По отношению к романам Бориса Акунина и последующим экранизациям их у меня никогда не возникало сильных эмоций и очевидных мыслей – это для меня сфера досуга, что-то вроде раскладывания пасьянса. (А без эмоций откуда же взяться вдохновенным рассуждениям?) Акунин – конструктор: разложил литературу на составляющие и сделал из элементов деконструируемого принципа занимательности свою игру. Из русской прозы всех рангов Акунин черпает смелой рукой – в одном сочинении я обнаружила персонажей рассказов Всеволода Гаршина, художников Рябинина и Гельфрейха, перенесённых из мест обитания в игру без всяких намёков или ссылок на их происхождение. Интересно, что при этой операции – перехода из первородного художественного пространства в акунинскую конструкцию – гаршинские герои потеряли свою оригинальную прелесть, ту нервическую яркость и живость, которую им придавало перо автора, они сделались как будто вылепленными из воска, но при этом сохранили основной рельеф. Так, в общем, выглядят и все герои Акунина – восковые персоны или карточные символы, с нарисованными двумя-тремя чертами для опознания.

Но в одном герое, в Эрасте Фандорине, есть и ещё что-то сверх деловитой конструкции – вещество мечты, волнующей и самого автора. Он тоже собран из элементов, свинчен из механических деталей, но странным образом вдруг несколько ожил, точно на него упала капля чудодейственной воды. Разочарованный красавец с седыми висками, укрепляющий тело японской гимнастикой, а душу – усердным служением Отчеству, обладает редким для героя русской литературы свойством: он умеет владеть собой. Личный порядок против общественного хаоса, японская гимнастика как средство служения России! Хорошо и оригинально.

О том, что «фандоринские» романы Акунина чрезвычайно годятся для кинематографа, говорили давно. Да, в общем, трудно возразить, тут вопрос другой – для какого кинематографа? Ведь достаточно очевидно, что этот материал не ставит художественных задач, и все виды занимательности, применённые автором, кинематографу известны, отработаны им. «Игру в Россию» Никита Михалков придумал задолго до Акунина – ведь сценарий «Сибирского цирюльника» написан ещё в 1987 году, и уже тогда не блистал оригинальностью. Романы Акунина могли пригодиться массовому кинопроизводству, конструирующему свой принцип занимательности, – и как только оно возникло, они и пригодились.

Вначале была «Азазель» – и у автора, и у его интерпретаторов. В романе действует юный Фандорин, начинающий свой путь пока без японских вливаний и русской тоски и раскрывающий мировой заговор Ужасной леди. В телевизионном сериале режиссёра Александра Адабашьяна юного героя сыграл Илья Носков, а Ужасную леди – Марина Неёлова. Адабашьян, известный художник кино, не ведёт отчётливой жизни в области режиссуры кинематографа, но для пространства телесериалов его возможности вполне достаточны: «Азазель» проскочила в безмерный зрительский желудок, не причинив никаких неудобств. Любовь зрителя к царской России, отформатированной в поп-культуре, – фактор устойчивый. Другое дело, что сериал по Акунину возможен только малый, поскольку ни в одном романе автора (кроме последнего по времени романа «Алмазная колесница») нет развитой любовной интриги, матери всех сериалов. Десяти-, если не ошибаюсь, серийная «Азазель» казалась сильно растянутой.

Из этого сериала я не помню почти ничего, кроме улыбающегося (в предвкушении «Бригады»?) Сергея Безрукова (Бриллинг) и неописуемого выражения лица Марины Неёловой (Ужасная леди), когда она, будучи разоблачённой, шептала: «Вот так-то, мой мальчик», глядя на юнца Фандорина откуда-то из глубин мудрого и горького опыта. Это вообще интересная проблема – сериалы и культурная память.

Знающие Александра Секацкого обычно относятся к нему с большой иронической нежностью. Нежность естественно возникает из понимания: перед тобой редкое, драгоценное, ни на кого и ни на что не похожее существо – оригинальный мыслитель. Но именно поэтому ирония ставит бесполезную эту нежность на место в качестве декоративного приятного тумана, из которого грозной скалой выступает острое лицо, высеченное мастером человеческих фасадов. А там, за фасадом, живёт прекрасный и опасный, как старинное оружие, – дух, разум, spiritus. В случае Секацкого дух не отягчён материей душевности, – того, что в нас плачет, поёт, болеет, влюбляется, делает глупости, – а его тощая, лёгкая, проspiritованная плоть – не более чем рыцарские доспехи.

Я представляю его себе так: рыцарь идёт по ледяной пустыне, вызывает на поединок дракона, одинокий рыцарь – сам себе и Росинант, и Санчо Панса, и Дульсинея Тобосская; может статься, и сам себе дракон. На поединок никто не является, но рыцарь продолжает путь с удовольствием, по дороге пронзая копьём афоризмов всякую падаль. «Ну, и что тут у тебя такое?» – спрашивает он холодно и насмешливо у кривого, обременённого мира, потерявшего Дух воинственности. – «Как и чем ты теперь поживаешь?»

Он не живёт здесь. Он разглядывает формы испорченного бытия бесстрашно и беспощадно – шпион, разведчик, номад с Других берегов.

Он – тот, «кто глядя вслед отливу божественного Логоса, сказал: “Я остаюсь” и услышал ранее никогда не слышанное “Без меня…” – как последний отзвук вещих глаголов». Мир украден Большим Вором и тотально подменён, его вещи фальсифицированы. Но где-то ведь есть платоновская пещера, где хранятся эйдосы, идеалы, чистые идеи вещей. Там есть невидимая фотография, неизмеряемое пространством время и неслышимая музыка – возможно, если до этого мира пока не добраться, то до него можно… додуматься. Думать, думать, и чугунная морда реальности возьмёт да и просквозит чистым воз-духом настоящей Софии, возлюбленной всяким настоящим фило-софом.

На лице Секацкого читается готовность оказаться в этом мире немедленно. Чудо петербургское! Сын военного лётчика Куприяна Секацкого, исключённый с философского факультета ленинградского Университета в середине 80-х годов за антисоветскую пропаганду и ставший нынче его доцентом и гордостью, он из тех достоевских людей, которым «не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить». Если бы я узнала, что Секацкий где-то как-то подшустрил для личной выгоды, я бы упала в обморок. Корыстной соображаловки в нём нет не просто так, а до степени изумления. Да ему и не нужен почёт от пластмассовой цивилизации – ему подавай золотую славу, на века.

До 1991 года я за границей не была (если не считать студенческую поездку в Венгрию с актёрами курса эстрады, которые научили меня всему, что должен уметь образованный театральный человек – а именно, пить водку, не меняя выражения лица и ругаться матом в рифму). А в роковом девяносто первом мой муж получил синекуру в Гарвардском университете – что-то вроде полугодовой аспирантуры. Он прилежно учил английский, прервавшись в дни путча на общенациональные переживания, а я беспечно пасла годовалого ребёнка, время от времени совершенствуя умения, переданные мне актёрами курса эстрады. Хотя американская мечта позволяла моему мужу взять с собой жену, мне в это как-то не верилось. Чтоб вот так сразу и в Америку? Надо же как-то постепенно… начать, например, с Дании…

Договорились, что я прилечу в декабре. Муж оставил мне приятную даже на вид сумму денег и огромное количество вспомогательных телефонов. Гуд бай, май лав! И тут обнаружились два обстоятельства.

Во-первых, сила притяжения родной земли угрожающе возросла. Я не могла получить ничего – ни визы, ни билетов. Нужные люди заболевали, убывали, пропадали просто так, без предлога. Было ощущение, что я очерчена магическим кругом. Во-вторых, как известно, в Советском Союзе была материя двух видов – «продтовары» (еда) и «промтовары» (всё остальное), и если промтовары исчезли в 1990-м, продтовары стали нас покидать как раз в 1991-м. С коляской и рюкзаком за плечами, я с утра отправлялась за едой, которая могла появиться внезапно в любом месте и тут же испариться. Однажды после двухчасовой охоты мне удалось добыть феноменальный продуктовый набор: миноги и хурму. Это не была голодная смерть, но это была очень затейливая жизнь – питаться несколько дней миногами и хурмой!

Наконец виза была получена, но билетов в Америку не было никаких до конца года. Я купила карту мира и задумалась, обнаружив Берингов пролив. Возникла идея попасть в Америку со стороны этого пролива, поскольку виза-то у меня была и меня обязаны были пустить! Однако никаких путей сообщения возле пролива не пролегало. Собаки? Олени? Местное население? Водка нужна! – так размышляла я, сидя за столиком в Доме кино и обсуждая ситуацию с товарищами. Постепенно моя горестная фигура стала достопримечательностью Дома кино.

– Вот, – показывали на меня, сидящую, как всегда, за картой мира. – К мужу хочет…

Современные цивилизованные женщины склонны к публичному самовыговариванию, это факт. Так много и охотно про себя и своё им не приходилось говорить никогда. Женское самосознание – прежний удел одиноких монстров – льётся водопадом из всех средств массовой информации, и большинство женских книг написаны от первого лица. Многое здесь по-настоящему интересно и познавательно. Но куда больше вестей мы получаем из царства пошлости. Почему-то это странным образом злит и обижает: вот точно какая-то надежда была на женщин, пока они молчали. Казалось, там живёт какая-то чудесная музыка, которую не пересказать обычными словами. Но вот Прекрасная дама открыла рот – и оказалась Бриджит Джонс.

В мире гламура книгу про Бриджит Джонс цитируют куда чаще Библии. Тихая дурочка, страдающая хроническим алкоголизмом (пьёт она 250 дней в году) и острой ненавистью к контурам своего тела (при весе в 130 фунтов, то есть 59 кг, Джонс вопит об ожирении), пришлась по вкусу дамскому миру именно из-за чистоты своего идиотизма. Даже обладательницы небольшого ума чувствовали, как далеко они ушли по лестнице эволюции, чем скорбная головой Джонс. Наверное, дневник краба или синицы был бы более содержательным, чем этот реестр вздора, летопись пустяков, хроника бессмыслицы. Мужчине, который вдруг вздумал бы заглянуть в эту книгу, анонс обещает раскрытие тайны загадочной женской души, и действительно – тайна древней загадки выясняется без труда.

Тайна заключена в молчании женщин. Это дивное оружие когда-то вручила им природа-мать, из любви к своим бедным девочкам. Молчание окутывает присущую большинству женщин естественную недостаточность рационального сознания (в которой они никак не виноваты – недостаток сознания у женщин необходим для их выживания) своим хитрым золотым покрывалом. Та, что откидывает покрывало, рискует предстать пред миром в ужасающей наготе своего маленького бедненького ума, где главными вопросами являются – есть или не есть сегодня шоколадку и почему Джон/Иван не звонит после первого раза. Детка, хочется сказать ей ласково, ешь ты шоколадку или не ешь, один хрен, Джон/Иван всё равно не позвонит после первого раза, потому что вас, идиоток, много, а он один. Но это не поможет. Трагедия полу-сознания, недо-сознания в том и заключена, что на рациональный, самовыговаривающийся лад перестроился какой-то небольшой кусочек мозга и устроил нечто вроде диктатуры – круговой клетки, по которой всё ходит, и ходит, и ходит несчастное женское «Я». И всё будет одно и то же – подсчёт калорий, диеты, подруги, алкоголь, тряпки, на смену Джон/ Ивану придёт неотличимый от них Майкл/ Максим… Бриджит Джонс тридцать лет, а она дитя, невыросшая девчонка. Сто лет назад она вышла бы замуж за соседского парня и к тридцати годам была матроной, матерью двух-трёх детей. А что сейчас? Ни пава, ни ворона. Выбилась из традиционного круга жизни и попала в клетку полу-сознания.

Книги в духе «Бриджит Джонс» есть теперь и у нас. Тип героини в них несколько отличается от европейско-американского: нет честности самоотчёта, протестантского трезвого самоанализа. Бриджит по крайней мере и сама знает, что она идиотка. Наши же идиотки любят возвеличивать себя и любоваться собой (скажем, героини Оксаны Робски), особенно если получилось выбиться с проспекта Большевиков аж на Рублёвское шоссе. Человек с развитым сознанием не может принять Рублёвское шоссе в качестве земного рая, это рай для идиоток, к тому же идиоток аморальных, превративших жизнь в источник сладких ощущений. Корысть, нечистоплотность и хищные повадки всегда отличали буржуазную женщину, но как долго у неё хватало ума тихо обделывать свои делишки и молчать об этом! Всё – ум у женщин закончился, тот тайный природный ум, который подсказывал им:

Тихих дурочек вроде Джонс даже как-то жалко – писательница наградила её в финале богатым мужем, но мы же знаем правду. Какие уж там мужья у тридцатилетних алкоголичек. Хищных аморальных тварей, вроде героинь Робски, не жалко совсем. Они Вселенную сожрут и не подавятся. Но в целом положение дел с женским самовыговариванием настораживает. Своей настоящей силы женщины с полу-сознанием не понимают. Пишут плохо, говорят ещё хуже. Часто видишь: идёт красавица, волосы льняные, глаза небесные, открывает рот – и плоским, глупым, резким голосом верещит что-нибудь вроде: «Ну, блин, они офигели, ваще!». Это всё читательницы Робски и Филдинг. Нет, если в числе женских приоритетных задач по-прежнему фигурирует задача склонения мужчин к половому акту, то лучшего оружия, чем мудрое молчание, вручённое природой, не найдёшь. Девочки, молчите. Не рассказывайте про свои диеты, помады, телефонные мучения, не выдавайте жалких своих секретиков. Запирайте свои космической глупости журнальчики в кладовке, чтоб ваш бойфренд не дай бог не открыл и не прочёл. Включите телек, а там женское ток-шоу: сразу выключайте. Ничему хорошему вас не научат ни Лолита, ни Оксана, ни прочие демоницы. Никогда не говорите своего мнения ни о чём увиденном и просмотренном. Не пишите дневников. Книг тоже не пишите – книги пишут не женщины, а монстры в женском обличье, вроде меня. Я за вас напишу. За нас, за монстров, беспокоиться не надо – мы своё возьмём без вариантов. Не ходите за нами – наш путь угрюм и одинок, и нам особый закон положен. А вы, дочки природы-матери, будьте, как облака, как озёра, как цветы или грибы – прекрасны без слов. Эта заболтанная цивилизация вас погубит, всё отнимет – и ничего не даст взамен. Слушайте музыку, играйте с детьми, приобретайте хорошую профессию, любите мужчин просто так, без рассуждений.

Однажды мне довелось увидеть Бориса Абрамовича Березовского.

Это случилось 9 ноября 1998 года. В Москве, в помещении верхнего буфета театра имени Моссовета, после спектакля «Горе от ума». Там Олег Меньшиков праздновал свой день рождения, и вот, желающие поздравить артиста прибыли и соединились в некое общество. По тем временам – высшее. Судите сами: Никита С. Михалков, Борис А. Березовский с женой Еленой, писатель Виктор Пелевин, драматург Евгений Гришковец, артисты Нонна Мордюкова, Александр Балуев, Владимир Ильин, Евгений Миронов, литератор и жена А. Вознесенского Зоя Богуславская и многие другие. Почти что бал! У всех приближённых к принцу Грёзе было приподнятое настроение.

Автор «Чапаева и пустоты» держал Меньшикова за руки и, почему-то поминутно целуя его то в левую, то в правую щеку, пытался рассказать буддистскую притчу про ад цветных металлов, который предназначен специально для актёров. «Но это к вам не относится!» – патетически восклицал писатель, мужественно удерживавшийся на ногах, тогда как всё его измученное многолетней интоксикацией тело молило хозяина об ином. Михалков, с трудом вытерпевший часа полтора всеобщего внимания не к себе, наконец не выдержал и отправился к роялю петь песни Шпаликова, властной рукой оттянув жар вечеринки от чужих чёрных глаз к своим зелёным. А Борис Абрамович сказал тост в честь артиста, запомнившийся, кстати, Пелевину, потому что тот вставил кое-что из этого текста в свой роман «Поколение П.».

Березовский был таким же, как на экране телевизора – маленький, аутичный, кажущийся печальным, ничего не излучающий. Он поблагодарил Меньшикова за доставленное сегодня удовольствие. «Я даже не заснул, как обычно, – признался олигарх. – Вы, Олег, уносите нас в прекрасное, фантастическое царство, где мы забываем, насколько мерзка жизнь… – Тут Березовский саркастически и скорбно засмеялся. – Вы даже не представляете, насколько она мерзкая, эта жизнь…» И он выдержал хорошую артистическую паузу, чтобы мы представили, насколько мерзка жизнь.