Страна Динан обтекаема соленой океанской водой и делится на три части. Такое начало — сознательный плагиат из Юлия Цезаря, именно — его «Записок о Галльской войне», но что поделаешь, если оно, во-первых, являет собой сакральный знак в ряду подобных цифровых святынь, а во-вторых и не в главных, отражает реальность? Действительно, как мы видим, Бог любит троицу; все города, которые хоть чего-либо стоят или стоить пытаются, стоят на семи холмах, даже если холмы эти от лица земли не видать; ну, а у кошки, как говорят, девять жизней.

Что же до реальности, то мы видим на этом благословенном архипелаге посреди неясно какого океан-моря влажный зеленый Эдин с его степями, озерами, ручьями и светлыми рощами, где утвердилось миссионерское католичество; Лэн, горная часть которого называется Южным Лэном на отличку от холмистого Северного, — Лэн, сказочно богатый рудами, камнями, человеческой отвагой и гордостью, Лэн, где ислам обрел формы, невиданные по свободе выражения. Третья часть — Эрк, лесистый и холодный: здесь древняя религия и наслоившееся на нее кафолическое христианство соседствуют с ярым протестантским неофитством обитателей северных холмов и предгорий, не раз порождавшим как беспримерный героизм, так и не менее беспримерное насилие.

Рядом с этим тройственным союзом всегда существовало нечто четвертое, но его никогда даже и не пытались именовать Динаном; пустынное и глиняное мусульманское царство Эро. Ведь несмотря на общность материнских вод, в которых на равных началах дрейфуют все здешние страны, нечто более мрачное и непреодолимое, чем Лэнские горы, отделяет страну Динан от этой земли, то наспех присоединенной, то в гневе отпадающей, то сердца, то отрезанного ломтя.

И, чтобы сразу перейти к основному сюжету, скажем так: на всем этом разногласном и разноязычном пространстве, во все времена — считать ли их от Рождества Христова или от Хиджры, — не случалось такого удивительного брачного союза, как тот, что заключили между собою родители девочки, которую позже назвали «Женщиной с девятью именами».

Ина, то есть госпожа, Идена была из аристократического эдинского рода, и легендарная кровь пришельцев-скандинавов ощущалась в белокурых волосах, белой коже и некоторой дубоватости горделивой ее осанки. Супруг же ее, Эно Эле, происходил из крестьянского рода, такого же славного и не менее, пожалуй, древнего.

— Ну, положим, как это меня все потеряли и позабыли? Это в Динане-то, где на ребятишек, а особо на малых девиц, едва не молятся? — отвечала ина Танэа на вопрос одного приятеля (а друзья и так знали). — Режимы «черных полковников» страшны первые год-два, а потом делаются только отвратными до не могу. И конечно, дед меня сразу начал искать по своим каналам, научным, а прабабуся — тоже по своим: торговым. И уж на что археологи в Динане дошлые, прямо землю носом роют, но купеческое сословие — это прямые пройды, у которых и в аду найдутся влиятельные сокорытники!

— Словом, картина в результате получилась еще та. Искали-то меня все, но на решающем этапе включились главные заинтересованные лица… И вот теперь представь: раннее утро в лэнской деревне-крепостце, ворота нараспашку, а внутри — узенькие улочки да глухие заборы в полтора человеческих роста, сложенные всухую. Ты ведь там бывал, верно? И шествуют внутри этого каменного кишечника две персоны грата: мой пожилой профессор в сюртуке, белой рубашечке, начищенных туфлях и при галстуке бабочкой, а бок о бок с ним — долговязая старуха на голову его выше и прямая, как ствол карабина, что висит на ее спине книзу дулом — чтобы не выстрелило по нечаянности. На старухе — темная сорочка, поверх нее — черный сарафан до пят, башмаки из семи бычьих шкур, а на голове — распущенный покров вдоль всего стана. Все и вся дремлет, только из-за самого главного и самого высокого забора кто-то блажит:

— Господин, а господин! Эта холера белобрысая обратно Астарота угнала!

А в ответ этак сонно:

— Ну и ладно, ну и хорошо. Его все равно под седло заезжать пора, а то одно умеет: бегать вокруг дома на цепи и воров кусать!

…Маленькая комната — вся голубая, и голубые плоские лампы в низком потолке. Танеида чуть стонет, пытаясь приподняться. Атта плотно обхватывает ей плечи сзади, сажает в кровати.

— Ну чего взбулгачилась, пить хочешь или сон дурной опять снился?

Атта — медсестра: ясноглазая, крепенькая, уютная и поперек себя шире. Как игрушечный медвежонок: ее и дразнят «Атта Тролль», по имени персонажа Генриха Гейне.

— Здесь потолок низкий, неправильный.

— Это у тебя в голове неправильно. Контузия мозгов и ретроградная амнезия. Вообще-то ты везучая, Катринка. Доктор еще все удивлялся: как тебе скверно — мигом отключаешься. Есть-пить понимаешь, по именам нас всех зовешь, а боли не помнишь. Тебе ведь пять пластических операций сделали, не считая перевязок.

В город Эдин Танеида вернулась уже в конце зимы. Атта Тролль обрядила ее в свой старый полушубок, Аттин жених отдал кавалерийские штаны без лампасов, замшевые ногавки, которые нечаянно похимчистили до тридцать шестого размера, и свои детские кожаные калоши. Голова оставалась непокрытой. Вместо палки она опиралась на тросточку, и то больше ради форса — упругая, как бы летящая поступь уже возвращалась к ней. Атта в обнимку со своим Зентом плелись сзади, тискались, шушукались — а Танеида впервые видела город. Раньше он был ей в тягость — ловушка из углов, слепых дворовых колодцев, тупиков, предательского стекла витрин. Только то и замечала, что внезапно вырастало перед глазами, а дальнего и глубинного зрения не было. Или она воображала себе его враждебность оттого, что предавала город, а теперь расплатилась с ним? Пустое, думала она про себя: что есть предательство и что — расплата: слова, слова, слова.

И вот теперь, на фоне густо-синего неба и розоватых снегов, в сплетении заиндевевших ветвей Эдин вставал перед нею во всей прелести. Бесподобное смешение архитектурных стилей: рыже-коричневатые сухари готических соборов соседствовали с белотелыми и пышноколонными ампирными особняками, чугунные, все в завитушках барочные балконы — с хрустальной гладью бездонных венецианских окон. Мир был чист, как его собственное отражение в замерзшей озерной воде. Снег прятал изъяны, которые нанесла городу штурмовая осень — иногда только глаза натыкались на бугристое поле там, где до обстрелов стоял знакомый дом.

— Наглядитесь еще, ина Катрин, когда здесь служить будете.

— Меня Танеидой звать, трепушка. Откуда ты взяла про мою службу?

— Зент откуда-то вызнал. И вам орден дают, правда?

К вечеру этого же дня к Танеиде пришли трое: Роналт Антис, Карен и шейх. Начал, конечно, Роналт как глава делегации.

— Уважаемый Марэм Гальден требует, чтобы мы передали вам текст мирного договора для ознакомления, но поскольку обговорен и подписан он будет лишь завтра, я изложу его содержание устно и в общих чертах. Нас он удовлетворяет. Правда, те из нас, кто захочет эмигрировать, не смогут взять с собой ни недвижимость, ни сколько-либо ценное из своего личного достояния, да и пожелавшие остаться должны будут пройти через — как бы это мягче сказать? — персональный досмотр. Однако город Лэн невредим, мы живы, и проблему банд решать уже не нам. Вы, госпожа Та-Эль, можете распоряжаться собой всецело; хотя, по справедливости, на этот раз вы сами себя связали. Кроме того (тут он чуть заметно улыбнулся), путем локального трехстороннего обсуждения — Марэм-ини, достопочтенный шейх и я — мы решили, что от вас, единственного красного партийца в стане правоверных, не следует требовать истовости и строгого соблюдения Пяти Столпов, учитывая к тому же исключительную обстановку, сопровождавшую ваше обращение.

— С нас довольно, — добавил шейх-уль-ислам, теребя бородку, — что вы знаете Коран лучше многих членов лэнской общины, даже ходите в мечеть по пятницам, чтобы его слушать, и скромно стоите за спинами не только мужчин, но и других женщин. Будете ли вы молиться пять раз на дню и давать от ваших средств во имя Аллаха, то Он Один свидетель. Блюсти Рамадан для вас будет не так уж трудно: по слухам, на ваших правительственных заседаниях день то и дело меняется местами с ночью. А паломничество в Мекку… жизнь в Динане такова, что слишком многие из нас всю жизнь мечтают о нем напрасно.

— И снова скажу я, — добавил Роналт. — Мы специально советовались с господином Марэмом, какой частью наших достояний мы можем распорядиться, чтобы сделать вам подарок, а с вашими приближенными воинами — какого рода подарок вы не сочтете неудобным для себя от нас принять. Взгляните на него: он у входа.

Там юноша в бурой форме, уже без погон, однако еще при шпаге, держал под уздцы вороного жеребца — не слишком высокого в холке, с маленькой головой и круглыми ноздрями, широкогрудого и тонконогого. Грива, хоть и густая, стояла щеткой, точно у мула или полукровки, хвост достигал копыт. И на солнце отливал он не атласистым, а скорее бархатным каким-то блеском, точно вбирая в себя дневной свет.