его истории, уместен лишь в том случае, если мы, во-первых, ограничимся лишь легким наброском, а во-вторых, сосредоточим внимание не столько на конкретных деталях, сколько на основных направлениях развития цивилизации и тех формах, к которым пришла цивилизация в интересующем нас регионе. В данном случае между историей и тем, что ей предшествовало, не было никакого разрыва, и без упоминания о доисторических временах история не была бы понятна и не имела смысла.

Вообще, в эпоху оледенения Ближневосточный регион был, по всей видимости, значительно более плодородным, чем теперь. Холодный европейский воздух гнал атлантические циклоны на юг, в Северную Африку и Западную Азию. Именно этим объясняются находки доисторических орудий и наскальных рисунков в тех местах, где сегодня жизнь невозможна. Самыми древними человеческими останками на Ближнем Востоке по-прежнему остается скелет, найденный несколько десятилетий назад мисс Гэррод в пещере на горе Кармель. Однако в Месопотамии недавно были открыты более многочисленные и более древние палеолитические стоянки, от Шанидара до Палегавры. В частности, экспедиция Брейдвуда обнаружила немало мест, где жили пещерные охотники; расщепленные человеческие кости (таким образом доставали костный мозг) позволяют предположить каннибализм.

В мезолите, примерно между 10 000 и 6000 гг. до н. э., климатические условия на Ближнем Востоке резко изменились. Сместились маршруты движения дождевых облаков; плодородные прерии превратились в сухие степи, а затем и в пустыни. Население теперь концентрировалось в долинах великих рек, где еще оставалась вода и, соответственно, можно было жить. Мисс Гэррод обнаружила следы этой фазы в пещерах вдоль небольшого потока – Вади-Натуф – к северо-западу от Иерусалима; теперь слово «натуфийский» используется для характеристики людей той эпохи. Во времена натуфийской цивилизации появились два принципиальных новшества: собирание семян пшеницы и ячменя и начало одомашнивания животных. Главное значение этих нововведений в том, что они знаменуют начало перехода к оседлому образу жизни. На Ближнем Востоке следующий шаг – когда пищу стали не просто собирать, но выращивать, – был сделан, по всей видимости, тоже в натуфийский период или чуть позже.

Эра неолита, которая обычно датируется примерно 6000–4000 гг. до н. э., демонстрирует дальнейшее развитие. Появляются поселения земледельцев и даже города; обнаружены осязаемые свидетельства религии и искусства. По мере продолжения исследований картина этого периода постоянно меняется; по имеющейся информации, самым древним из обнаруженных селений является Джармо в Месопотамии, а самым древним городом – Иерихон в Палестине. То и другое датируется примерно 5000 г. до н. э., причем дата установлена достаточно уверенно при помощи радиоуглеродного метода

На присутствие религии и искусства указывают грубые глиняные статуэтки. Чаще всего они изображают сидящую женщину с явными признаками беременности: это богиня-мать, символ земного плодородия; в дальнейшем ее культ распространится на весь Ближний Восток. В Иерихоне дома были построены из кирпича ручной лепки, а стены покрывал толстый слой штукатурки; для домов здесь характерны широкие дверные проемы, комнаты в них довольно большие и прямоугольные. Но самая интересная деталь – массивная городская стена из огромных каменных блоков; судя по ней, Иерихон можно назвать древнейшим городом не только Ближнего Востока, но и всего мира. Несколько гипсовых скульптурных голов с чрезвычайно тонкими и живыми чертами лица свидетельствуют о необычайном развитии искусства; а небольшое святилище с апсидой, алтарем и маленькой колонной указывает на существование организованного религиозного культа.

Можно сказать, хотя это и звучит парадоксально, что знаниями о шумерской цивилизации мы обязаны случаю. Начиная исследование Месопотамии, археологи думали совершенно о другом – а именно рассчитывали найти следы вавилонян и ассирийцев, о которых многое было уже известно из Библии и трудов классических авторов. Однако выяснилось, что в окрестностях Вавилона жил не один народ, а два. Да, археологам действительно удалось найти вавилонян; но, кроме этого, были обнаружены памятники и документы другого народа, до той поры неизвестного. Народ этот появился в Междуречье раньше вавилонян и ассирийцев и создал самую древнюю из известных на сегодняшний день исторических культур – культуру Шумера.

Выяснилось, что две культуры существовали в тесной взаимосвязи. Языки у двух народов были разные, и, хотя ничто не отрицало тесной связи, различие между ними было очевидно; специалисты говорили – и до сих пор, как правило, говорят – не только о двух народах, но и о двух культурах. Действительно ли это полностью оправданно? Исследование исторических документов, особенно самых ранних, показывает, что разные языки не всегда и не везде использовались в строгом соответствии с этнической принадлежностью авторов: некоторые шумеры писали по-семитски, и наоборот. Точнее было бы сказать, что использование одного из двух языков определялось местом и временем написания документа, а также его темой: в целом шумерский язык, как более древний, считался языком учености; он использовался в религиозных и литературных текстах даже после того, как закатилась звезда создавшего его народа; лишь постепенно он уступил место общеупотребительному языку, одержавшему в конце концов верх: вавилонскому и ассирийскому.

Таким образом, четкое различение этих двух культур оправданно лишь отчасти. Несмотря на разное происхождение и разный начальный уровень, они тесно связаны между собой. Поэтому нет смысла спорить, является ли цивилизация, о которой идет речь, шумерской или вавилонско-ассирийской: в первую очередь это месопотамская цивилизация.

Итак, в первую очередь нам необходимо определить пределы места и времени. Шумерская цивилизация впервые появляется на горизонте истории в 3-м тысячелетии до н. э. Однако это не подлинная начальная точка, а всего лишь начало исторической эры; все указывает на то, что, будь у нас возможность документальной проверки, мы смогли бы проследить этот народ гораздо дальше в прошлое.

Как бы то ни было, мы видим, что на заре истории шумеры уже прочно обосновались на земле, ставшей свидетелем развития их цивилизации. Они уже организованы в небольшие городские сообщества: ситуация напоминает греческие города-государства и более поздние итальянские коммуны.

Представляется, что поначалу городским сообществом управляло общее собрание под председательством группы старейшин. Американский ученый Якобсен назвал такую систему «примитивной демократией» и сказал о ней: «Наши материалы, по всей видимости, неизменно указывают на то, что доисторическая Месопотамия политически была организована на демократических принципах, а не автократических, как Месопотамия исторического периода. Имеющиеся признаки указывают на форму правления, при которой в обычных обстоятельствах общественными делами управлял совет старейшин, а высшая власть принадлежала общему собранию всех членов – или, точнее, всех взрослых свободных мужчин – общины. Такое собрание улаживало возникающие внутри общины конфликты, решало вопросы мира и войны, а в случае необходимости – в первую очередь в ситуации войны – могло делегировать на ограниченное время высшую, практически царскую, власть одному из своих членов».

Возможно, это высказывание преувеличивает роль общего собрания, которое зачастую играло лишь совещательную роль при правителе города-государства; однако нет сомнений в том, что такое собрание накладывало на власть единоличного правителя определенные ограничения.

Институт общих собраний просуществовал недолго. Необходимость в случае чрезвычайной ситуации принимать быстрые и окончательные решения естественным образом ведет к концентрации власти в руках одного лидера. Шумеры называли его

Религия шумеров – естественный политеизм, поклонение великим природным силам Вселенной, силам, которые управляют земным плодородием. Наряду с богами-покровителями города и выше их существуют космические боги; и зачастую функции этих двух классов божеств накладываются друг на друга и даже смешиваются.

Но какая концепция Вселенной лежит в основе этих религиозных взглядов? Помня все сказанное выше о взгляде шумеров на историю, нетрудно понять, что космос шумеров состоит из сложного комплекса законов, установленных богами; эти законы, по сути, и есть существование. Боги говорят, и слово их становится делом. Отдельные боги отвечают одновременно за космические силы и за земные организмы – города; это необходимо, чтобы они могли обеспечить постоянство установленного порядка. Какое же место занимает человек в этом космосе? Люди – исполнители божественной воли, инструменты, созданные специально для того, чтобы эта воля могла быть исполнена. Для чего? Чтобы неукоснительно проводить в жизнь божественные веления, чтобы установить порядок, который обеспечит плодотворную жизнь земли.

Важнейшие функции пантеона исполняют божественные силы, заведующие основными природными стихиями. Так, Ану, высочайший из богов, является богом неба, которое явно главенствует в видимой Вселенной. Пространство между небом и землей, воздух, находится в ведении Энлиля, господина ветра и грозы; из святилища в Ниппуре он как бы руководит различными богами-покровителями городов. Земля – вотчина Энки. Эти три бога образуют космическую троицу. Со временем Энки становится известен также под именем Эа, «дом воды», поскольку именно земля – неисчерпаемый источник живительной влаги каналов, рек и морей. Тот факт, что имя Эа появляется сравнительно поздно, лишь во второй фазе шумерской цивилизации, позволяет предположить, что концепция земного бога претерпела серьезные изменения, в которых не последнюю роль, возможно, сыграла «семитская интерлюдия»; здесь мы видим намек на возможную эволюцию в мире, который в каждом своем элементе кажется статичным и неизменным.

Итак, главенствуют в пантеоне основные космические боги. Вторая троица состоит из богов, ведающих космическими телами, свет которых управляет ходом земной жизни: луна (Наннар), солнце (Уту) и утренняя звезда Венера (Инанна). Инанна также считается воплощением Матери-Земли как источника плодородия, корнями ее культ уходит далеко в доисторическую эпоху; очень может быть, что именно этот аспект является базовым, а звездное воплощение – всего лишь вторичный атрибут, семитский по происхождению. В мифах и поэтическом творчестве Инанна в роли Матери-Земли часто связывается с фигурой юного бога Думузи, который постоянно умирает и возрождается вновь и символизирует собой ежегодные смерть и возрождение природы.

Как изображают богов? Хотя они олицетворяют собой природные силы и стихии, в памятниках и надписях им придают сходство с людьми. У них человеческие фигуры, они имеют пол и заводят детей; одеваются и едят, как твари земные, хотя одеяния у богов гораздо более роскошные, а вкушают они самые редкие кушанья. Наконец, они умеют любить и ненавидеть, как люди, только гораздо более страстно и неистово. Получается, что от людей их в конечном итоге отличает лишь бессмертие и божественное могущество. Моделью для макрокосма служит микрокосм. В этом отношении эпос Гомера предлагает нам довольно точную и, заметим, более близкую параллель, чем некоторые другие земли Древнего Востока.

Открытие шумерской литературы стало, несомненно, одним из самых значительных научных достижений последнего времени. Лучше, наверное, сказать «открытие заново», ведь большинство текстов были к тому моменту уже известны на протяжении нескольких десятилетий; но их фрагментарность, огромные трудности расшифровки и, надо сказать, несовершенство копий, сделанных учеными с этих надписей, не позволяли увидеть общую картину. Сегодня, благодаря терпеливому и неустанному труду множества ученых, ситуация совсем иная. Особо следует отметить вклад американца Крамера, посвятившего много лет изучению материалов, которые были обнаружены в Ниппуре. Сейчас эти материалы составляют важнейшее ядро дошедших до нас шумерских письменных источников. Крамер заново изучил тексты, сделал новые копии и сравнил их; в результате ему удалось научно получить множество новых интерпретаций, проливших новый свет на мысли, верования и образ жизни шумерского народа.

Уцелевшая литература представляет собой десятки тысяч глиняных табличек, исписанных клинописными текстами. Это идеографическое письмо в основном слогового характера, выдавленное в мягкой глине специальной палочкой. Распространение шумерской цивилизации привело к тому, что эта письменность использовалась как среди других народов Месопотамии, так и в обширной прилегающей области, а потому стала внешним признаком четко определенной культурной зоны. Сейчас мы располагаем множеством табличек самой разной сохранности. Таблички различаются между собой по размерам и количеству текста («шрифт» на разных табличках также различается по размеру). Некоторые таблички несут на себе десяток колонок, каждая из которых насчитывает сотни строк; другие – всего одну колонку из нескольких строк. На одной табличке редко можно найти полный текст; скажем, крупные поэтические произведения занимают по нескольку табличек; этим обусловлена одна из фундаментальных проблем реконструкции шумерской литературы, а именно определение последовательности отдельных частей каждого текста.

Некоторые особенности шумерской литературы кажутся нам необычными. Прежде чем переходить к анализу различных литературных жанров, имеет смысл упомянуть эти черты, поскольку именно они определяют природу и содержание жанров. Для начала скажем, что все работы анонимны: нам неизвестно имя автора ни одного из дошедших до нас великих произведений. Это невозможно приписать случаю: имена переписчиков встречаются так часто и записывались так тщательно, что имена авторов, безусловно, сохранились бы тоже, если бы им придавали хоть какое-нибудь значение. Во-вторых, в шумерской литературе не удается различить никакого исторического развития в стиле или сюжетах, очевидного во всех западных литературах, причем возражение о том, что сделать это не дает ограниченность наших знаний, не выдерживает критики. Дошедшие до нас материалы не оставляют сомнений в том, что шумерские грамотеи рассматривали подражание более ранним образцам, копирование и сведение воедино древних текстов как одну из самых достойных задач и регулярно занимались этим, тогда как оригинальность или новизна, судя по всему, никого не вдохновляла.

Шумерская концепция искусства, совмещавшая в себе и обуславливавшая обе эти особенности, в корне отличалась от нашей. Целью шумерского искусства было не создание оригинальных и субъективных творений, выражающих индивидуальность отдельного человека, но объективное и неизменное выражение коллективного начала. Поэтому художник, строго говоря, превращался у них в ремесленника. Он не давал себе труда подписывать собственные творения, как современные мастеровые не подписывают своих изделий, да и не стремился к свободному творчеству. Напротив, его заветной целью было скопировать образец до мельчайших деталей. В такой ситуации личность художника – а шумерские авторы, безусловно, обладали такой характеристикой, как «личность», – ускользает от нас, а процесс художественного развития, который, так или иначе, должен был иметь место хотя бы в самой слабой форме, теряется под грудой копий, пересказов и компиляций прежних образцов.

Но даже такое коллективное статичное искусство должно было иметь смысл и цель, хотя художники того времени и не стремились к свободному эстетическому самовыражению, столь характерному для нашей цивилизации. Цель шумерского искусства, вероятно, вполне прагматичная, ведь шумерская литература представляет собой вполне практическое выражение жизни общества. А поскольку, как мы уже указывали, доминирующей и объединяющей чертой этой жизни была религия, то и искусство по сути своей религиозно. Это искусство вопреки всему или, по крайней мере, искусство без стремления к искусству: это практичное и устойчивое выражение божественной концепции и отношений человека с божествами.

Переходя от рассмотрения письменных документов к памятникам искусства, мы обнаруживаем там замечательно схожие черты. Ведь искусство, в самом широком смысле слова и в самых разнообразных его проявлениях, всегда едино – что на Древнем Востоке, что в современном западном мире.

И все же искусство этих двух миров разделяют глубокие различия; в первую очередь это относится к сфере деятельности, к порождающим его событиям и к целям, которые это искусство преследует. Шумерское искусство – и мы увидим, что то же можно сказать о значительной части окружавшего шумеров мира, – возникло не как свободное и субъективное выражение эстетического духа; его истоки и цели не состояли в преследовании красоты, как таковой. Напротив, это выражение религиозного – а значит, вполне практического духа. Это неотъемлемая часть религиозной – а следовательно, политической и социальной жизни, ибо религия на Востоке пронизывает все сферы человеческой жизни. Искусство здесь играет активную роль – роль стимулирующей и объединяющей силы, необходимой для упорядоченного развития жизни. Храмы воздвигаются, чтобы можно было чтить богов надлежащим образом, чтобы ни в коем случае не обидеть их, – а то ведь боги могут лишить землю плодородия. Статуи ваяются для того, чтобы стоять в храмах и обеспечивать божественную защиту человеку, которого изображают, – иными словами, чтобы представлять этого человека в божественном присутствии. Рельефные сцены высекаются, чтобы сохранить навсегда память об изображенных событиях. Одна из черт, наиболее наглядно отличающих этот тип искусства от нашего, заключается в том, что различные памятники – статуи и рельефы – устанавливались в таких местах, где их невозможно было увидеть; к примеру, иногда их зарывали в основании храма. Тех, кто помещал их туда, вполне устраивало, что их увидят боги; то, что их не коснутся взгляды смертных, не имело значения.

Темы и типичные формы такого искусства вполне понятны: это храмы, вотивные статуи и памятные рельефы. Это публичное искусство, занятое восхвалением официальных верований и политической власти; частная жизнь практически не представляет для него интереса. Стиль также официален, а потому обезличен и, если можно так выразиться, коллективен. В шумерском искусстве нет места для попыток выразить собственную индивидуальность, и художник не больше, чем писатель, стремится увековечить свое имя. В искусстве, как и в литературе, автор произведения скорее мастеровой или ремесленник, нежели художник в современном понимании этого слова.

С коллективной обезличенностью и анонимностью связана и другая черта шумерского искусства – статичность. Негативной стороне этого явления – отсутствию всяких тенденций к новизне и развитию – соответствует позитивная сторона – намеренное копирование древних образцов; считается, что они совершенны и превзойти их невозможно. Этим объясняется тот факт, что в крупных формах, как в литературе, трудно проследить процесс исторического развития. С другой стороны, в искусстве малых форм, к которому относятся, скажем, печати, имеется множество образцов, по которым можно все же проследить путь развития, хотя эволюция касается скорее тем и объектов изображения, нежели стиля.

В завершение вводных заметок о шумерском искусстве мы можем задаться вопросом: действительно ли невозможно различить в нем отдельных мастеров? Нам не хотелось бы заходить так далеко. Есть памятники, особенно это относится к статуям, в которых определенно заметна индивидуальность и творческая сила мастера. Но нельзя не признать, что эта индивидуальность и творческая сила проникла в творения мастера вопреки его собственным усилиям – или, по крайней мере, без всякого осознанного намерения с его стороны.

История, протянувшаяся более чем на две тысячи лет; политическое могущество, распространившееся на всю Западную Азию и даже в Египет; оживленная и богатая религиозная жизнь; богатейшие литература, искусство и наука – таковы основные черты цивилизации вавилонян и ассирийцев, или, называя этот народ единым именем, аккадцев. Однако в последние несколько лет возникла новая фундаментальная проблема, связанная с происхождением и составными частями этой цивилизации. Встал вопрос: является ли она оригинальной или производной, независимым творением или результатом переработки ранее существовавшего материала.

В начале XX в., когда в моде была теория «панвавилонизма», вряд ли кому-то могло прийти в голову, что ситуация переменится так внезапно и кардинально. На самом же деле исследование открытой заново шумерской культуры все более ясно показывает, что вавилонская и ассирийская религиозные концепции, содержание их литературных произведений, сюжеты произведений искусства и темы научных трудов берут свое начало в шумерской цивилизации. Естественно, возникает вопрос: что, если даже у этой культуры, которая сейчас представляется нам оригинальной, рано или поздно найдется прототип, в настоящее время неизвестный?

Вследствие этого отношения между аккадцами и шумерами все больше напоминают отношения между римлянами и греками; в Месопотамии тоже более молодой народ насквозь пропитан более высокой и более древней культурой и, так сказать, терпит культурное поражение в момент своей политической победы. Необходимо заметить – и здесь по-прежнему наблюдается параллель с греками и римлянами, – что пришельцам удалось внести и собственный вклад, привнести в культуру новые элементы и взгляды – либо во время первой завоевательной фазы цивилизации, либо позже, в процессе дальнейшего развития. Но выделение этих элементов и взглядов, судя по всему, надолго останется чрезвычайно трудной задачей.

Вавилоняне и ассирийцы – семитские народы. Свое происхождение они ведут от кочевых племен, которые периодически пытались выйти из пустынных просторов Аравии и проникнуть в плодородное Междуречье. Их происхождение заслуживает более пристального внимания. С одной стороны, оно обеспечивает связующее звено между Месопотамией и другими семитскими цивилизациями; с другой – вновь и вновь дарит нам намеки и путеводные нити к идентификации характерных культурных черт, что сделать чрезвычайно сложно, но необходимо для правильного понимания ситуации.

Семитские личные имена появляются в Месопотамии уже в первой половине 3-го тысячелетия до н. э.; вероятно, мирное смешение с шумерами началось по крайней мере в этот период. Затем, около 2350 г. до н. э., с воцарением Саргона Великого, объединившего под своей рукой Месопотамию и вторгшегося в Сирию и Малую Азию, семиты приходят к власти. Так впервые возникает царство, объединяющее под своей властью весь известный мир, «четыре конца земли». С этого момента всемирное царство становится постоянным элементом политических концепций и стремлений семитских народов; такой взгляд сильно отличается от политических взглядов шумеров, нашедших свое выражение в форме города-государства. Фигура правителя также обретает новые черты: это уже не человек на службе у богов, но человек, который через свои деяния сам становится богом, что наглядно доказывают связываемые с ним атрибуты. Значение монарха растет, и старое соперничество между ним и жречеством разрешается в его пользу; жрецы низведены до положения чиновников, окружающих царя и отвечающих перед ним за свои действия.

Фигура Саргона быстро обрастает легендами. В них рассказывается, как в младенчестве мать пустила его плыть по реке в тростниковой корзинке, как он был чудесным образом спасен, как познал любовь богини Иштар и начал свои великие предприятия. Но за достоверной информацией и фактами нам лучше обратиться к дошедшей до нас хронике:

Рубленый военный текст отражает грубые нравы завоевателей: ими еще не овладела цивилизованная миролюбивая ментальность шумеров-храмостроителей. Но конечно, именно этой грубости – и еще новому оружию, луку со стрелами, против которого не смогли устоять копье и щит шумеров, – обязан Саргон своим успехом и основанием новой династии, которая твердой рукой правила в тех краях еще около двухсот лет. Чтобы положить конец этой династии, потребуются еще более грубые племена и даже дикие кутии

Нигде, наверное, не проявилась так ярко взаимосвязь между шумерами и семитами, как в религиозных верованиях и обрядах. В вавилонском и ассирийском пантеонах мы вновь встречаем трех великих космических богов, которых видели у шумеров: это боги небес, воздуха и земли. Даже имена остаются прежними: Анну, Энлиль и Эа (Энки). Присутствует и звездная троица: Луна, Солнце и Венера – утренняя звезда. Но имена уже другие: Син, Шамаш и Иштар. Мы вправе спросить: ограничились ли изменения только лишь именами? Ответить на этот вопрос не так просто. Так, мы не можем исключить возможность того, что особый акцент на воинственности Иштар, в отличие от ее астрального облика, – результат влияния семитской части населения. Но ее статус богини плодородия остается неизменным, и ее по-прежнему связывают с юным богом Таммузом (адаптация шумерского имени Думузи), который ежегодно умирает и воскресает, символизируя собой увядание и возрождение растительности.

Национальные боги выглядят иначе, поскольку по природе своей не могут переноситься с такой легкостью от одного народа к другому. И в Вавилоне, и в Ассирии есть свои боги, им воздают великие почести. Вавилонская династия Хаммурапи превыше всех почитает национального бога по имени Мардук, вследствие чего он сохраняет свое место во главе небесной иерархии и рассматривается как бог, создавший и упорядочивший Вселенную. В Ассирии национальный бог зовется так же, как его народ и столица: Ашур. Он обладает той же воинственностью и теми же характерными чертами, что и его народ.

Более того, поскольку длительная религиозная жизнь по природе своей динамична, мы можем установить независимые верования иным путем; отличительные черты вавилонских и ассирийских религиозных верований следует искать не только в различии происхождения, но в этом динамическом качестве. Здесь появляются божественные существа, до той поры почти или совсем неизвестные, – к примеру, бог письма и мудрости Набу, исполняющий при высших богах роль слуги и секретаря. Некоторые боги относятся лишь к отдельным группам населения – таков, например,

Адад, бог аморитов. Иногда их заимствуют у соседних народов – Амурру, бог запада. Кроме того, в иерархической структуре пантеона, которая по мере централизации государства становится все более подробной и сложной, многое определяется конкретными обстоятельствами: так, восхождение Мардука, которому приписывали даже атрибуты, положенные другим богам, было связано с политическим взлетом вавилонской династии.

Вавилонская и ассирийская литература охватывает широкий и насыщенный спектр вопросов, включая фундаментальные проблемы человечества и их решение в рамках преобладающей религии. По крайней мере, это можно сказать наверняка. В отношении сюжетной оригинальности, обсуждения и решения проблем мы вновь сталкиваемся с вечным вопросом месопотамской цивилизации – учитывая тот дополнительный фактор, что зависимость вавилонской и ассирийской культуры от шумерской можно лучше всего оценить и проверить именно на примере литературы. Нас не должна удивлять уже знакомая анонимность авторов, то же старательное подражание древним образцам и, вследствие этого, уменьшение исторической перспективы – короче говоря, то же коллективное и практичное искусство, отражающее религию и светскую власть.

Так что нам достаточно будет рассмотреть знакомое уже культурное пространство и, распределив новый материал по прежним категориям, отметить, где возможно, вклад, сделанный семитскими пришельцами.

В жанре мифологической поэзии мы видим одну поэму непреходящего значения – ведь рассказывается в ней о сотворении мира. Называется она по первым словам

Энума элиш

(«Когда наверху»). Сюжет поэмы, вероятно, базируется на шумерских источниках, но единство ей придает восхваление Мардука, бога 1-й вавилонской династии; оригинальная версия поэмы, вероятно, восходит к периоду этой династии – началу 2-го тысячелетия до н. э. Текст, очень длинный и хорошо сохранившийся, рассказывает о конфликте между первобытным хаосом, олицетворением которого выступает богиня Тиамат, и космическим порядком, который воплощает в себе бог Мардук. Борьба между ними описана в одном из самых убедительных и значимых эпических описаний, дошедших до нас.

На прочном шумерском основании вавилоняне и ассирийцы дали жизнь новому искусству, верно сохранившему взгляды и общие черты прежней традиции. Но более длительный период развития и более обширное географическое распространение позволили появиться новым независимым элементам – особенно в практической реализации различных художественных форм. Эти элементы, по крайней мере до некоторой степени, уже можно расставить в порядке исторического развития. Вообще, это относится преимущественно не к крупным формам (что мы уже отмечали в отношении шумеров), а к малым, что однозначно указывает на постепенные изменения в представлениях об искусстве. Более того, мы можем установить хронологию смены типов, то есть указать, когда именно возникли и получили распространение те или иные конкретные художественные типы.

География также вмешивается в художественную жизнь. Искусство Вавилона и Ассирии, двух составных частей месопотамского блока, достаточно четко различается по характеристикам. Ассирийская культура моложе, и ее отношения с вавилонской культурой можно определить примерно так же, как отношения между вавилонской и шумерской культурами: более грубая неразвитая культура берет в качестве образца более развитую культуру, ассимилирует и осваивает ее элементы, а затем воспроизводит и развивает их в рамках собственных природных и исторических условий. Здесь снова вполне допустимо сравнение с Грецией и Римом.

Так, для самого раннего ассирийского периода характерно достаточно неразборчивое подражание вавилонским образцам. Позже, с началом имперской фазы, в игру постепенно вступают местные особенности. Некоторые из них носят материальный характер – так, наличие запасов камня позволяет использовать колонны как функциональный элемент архитектурных сооружений. Есть тематические особенности, к примеру преобладание воинственных сцен. Есть и концептуальные – такие, как еще более серьезное отдаление человека от божества, результатом которого становится полное отсутствие изображений божеств или замена их символами. История ассирийского искусства еще не написана, но предварительные наблюдения и те, что еще будут сделаны в нашем исследовании, указывают на то, что такая история с элементами независимого культурного стиля, безусловно, может быть написана.

В области архитектуры, как и прежде, продолжается строительство храмов и храмовых башен; последние даже становятся еще ярче и выше. Но с тематической точки зрения наибольшее развитие получил иной тип здания – царский дворец; везде, где такой дворец имеется, он становится определяющей и господствующей чертой большого города. Шумерская схема устройства здания получает дальнейшее развитие; внутренние дворики дворца множатся, а в окружающих комнатах размещаются не только монарх и его двор, но и множество чиновников, писцов, слуг и жрецов.

«Слава тебе, Нил, выходящий из земли, идущий, чтоб Египет оживить!»

Это начальные слова древнего египетского гимна, которые – вполне можно так сказать – выражают существо истории и культуры этой страны. Ибо, как выразительно писал Геродот, Египет – дар Нила (со времен Геродота слова эти превратились в банальность, но не перестали быть удачным определением). Эта река спускается с гор Эфиопии и прокладывает себе путь сквозь многие сотни миль африканских песков, пока не добирается наконец до Средиземного моря. На обоих берегах Нила кипит жизнь.

Это и есть Черная земля, как называли свою страну сами египтяне: ежегодные разливы Нила, обузданные неустанным трудом людей, одаряют землю плодородием, которое давно уже вошло в поговорку. Египтяне снимали ни много ни мало три урожая в год. Но все это относится только непосредственно к долине – куда доходит вода, и не больше: за этой отметкой лежит Красная земля – безводные пески.

Египетскую цивилизацию часто и не без оснований сравнивают с оазисными цивилизациями: громадный оазис, сильно вытянутый в длину, окруженный и защищенный со всех сторон пустыней. Его история разворачивается независимо и органично, а его обитатели на протяжении многих столетий практически не меняются. В этом оазисе мы наблюдаем самый длинный культурный период в истории человечества: три тысячи лет письменной истории, которым предшествовали неисчислимые века доисторической культуры; непрерывная культурная традиция без резких изменений и наслоений, характерных для других цивилизаций Древнего Востока.

Возможно, именно поэтому Древний Египет представляет собой более спокойный, более радостный и живой человеческий опыт, чем любая другая из цивилизаций, которые мы уже рассматривали или еще будем рассматривать в этом исследовании. После месопотамских цивилизаций с их мрачной торжественностью мы просто не можем не ощутить серьезнейшего изменения психологического климата. Не то чтобы добавилось или убавилось что-то определенное; тем не менее все расцвечено ощущением свободы от страха, позитивным и уверенным взглядом на жизнь.

На протяжении всего своего длинного пути египетская история демонстрирует одновременное существование двух противоположных тенденций: центробежной (она легко объясняется чрезвычайной длиной территории страны) и центростремительной (вся она располагается вдоль одной реки, в одинаковых условиях природы и хозяйствования).

Насколько мы можем установить, самая древняя фаза египетской истории отмечена движением от разнообразия к единству. Еще до появления письменных документов весь этот регион был разделен на сельскохозяйственные районы. В дальнейшем эти районы играют значительную роль во всех событиях: с одной стороны, они активно стремятся к автономии, но одновременно проявляют тенденцию к объединению в группы-конфедерации. Так, около 3000 г. до н. э., на пороге письменной истории, мы видим две такие конфедерации, два соперничающих царства: одно на севере, в громадной Дельте, разделяющей нильские воды на рукава перед впадением в море; второе на юге, на узкой полоске земли вдоль реки до первого порога. Это разделение также очень важно для египетской истории и всегда будет оставаться одним из решающих факторов. Дело в том, что эти два региона различаются по географическим и историческим условиям: север, обращенный к Средиземному морю, открыт для общения и обмена с другими великими культурами, располагавшимися вдоль моря; юг, обращенный к Африканскому континенту, больше замкнут в нем и больше вовлечен в его цивилизацию.

Более того, когда царства объединяются, разница между двумя частями не просто превращается в историческую особенность; она сохраняется и в сознании людей, и во внешних проявлениях власти. Двойная царская корона представляет собой сочетание красной короны северного царства и белой – южного; а официальный титул фараона звучит как «властелин Верхнего и Нижнего Египта».

Это титулование заслуживает нашего внимания еще и по другой причине. Оно сохраняется на протяжении всей истории Египта, даже во времена его максимальной экспансии, и представляет принципиальный контраст по отношению к месопотамскому титулу «властелин четырех концов земли»; это разница между решительным утверждением всеобщей монархии и власти, нацеленной в первую очередь на усиление и безопасность границ. Конечно, при этом тоже подразумевалось верховенство над соседними странами, но скорее в смысле верховного господства, нежели владычества и присоединения. В этой разнице взглядов – ключ к пониманию политики, которую Египет проводил на протяжении всей своей долгой истории.

Египтяне – чрезвычайно религиозные люди, значительно более религиозные, чем остальное человечество, – писал Геродот, побывавший в Египте в эпоху упадка цивилизации фараонов. Таким было первое впечатление отца европейской истории от египетской религии; можно вполне согласиться с его суждением, ибо в Египте мы находим воистину безграничный и богатый мир религиозных представлений – а кроме того, глубокую и интенсивную религиозную жизнь.

Однако стоит нам рассмотреть этот религиозный мир повнимательнее, стоит взглянуть на него с позиций современности и попытаться различить его основные черты, и мы обнаружим, что он отталкивает и путает нас бесконечным разнообразием, характерной для многих форм непонятностью и многочисленными противоречиями. Этот мир можно сравнить с калейдоскопом, где громадное количество цветовых оттенков непрерывно движется и вращается, выстраиваясь все в новые узоры. Нет ничего сложнее, чем описывать и определять составные части этого рисунка. Современный американский египтолог Дж. Уилсон, которого мы уже цитировали, пишет: «Но вернемся к представлениям египтянина о мире, в котором он жил. Мы попытаемся представить его взгляд на мир в виде единой картины, которая будет лишь частично оправданной. Во-первых, мы говорим о примерно трех тысячах лет письменной истории, в которой кое-где заметны еще следы доисторического периода; естественно, все это время происходили медленные изменения. Во-вторых, древний египтянин не оставил нам единого описания своих представлений, которое мы могли бы использовать как основу для нашей картины. Собирая воедино обрывки идей из всевозможных источников, мы удовлетворяем собственное стремление видеть перед собой комплексную схему. То есть мы, современные люди, хотим видеть перед собой фотографию – статичную картинку, тогда как древнеегипетские представления напоминали скорее кино – они были подвижны и текучи. К примеру, нам непременно захочется узнать, опиралось ли египетское небо на столбы, или его держал на плечах какой-нибудь бог. А египтянин ответил бы на это: «Да, небо опирается на столбы или его держит бог, – а может, оно опирается на стены или похоже на корову, или небо – это богиня, чьи руки и ноги опираются на землю». Его, судя по всему, устроила бы любая из этих картинок».

Так что мы встречаем замечательное разнообразие представлений даже в отношении одних и тех же богов или явлений. Древнему египтянину не казалось странным, что все эти варианты могут существовать одновременно, он не видел в этом никакого противоречия. Он даже проявлял изобретательность, пытаясь совместить их, вместо того чтобы какие-то принять, а какие-то исключить. На заре истории в каждом регионе Египта был свой бог, а в каждом городе – свой. Позже, в процессе объединения, если некий вождь захватывал несколько городов, то он не отвергал соответствующие божества, а предпочитал соединять их со своими узами родства – как правило, в тройки, состоящие из отца, матери и сына. Иногда божества сливались в одно: так, когда к власти пришла фиванская династия, ее бог Амон присоединился к прежнему верховному владыке Ра; результат – единый бог Амон-Ра. Есть примеры еще более тонкого слияния, возникшие благодаря теологическим построениям жрецов; с ними мы познакомимся позже.

За всем происходящим стоял дух благожелательной толерантности, который, как мы уже отмечали, был характерен для египетского менталитета, – дух совершенно противоположный яростной непреклонности, отличавшей другие народы Древнего Востока, особенно ассирийцев. Из-за этой черты египетского характера мир египтян был менее однообразным и гармоничным в своих формах – и менее агрессивным в своих достижениях, но гораздо более человечным и цивилизованным.

Более того, единство, которого нет в египетских верованиях, легко находится в египетском культе. Здесь, даже в самых архаичных формах религиозной жизни, присутствуют и замечательная гармония, и органичная цельность. От устройства храмов до религиозных церемоний, от молитвенных формул до категорий жречества, – очевидно, ни громадные расстояния, ни тысячелетия не могли серьезно изменить общество, бережно хранившее и оберегавшее общее наследие.

Египетская литература дошла до нас частью в форме монументальных надписей – в храмах и гробницах, на статуях и стелах, а частью на глиняных черепках (остраконах) и папирусе. Понятно, что в исторической области преобладают монументальные надписи, а в собственно литературе – остраконы и папирусы, что, кстати говоря, определяет состояние этой литературы. Дело в том, что тексты дошли до нас по большей части в единственном фрагментарном экземпляре, а находили их практически всегда случайно. Есть основания предполагать, что мы знакомы лишь с небольшой частью египетской литературы и наша реконструкция – всего лишь коллекция отдельных элементов, окруженных практически непроницаемой тайной.

Можно было бы сказать, что это же относится и к литературе Месопотамии; но ситуация там не вполне такая же. Во-первых, в Месопотамии копирование и адаптация древних текстов были распространены гораздо шире, чем в Египте, поэтому вероятность того, что важные тексты сохранились, значительно выше. Более того, в Месопотамии, особенно касситского периода, религиозная литература была в какой-то степени «канонизирована», ее собирали в большие библиотеки и тщательно хранили. Поэтому у нас есть все основания считать, что из древнемесопотамской литературы не дошла до нас меньшая и менее важная часть, чем из египетской.

При первом взгляде на египетскую литературу в сравнении с другими литературами Древнего Востока создается впечатление богатства и разнообразия. Мы встречаем новые литературные жанры – к примеру, любовные и застольные песни, любовные истории и сказки; все они дополняют религиозную литературу литературой чисто мирской по содержанию и назначению. С другой стороны, некоторые жанры здесь гораздо менее обширны и независимы, чем в Месопотамии. Это относится, в частности, к мифологической литературе, элементы которой, короткие, фрагментарные и непоследовательные, приходится выискивать среди произведений другого жанра – погребальных текстов. Этот жанр типичен для Древнего Египта и при всем разнообразии форм и содержания отличается завидным единством назначения.

Еще одно впечатление от сравнения египетской и месопотамской литературы – то, что первая менее однородна и менее статична. Начнем с того, что нам известны имена некоторых, хотя и немногих, египетских авторов; кроме того, мы видим, как со временем одни литературные жанры расцветали, другие приходили в упадок, видим развитие новых тем и концепций.

Из этих наблюдений можно сделать общий вывод: в Египте, судя по всему, существовали прорехи в прочной религиозной ткани, единство и непрерывность которой характерны не только для Месопотамии, но и для всех литератур Древнего Востока. Это явление не результат каких-то позитивных размышлений; причина скорее кроется в более широкой и разнообразной ментальности египтян, богатой даже в самых нелепых своих элементах, все из которых невозможно свести к религиозным представлениям.

Египетское искусство, как и все искусство Древнего Востока, преследовало в основном сугубо практические цели – в рамках религиозных представлений, разумеется: если речь шла о строительстве, то строились жилища или гробницы для богов и царей; статуи высекались для того, чтобы душа умершего могла вернуться на землю в привычной форме; рельефы и рисунки в усыпальницах должны были помочь человеку воочию увидеть картины загробной жизни. Более того, в Египте искусство тоже рассматривается как ремесло – а потому, как правило, коллективно и анонимно. К примеру, если бы художнику позволено было поместить свое имя или портрет на стену гробницы, то магические силы задействованных заклинаний передали бы ему незаслуженную долю погребальных приношений и всего, что в новой жизни предназначалось для умершего, – в том числе удобств и развлечений.

Таким образом, в принципе египетское искусство вполне укладывается в общую схему древне-восточного окружения; но только в принципе – за пределами самых общих положений эта параллель не работает. Так, если искусство остальных древне-восточных цивилизаций практически не рассматривает частную и семейную жизнь людей, то египетские художники находят в частной жизни постоянный и чрезвычайно богатый источник вдохновения. Но самое главное, египтяне обладали инстинктивным художественным чутьем, которое часто позволяло им выйти за пределы традиционных схем и достичь немедленного живого эффекта – очень субъективного, глубоко и элегантно гармоничного. Реализм и динамизм художественных произведений Египта таковы, что сравнивать их с неуклюжими и статичными творениями остальных цивилизаций Востока можно только по контрасту. Французский ученый Дерош-Нобль-кур удачно сказала, что в процессе выполнения заказа скромный египетский художник умел выходить за пределы ограничений, налагаемых на него подчиненным положением и средой: «Только в очень редких, исключительных случаях знаем мы имя автора: профессиональная гордость была ему совершенно недоступна; но художник самым благородным образом преодолевал тот факт, что он не в состоянии был заявить о себе. Даже если заказчик хотел, чтобы статуя была неподвижна, как мумия, он умудрялся вдохнуть в свои творения жизнь, которая действует на нас еще сильнее благодаря тому, что глубока и потому раскрывает перед нами самые потаенные чувства автора и красоту его души. Именно богатство внутренних чувств позволяет художнику, несмотря на однообразие тем и традиционность приемов, придать своим рельефам неожиданный реализм движения и жеста, очень точно изобразить все подробности и оттенки повседневной жизни, включая ее комические и радостные черты. В рисунках же возникают новые темы, полные спонтанности, рожденные свежим и ничем не связанным вдохновением, – до такой степени, что частное искусство в конце едва ли не начинает оказывать влияние на официальное искусство».

Даже статичность, характерная для искусства остального Востока, пропадает в порыве спонтанного и реалистичного вдохновения. Несомненно, существует египетский стиль, четкий и безошибочно узнаваемый, а в нем – связность и гармония как продолжение традиции, для которой долгий и почти неизменный ход египетской истории служил практически идеальной средой. Но в пределах этого органичного обрамления художественные формы и объекты развивались и сменяли друг друга в ходе ясно различимого исторического процесса; в самом деле, египетское искусство можно обсуждать только в его историческом развитии.

В египетском искусстве два заметных пика: Древнее царство – эра пирамид, когда искусство расцвело, можно сказать, неожиданно, но было уже монументальным по форме, зрелым и утонченным в деталях; и Новое царство – эра величественных фиванских храмов, когда традиционное наследие обогатилось широким спектром свежих мотивов.

Так что в египетском искусстве нет эволюции как таковой – нет развития от низших форм к высшим, от простоты к сложности; зато есть история, где цивилизация проявляется во всей своей силе и факторы которой изменяются и сменяют друг друга в рамках органичного традиционного обрамления.