Несколько шагов за пределы маленького семейного мирка, и ты уже так далеко, словно оказался в эмиграции… А что? Эмигрировать — отличная мысль! Вот жалость, что Теодор Лернер не англичанин; у них-то широкий выбор, ведь полмира принадлежит англичанам. Правда, есть еще Аргентина, где можно заняться скотоводством, или Бразилия, где можно разводить кофе. В конце концов, Панама, там можно открыть судоходную компанию. Кто-то едет в Россию торговать сахаром и индиго. Есть много способов озолотиться. Вернувшись в родное отечество, эти люди живут где-нибудь в Висбадене или Годесберге на собственной вилле с башенками, среди многоярусных садов, и тешат свой взор, утомленный экзотическими пейзажами, созерцанием прирейнского ландшафта.

Теодор Лернер считал, что неплохо владеет пером. Так почему бы не заняться описанием путешествий. Ездишь верхом на слоне на тигриную охоту и записываешь свои впечатления при свете чадящей карбидной лампы. Такие авторы чрезвычайно популярны у читающей публики. Литературу такого рода признает даже двоюродный братец Валентин Нейкирх, строгий директор горнорудного предприятия, всегда осуждавший Лернера за его страсть к прожектерству. Ныне Теодор Лернер пробавлялся заказами от «Берлинского городского вестника». Он работал в пожарном режиме. В том смысле, что его посылали туда, где случался пожар, и он описал уже одиннадцать случаев. Первые произвели на него огромное впечатление. Еще бы! Стоишь посреди зачарованно глазеющей толпы, ноги стынут, а в лицо пышет огненным жаром, летят искры, вот с треском обрушилась балка, и вдруг в одном из окон верхнего этажа показывается женщина в ночной сорочке. Потеряв надежду на спасение, она выбрасывает на растянутое внизу полотно ребенка. Взволнованные репортажи Лернера понравились в редакции. На него стали смотреть как на специалиста по такого рода горячему материалу. Спрашивается: что ж ему теперь — всю жизнь не видать других репортерских заданий, пока не выгорит весь Берлин?

Озабоченно хмурому главному редактору было не до Лернера. Тираж газеты давно не растет.

— Дайте мне какой-нибудь эксклюзив! Нужно, чтобы номер пошел нарасхват, — ворчал он себе под нос. Странно было видеть озабоченное выражение на лице этого элегантного господина, которому недавно на балу работников берлинской прессы присудили титул самого красивого мужчины. Впрочем, дамское жюри наполовину состояло из его поклонниц. — Вам известно, где сейчас инженер Андрэ?

Лернеру это было совершенно неизвестно. Три месяца тому назад инженер Андрэ отправился в экспедицию, собираясь перелететь через Северный полюс на монгольфьере.

В госпоже Ганхауз чувствовалось что-то материнское, но, главное, она и в самом деле была матерью. После первой ночи, проведенной в пансионе «Еловая шишка», выяснилось, что не такой уж одинокой она осталась бы в Берлине, несмотря на странный поступок ротмистра Беплера из Груневальда. И не она вовсе, а ее сын провел эту ночь в Берлине всеми заброшенный, буквально один-одинешенек. Обаяние личности госпожи Ганхауз было так сильно, что, слушая ее, никто не мог усомниться в истинности ее слов. Так, пресловутые Беплеры, со всем их состоянием, с их виллой и светскими связями, в одночасье утратили былой блеск и значительность, обратившись в полный нуль. За этим внезапным безразличием не ощущалось никакой обиды, они просто перестали для нее существовать. Виллу в Груневальде полностью вытеснил пансион «Еловая шишка», занимавший квартиру на пятом этаже, вход слева.

Хозяйка пансиона фрау Грантцов была женщиной благодушной, она не отличалась подозрительностью или вздорностью, за ней не водилось зловредной привычки заранее наклеивать на людей какие-то ярлыки. Когда обнаружилось, что у госпожи Ганхауз, приехавшей без багажа, с одной только сумкой, не хватает кое-каких туалетных принадлежностей, она ее выручила. Глядя на госпожу Ганхауз, невозможно было даже представить себе, чтобы эта седовласая дама в платье из коричневой тафты, такая независимая и уверенная, могла путешествовать без специального чемодана, в котором лежит полный набор платьев на все случаи жизни. И наутро она вышла из своей комнаты нисколько не помятая, как это было бы с человеком, приехавшим с ночевкой и забывшим захватить свои вещички. Волосы были снова уложены в высокую прическу. Фрау Грантцов по-сестрински помогла новой жилице с туалетом, за этим занятием женщины разговорились, и в результате к тому времени, как в роскошные волосы была воткнута последняя шпилька, фрау Грантцов была окончательно покорена.

Впоследствии Лернер услышал от госпожи Ганхауз следующее наставление:

— Многие нынче делают одну и ту же ошибку — они одаривают своим вниманием только состоятельных и влиятельных людей, чтобы понапрасну не растрачивать свой порох на голодранцев, а приберечь его на тот день, когда надо будет произвести впечатление на власть имущих. А я говорю, что у таких людей просто не хватает этого самого пороха! Битвы — я имею в виду житейские битвы — можно выиграть, когда на твоей стороне будут рассыльные, продавцы табачных киосков, официанты, белошвейки, дантисты и хозяйки пансионов. Сколько раз бывало, что человек хвастается — я, дескать, знаком с самим бургомистром, а потом, глядишь, споткнулся на простом полицейском.

Покончив с прической, жилица вместе с квартирной хозяйкой и ее угрюмой деревенской служанкой приступила к перестановке мебели. Госпожа Ганхауз взяла себе за правило переставлять все по-своему везде, где бы она ни останавливалась, пускай даже на самое короткое время. Лернер проснулся от громогласного стона, исторгнутого из самой глубины истерзанной души, сопровождаемого небесной музыкой и пением неземных голосов. То был зеркальный платяной шкаф, который во что бы то ни стало решено было передвинуть с его места возле кровати к противоположной стенке.

Трое студентов сфотографировались вместе: Гарткнох и Квитте сидя в креслах, Шёпс — опершись одной рукой на плечо Гарткноха, в то время как другая поигрывала сигаретой в янтарном мундштуке. Шапочки и ленточки были от руки раскрашены карандашами в цвета студенческой корпорации «Франкофуртия» — оранжевый и ярко-зеленый.

Мудрые мусульмане не любят фотографироваться из опасения, что фотография, как ловушка, отнимет у них душу. И, глядя на этот сделанный в молодые годы снимок трех буршей, можно было подумать, что он служит доказательством магической силы фотографии, способной улавливать и навеки запечатлеть в неподвижности выбранный объект. Все три господина, когда-то вальяжно позировавшие для этого снимка, так навсегда и приклеились друг к другу.

Притом все трое, что называется, «кое-чего достигли» в жизни. Квитте значительно расширил родительский универсальный магазин. Гарткнох стал главным врачом и известным кардиологом, ну а Шёпс, ныне главный редактор «Берлинского городского вестника», сделался заметной фигурой в городе. Несмотря на серебрившуюся в усах седину, он, в отличие от своих друзей, не был женат и считался завидной партией.

Если один из них так и остался холостяком, это было как бы следствием молчаливого соглашения. Неженатому мужчине было проще заниматься приготовлением и устройством их совместных развлечений. Главному врачу больницы Гарткноху было бы неловко фигурировать в качестве арендатора тихой квартирки в Целендорфе, ключи от которой имелись у всех троих. От поселенной в этой квартирке особы требовалось с пониманием относиться к тому, что все трое будут наведываться к ней вместе или поодиночке, в назначенный час или нагрянув без предупреждения, когда как придется. В этой квартирке, как, смеясь, говаривали между собой трое приятелей, царил полнейший коммунизм. Главный редактор Шёпс, будучи в их компании единственным литератором и эстетом, взял на себя убранство этого укромного приюта. Вывезенные из Северной Африки келимы на стенах курительной комнаты создавали в ней атмосферу сумрачного шатра. В полумраке блестели медные блюда и украшенные богатой гравировкой наргиле. Кинжалы в украшенных чеканкой ножнах, верблюжье седло, разноцветные бутылки с ликерами и такие же разноцветные рюмки к ним, пышные подушки — все это постепенно было здесь собрано. Светильник отбрасывал на лепной потолок разноцветные блики. Занавески на окне, как правило, были задернуты.

Кровать в соседней комнате оборудовали оригинальным устройством. На ее столбиках были прикреплены фигурные двустворчатые зеркала. Лежащему в этой кровати за закрытыми зеркальными дверцами начинало казаться, что на всех частях тела у него открылись глаза, так много всего представало перед его взором. И поди разбери в этом скопище, где чьи руки и ноги! Такая неразбериха была троим буршам только на руку. В целендорфской квартирке с занавешенными окнами не должно было быть постоянного обитателя, точнее говоря — обитательницы. Так было задумано с самого начала.

Говорят, мессеру Кристобалю Колону пришлось набирать экипаж для «Санта Марии» по андалузским тюрьмам. Его команду составили разные идальго, спустившие честь и богатство в азартных играх, поножовщики, дуэлянты, карманники, насильники, попы, нарушившие обеты. Но «Санта Мария» была все-таки маленьким кораблем, еще меньшим, чем оснащенный как-никак паровым двигателем «Гельголанд». Количество преступников, какое, согласно преданию, путешествовало под палубой «Санта Марии», просто не поместилось бы на такой скорлупке, заставляя предположить, что каждый из матросов был осужден за несколько преступлений. Упорное нежелание добропорядочного бюргерства, трудового крестьянства (где родился, там и пригодился), благочестивого монашества и состоятельных землевладельцев ступить на палубу такого корабля, как «Санта Мария», не ради торговой поездки, не ради паломничества в Рим, не ради того, чтобы разбить наголову морских разбойников и мамелюков, а ради того, чтобы неизведанным маршрутом уплыть в голубую даль к неведомой цели, свидетельствует не о недостатке храбрости, отсутствии героических добродетелей или предприимчивости, а всего лишь об обыкновенном благоразумии. Благоразумие учит, что синица в руке лучше, чем журавль в небе. Для того, у кого было имение, семья, хорошая профессия, любящие родители, основательная надежда получить со временем состояние, было бы глупо пойти в матросы на «Санта Марию».

В том виде, в каком неизбежно должно было выглядеть это начинание в глазах широкой публики, оно никому не могло показаться заманчивым, и всякий обладатель теплой печурки, а следовательно, кола и двора, ни за что не отказался бы от этих благ ради столь сомнительного предложения. На такое плавание могли согласиться только те, кто оставлял позади совершенно определенные вещи: горькую нужду, позор или тюрьму. Потому-то нам легко чувствовать свое моральное превосходство над экипажем «Санта Марии».

Пока речь идет о рутинных задачах государственного правления или семейной фирмы, то для государства и для семьи лучше всего полагаться на проверенных, испытанных, опытных работников. Но вся беда в том, что история время от времени (причем всегда неожиданно) подбрасывает среди рядовых случаев какой-нибудь экстраординарный. Если бы подобным экстраординарным случаем занялся кто-нибудь из числа этих успешных, достойных, опытных лиц, это значило бы, что оно не обладает вышеуказанными положительными качествами. Однако поскольку тон, заданный историей, требует, чтобы кто-то взял на себя решение опасной и неординарной задачи, то очутившиеся в этом трудном положении нации начинают черпать из заповедного источника, который имеется у каждого народа.

Притом черпать приходится из глубины, чтобы добраться до самых подонков и последнего отребья — банкротов, авантюристов, сумасшедших, выгнанных со службы чиновников. Золотой запас нации, в котором представлены великие государственные деятели, гениальные коммерсанты и ученые, всегда бывает дополнен сокровенным запасом негодяев и неудачников, и в обстоятельствах неопределенности, смуты, опасности всегда остается возможность обратиться к нему.

Госпоже Ганхауз, которой не довелось управлять государством, хотя она и чувствовала в себе силы, чтобы взять на себя такое бремя, эта мудрость была хорошо известна, только выражала она ее по-своему. У нее была слабость к тому сорту людей, которых в обществе принято считать «законченными неудачниками». Стоило ей прочесть где-то о генерале, ушедшем в отставку из-за темных слухов, обвиняющих его в нарушении общественной нравственности, она тотчас же собирала в «Должностном военном справочнике» сведения о его карьере и связывалась с этим человеком. Обанкротившиеся банкиры, отозванные депутаты, осужденные судом за мошенничество представители страховых компаний, уволенные после ссоры с министром дипломаты притягивали ее как магнит. Ее расчет был прост. Эти люди по роду своей деятельности вращались в кругах, недоступных для нее, поскольку подобные должности традиционно ограждены замысловатыми бастионами. А тут вследствие публичного скандала рушилось подножие блистательного пьедестала, который поднимал их над толпой. Теперь, выражаясь фигурально, любая собака могла задрать лапу возле почитаемой прежде монументальной фигуры. Все друзья отступались от этого человека. Некогда предмет восхищения, сейчас он оказывался в беззащитном одиночестве, без единого заступника. И тут-то госпожа Ганхауз легко проникала к нему, внезапно появляясь в санатории, в изгнании, в охотничьей хижине, в камере предварительного заключения, где он выслушивал ее, сам изливал перед ней душу, встречая неистощимое сочувствие.

— Главное для коммерсанта — умение ждать. Нам платят за ожидание. Коммерсант — это рыболов с удочкой, — говорила госпожа Ганхауз в тревожные дни ожидания, когда всех лихорадило от нетерпения, а «Гельголанд» все стоял в сухом доке.

Корабль оказался еще более изношенным, чем предполагалось сначала. Во всяком случае, с полного согласия капитана Рюдигера в доке каждый день кипела работа и на судне что-то наспех сколачивали, привинчивали и подкрашивали. Несмотря на свою невозмутимость, даже госпожа Ганхауз, хотя и не во всеуслышание, все-таки выражала нетерпение: «Эти господа так суетятся, будто мы собираемся зимовать во льдах». Но трубить о том, что зимовка не входила в их планы, они, разумеется, остерегались. Однако на этом этапе, или, как она выразилась, «на стадии окукливания», она начала привлекать к затеянному предприятию внимание финансистов, словно остров Медвежий был у нее уже в руках. В ее изложении получалось, что предприятие по освоению Медвежьего острова с первых же шагов показало блестящие результаты. Фраза, которой она выразила это впечатление, окрылила фантазию Лернера: «В мире так много придурочных денег, что только успевай подбирать». Образ «придурочных денег» очень понравился Лернеру. При этих словах в его представлении возникала картина тупого скопища бестолковых свиней. Их можно было сгонять в стадо прутиком. Смирные нежно-розовые свинки позволяли делать с собой что угодно. В своем восторженном упоении он совсем забыл, как сердился недавно на эту госпожу Ганхауз. Теперь как-то само собой получилось, что он рассказал ей о двоюродном братце Валентине Нейкирхе, «достославном родственнике», как братья Лернеры называли между собой этого члена семьи, директора цвиккауского горнорудного предприятия. Вне всякого сомнения, он будет чрезвычайно ценным советчиком во всех вопросах, связанных с угледобычей на Медвежьем острове. И возможно, это предприятие заинтересует его настолько, что он захочет войти в долю. Однако обращаться к двоюродному брату с одними прожектами не имеет смысла, с ним надо разговаривать, имея в руках солидные факты. Вечные прожекты братца Теодора для братца Нейкирха все равно что красная тряпка для быка. Так оно и оказалось. При одном лишь упоминании имени братца Теодора Лернера госпожа Ганхауз, которая позвонила в Цвиккау, ни словом не обмолвясь об этом заранее своему компаньону, тотчас услышала в его адрес ядовитое замечание. Узнав про звонок, Лернер понял, что это ему предостережение. Подобные действия госпожи Ганхауз небыли злонамерением. Просто в ее голове все время роилось столько планов, что ей всегда было мало имеющихся исполнителей. Найдя очередного, она старалась взвалить на него побольше из осенивших ее идей. Если бы денежным людям дана была гениальность госпожи Ганхауз, они поняли бы величие ее замыслов. Они оценили бы то, что она им предлагала, и поставили бы себе на службу этот великий комбинационный ум. Однако дурацкая глупость денег заражала и их обладателей. Но эти люди, к сожалению, не были нерасторопными и бестолковыми свинками, они были скорее мухами или ящерицами. Они разлетались, стоило их чуть-чуть потревожить. Достаточно было одного неосторожного слова, чтобы богатые люди бросились от тебя врассыпную, не слушая никаких аргументов и доводов разума. Легче всего спугнуть и обратить в бегство богатых людей, дав им почувствовать, что у человека, предлагающего блистательные идеи, туговато с деньгами. Избежать этой ошибки порой довольно сложно. Лернер не думал обвинять госпожу Ганхауз. Мало найдется людей, которые бы умели держаться так уверенно. Возможно, на подозрительный лад слушателей настраивала лишь некоторая торопливость — уж больно много разных дел она хотела начать одновременно! Госпожа Ганхауз убеждала Лернера, как важно вовремя оказать давление на клиента, внушив тому, что сроки уже поджимают. Если, мол, действительно хочешь чего-то добиться, то нужно назначать встречу в семь часов утра и принимать посетителей в гостиничном номере, сидя на чемоданах. Главное — добиться такого свидания. Насчет поджимающих сроков — это все верно, никто не собирается подвергать это сомнению, соглашался с ней Лернер. Но разве подчеркнутое спокойствие, когда ты делаешь вид, что тебя ничего не волнует, не ведет к успеху так же верно, как усиленный нажим?

«Вы можете не торопиться с решением: дело терпит и мы никуда не спешим. Сейчас не договорились, может быть, в другой раз столкуемся» — вот что нужно уметь сказать с выражением самого безмятежного спокойствия, тогда как на самом деле кредиторы уже приступают к тебе с ножом к горлу. Вообще-то госпожа! Ганхауз превосходно умела сохранять медвежье спокойствие в таких обстоятельствах, когда у другого тряслись бы руки. Вот только не всегда с ней можно было договориться! Госпожа Ганхауз не признавала над собой чужой власти. Договариваясь с ней, приходилось i считаться с тем, что в сделке участвует только часть ее сознания. Остальные части не подчинялись насилию и гудели, точно шмелиное гнездо.

На время ожидания нельзя было пожелать себе лучшего товарища, чем госпожа Ганхауз. Разделить с кем-то печаль она не могла, так как была совершенно не способна ждать сложа руки. Ее мозг не признавал пустопорожнего времяпрепровождения. Однажды поняв, что в настоящий момент в отношении данного дела ничего нельзя предпринять, она тотчас же переключалась на другое. Если другого не находилось, она его придумывала. Не было случая, чтобы, открыв газету, она не обнаружила в ней что-то полезное. Лернер иногда решал кроссворды. Такую зряшную трату времени она осуждала больше, чем мотовство.

Вот они сидят в просторном помещении какого-то унылого кафе. Лернер давно уже утешался, потихоньку потягивая коньяк перед гигантским зеркалом, но за проведенные с рюмкой часы зеркало перестало дарить ему невинное наслаждение, которое он неизменно получал от созерцания собственного отражения, мелькавшего перед его взором при каждом нечаянном взгляде в эту сторону. В отличие от Лернера, госпожа Ганхауз, вооружась лорнетом, трудилась над стопкой газет, принесенных официантом; наморщив лоб, она с таким усердием изучала их содержание, словно выполняла какую-то важную работу.