Рукопись, публикуемая ниже, была найдена в квартире человека, подозревавшегося в убийстве и скончавшегося несколько дней назад от сердечного приступа. Ее содержание повергло в шок всю нашу редакцию. Автор, по всей видимости, разрабатывал некое философское учение, которое так и не было найдено, — остались только эти записи

Рукопись не имеет названия, но мы взяли на себя смелость озаглавить ее. Текст публикуется полностью.

Вы всегда рассказывали мне сказки о морали и нравственности, эти два слова есть для вас высшая, непререкаемая ценность; ее вы ревностно охраняете, даже не подозревая, что кто–нибудь может разрушить все это неким новым замыслом.

Глубинный стук ваших сердец до самой смерти будет заглушать потусторонний скептицизм неповиновения, и вам действительно покажется, что вы достигли счастья в этом повседневном однообразном круговороте. Предсказуемость человеческой жизни (а не жизни вещи, предмета) — худший объект ревностных стремлений, а жажда обогащения — ее бессменный спутник; когда вы на самой вершине, страдания только усиливаются, ибо даже после этого хочется чего–то большего, а разум ограничивает воображение. Ваше ничтожное стремление вверх являет собой алогичную перспективу.

Чтобы заглушить страдания, вы шутите и улыбаетесь, не осознавая, что положительная эмоция никогда до конца не покроет отрицательную. В самый неподходящий момент последняя высунет свою острую гнилую мордочку на свет — все пойдет наперекосяк. Должно быть, после этого вы посчитаете, что жизнь кончена. Вы даже не вспомните о тех вещах, ради которых существовали.

Любое телодвижение рождается желанием или устремлением, они могут быть достижимы или нет. Вас охватывает неизбывная глупая радость, если все–таки удалось прыгнуть достаточно высоко; да, положительные эмоции есть верное лекарственное средство от сокрушительной тоски. При ином исходе вы будете рыдать и убиваться, пенять на горькую судьбу. И именно тогда возникнет резонный вопрос: неужели с самого начала нельзя было абстрагироваться от желаний, оставаясь сфинксом?

Когда вы говорите, что жизнь — не рулетка, какой смысл вы вкладываете в эти слова? Совершенно не тот, который присутствует в них на самом деле. Вам никогда не приходило в голову, что двухсторонняя монета, (два крайних результата некоего предприятия), на которой именно герб, и только герб, является положительным исходом, — это тоже рулетка, но только более удачная? Именно поэтому вы списываете на нее все свои действия, на самом–то деле руководствуясь только лишь самоослеплением. Это и есть ваша поверхностная вера в благоразумие.

Сегодня я ходил на выставку — посмотреть на глупцов, которые любуются картинами. Их рты полуоткрыты, нос шмыгает, глаза удивленно и вместе с тем радостно сияют «прекрасному явлению». Я смотрю на картины — они не вызывают во мне ничего, кроме равнодушия. Я подчеркиваю — они мне не неприятны; они для меня — то же, что пустые полотна.

Какая–то женщина оборачивается и смотрит на меня.

— Не правда ли, как красиво? — она кивает в сторону одной из картин, ее губы

искривлены

в улыбке.

Я морщусь и ничего не отвечаю. Отворачиваюсь и иду в другой конец зала. Она удивлена. Мне наплевать. Это еще одна разрушительная эмоция.

Паркетный пол поскрипывает, отдавая в ушах, мне приходит в голову, что сосуды, наверное, от этого розовеют. Они покроют ушные раковины тонкой тошнотворной сеткой, затуманят слух — навязчивая несвобода. Я все время твержу себе, что необходимо как можно меньше двигаться, но не всегда нахожу в себе силы это исполнить.

Я лежу в своей кровати и не знаю, сколько времени уже прошло. Маленький серо–белый рисунок на простыне, неподвижно уставившийся в мой левый глаз, похож на половину головы муравья. Я чувствую, как кадык скользит по подушке, точно резиновое колесо по льду; во рту какой–то странный привкус — точно щеки изнутри смазали йодированной солью.

В результате мне кажется, что на скулы мои давит некая окислительная реакция, отдающаяся в зрачках коричневатой плывущей пеленой; она старается заслонить солнечные блики, проникающие сквозь глаза в мои мозговые полушария, но — безуспешно; она — порванное сито–препятствие светового потока.

Оконная форточка открыта. Я живу на первом этаже, поэтому мне слышно все, что говорят старухи, сидящие на лавках и греющие на солнце свои морщинистые шеи.

— Сегодня ночью обещали северо–западный.

— Сильный?

Когда в дискуссии люди приходят к соглашению, они, в какой–то степени, обмениваются руками и ногами, ибо два родственных осязания и мироощущения перемешиваются. Человек гордится тем, что умеет разговаривать; он убежден, что его речь гораздо более совершенна, нежели сигнальная система животных. Это кажется ему таким же очевидным, как много веков назад ему казалось, что Земля плоская. Подобное физическое усложнение речевых органов представляется ему безусловным прогрессом, эволюцией. При этом обмен конечностями, порождающий неявную беспринципность, является вещью второстепенной. Между тем, в этом и заключено противоречие, ведь человек не может жить, не вернув самого себя, с чужим телом, — в действительности, то, что было в самом начале, уже не возвратишь.

Маленький будильник, стоящий в моей комнате под столом, через пару минут заверещит — 9 часов вечера. Удивительно, как быстро летит время… Оно представляется мне песчаным облаком с тонкими мозговыми прожилками, копошащимися в нем; прожилки словно пробудившиеся черви — «великий разум», «великий дух человеческой истории», наполненный лишь алчной исступленной борьбой и двусмысленными лживыми жестами.

Я неслучайно поставил будильник на пол — не хотелось отягощать стол его

постоянным

давлением; можно положить на стол хоть тонну веса, главное ненадолго — тогда ему в любом случае будет комфортно. Но если какой–то предмет, хотя бы и очень маленький, будет стоять на столе постоянно, то это начнет походить на китайскую пытку. Именно поэтому я слежу за тем, чтобы большую часть дня стол пустовал. Мы, люди, обязаны заботиться о предметах — пока мы живем, мы их вечные рабы. Но рабство это мы можем и должны преодолеть. Когда умрем.

Я редко зажигаю электрический свет, сейчас в комнате темно. Я уже научился видеть, как кошка. Кошка. Кошки… Это слово вызывает во мне неприятное ощущение дисгармонии; в голове начинают появляться странные проблески дикого безумства.

В комнате стоит бесформенная темно–серая дымка. В моем воображении вдруг прорисовывается странный образ некой золоченой статуи в нелепой напряженной позе. Это мужчина. Руки его в героическом напряжении оттопырились назад, мускульные сплетения, похожие на разросшиеся ветви баобаба, вздулись, и кажется, что лоснящаяся кожа вот–вот порвется и опадет вниз непрочной промасленной тканью; колени его неестественно вывернуты в обратную сторону на угол — 90 градусов, противоположный тому, в который сгибаются ноги человека, когда тот принимает сидячее положение; стопы похожи на неподвижные старинные постаменты, покрытые пылью времен, они ровно застыли, плотно прикрепленные к полу таинственным заклинанием каменного амфитеатра, с трибун которого наблюдают бесстрастные лица–маски древних зрителей.