Она стояла на платформе, глядя вслед удаляющемуся поезду. Редкие кусты скрывали изгиб железнодорожного полотна: над кустами поднимался белый пар и таял в бледном вечереющем небе. Еще секунда — и последний вагон скроется из глаз. Белый шлагбаум медленно опустился над рельсами.

Небольшой продолговатый сундучок, выкрашенный красновато-коричневой масляной краской и перевязанный толстой веревкой, она поставила возле себя на скамью. Сгорбленная спина, согнутые плечи — все говорило о том, что узел, который она держит в руке, тяжел; сквозь туго натянутую серую бумажную ткань узла проступало что-то твердое. На ней было выцветшее желтое платье и черная жакетка, слишком теплая для такого погожего дня. Это была совсем еще молоденькая девушка — лет двадцати, не больше, невысокая, крепко сбитая, с короткими, сильными руками. Волосы русые, довольно заурядного оттенка, не привлекающие к себе внимания, шея пухлая, нос чуть толстоватый, но с красивым рисунком ноздрей. Светло-серые, опушенные темными ресницами глаза казались совсем прозрачными. Несколько угрюмое обычно выражение лица мгновенно менялось от яркой задорной улыбки. Вот и сейчас она улыбнулась, обнажив ряд белоснежных миндалевидных зубов. Носильщик спросил ее, почему она не хочет оставить свой узелок вместе с сундучком. Доставят все на тележке, сказал он. Тележка заезжает каждый вечер за багажом… Дорога туда вот по этой улице прямо. Усадьбы никак не минуешь. Сначала будет небольшая рощица, за ней — ворота и сторожка. Девушка была мила, и носильщик не спешил уходить, но начальник станции крикнул ему, чтобы он пошел забрать багаж.

Местность казалась бесплодной. Когда-то в часы высокого прилива море поднималось до середины этих пологих холмов. Теперь этому препятствовал намытый волнами вал песка и гальки. Вдоль вала струилась заросшая тиной речонка, и на берегу ее притулился городок, сползая к самому краю воды. Старые суда догнивали в гавани, и два деревянных волнореза, словно две тощие руки, были простерты в море с призывом к кораблям, которые никогда не приплывали. За железнодорожным полотном над белеными изгородями розовели цветущие яблони; по холмам раскинулись огороды. Дальше, гряда за грядой, поднимались холмы. Вершину ближайшего холма опоясывали деревья. Это и был Вудвью.

Девушка смотрела на открывшуюся ее глазам довольно унылую картину, как смотрит тот, кто видит что-либо впервые. Однако взгляд ее был рассеян, другие мысли занимали ее. Она никак не могла решить, оставить ли ей свой узелок вместе с сундучком. Узелок оттягивал ей руку, а далеко ли добираться от вокзала до Вудвью, она не знала. Пройдя до конца платформы, она отдала начальнику станции свой билет и спустилась по ступенькам, все еще исполненная нерешимости. Улица встретила ее чугунными решетками, кустами лавров, застекленными террасами. Ей уже случалось работать в таких домах, и она знала, в чем заключались бы ее обязанности, если бы ее наняли в один из них. Но жизнь в усадьбе представлялась ей волшебной сказкой, и она не могла поверить, что сумеет выполнить все, что может там от нее потребоваться. Там будут дворецкий, и лакей, и мальчик на побегушках… Мальчик на побегушках — это еще ладно, а вот дворецкий и лакей, как-то они к ней отнесутся? Там будет старшая горничная, и младшая горничная, и, возможно, камеристка хозяйки дома, и, верно, все эти дамы уже побывали в заморских краях вместе с господами. А ей доводилось только слышать о Франции и Германии. Конечно, там будут говорить об этих странах, и она выдаст свое невежество молчанием. Они спросят ее, где она прежде была в услужении, и, когда узнают правду, ей придется с позором покинуть усадьбу. А денег на обратный билет до Лондона у нее не хватит. Да и как оправдается она в глазах леди Илвин, которая раздобыла для нее это место судомойки в Вудвью и таким образом избавила ее от работы у миссис Дэнбар? Возвращаться никак нельзя. Отец проклянет ее, да, пожалуй, еще и прибьет и ее и мать. Нет! Не посмеет он больше ее ударить!

При одной мысли об этом щеки девушки зарделись от стыда. А ее маленькие братишки и сестрички поднимут плач, если она возвратится. Им и без того нечего есть. Да, нельзя возвращаться. Даже думать об этом глупо!

В единственное окно в косом потолке мансарды проник утренний луч солнца и заиграл на обоях с голубыми и белыми цветочками на противоположной стене. На двери висели два пестрых ситцевых платья; стену украшали две картины: вырезанная из иллюстрированного журнала цветная литография — девушка с корзинкой цветов и поблекшая гравюра прошлого столетия. На каминной полке стояли фотографии всего семейства Гейлов в воскресных нарядах и зеленые вазы, которые Сара подарила Маргарет в день ее рождения.

Эстер лежала в полудремоте на низкой узенькой железной кровати, вплотную придвинутой к стене, вся залитая утренним солнцем; широко открытые глаза ее были еще затуманены сном. Она поглядела на часы. Вставать было рано, и она потянулась и уже хотела закинуть руки за голову, но, внезапно вспомнив вчерашний день, опустила их, и лицо ее омрачилось. Вчера она отказалась чистить овощи. Она не стала давать никаких объяснений, и повариха выгнала ее из кухни. Она выбежала за дверь; на миг у нее мелькнула безумная надежда, что она сможет пешком добраться до Лондона. Но на аллее ее догнал Уильям, загородил ей дорогу и принялся ее уговаривать. Она пыталась избавиться от него и, потерпев неудачу, разрыдалась. Уильям был полон сочувствия, и в конце концов она позволила ему повести ее обратно, а он всю дорогу напевал ей в уши, что уладит ее ссору со своей маменькой. Но миссис Лэтч захлопнула дверь кухни перед ее носом, и ей ничего не оставалось, как подняться в отведенную ей каморку. Даже если они оплатят ей проезд до Лондона, что она скажет матери? А как разбушуется отец! Он выгонит ее из дома. А ведь что она такого сделала?.. За что повариха обидела ее?

Натягивая чулки, она подумала, не разбудить ли Маргарет Гейл. Кровать Маргарет стояла в затемненном углу под скосом потолка. Маргарет лежала в неудобной позе, одна рука у нее свесилась с кровати, скуластое лицо было обращено к свету. Ее так трудно было добудиться, что Эстер даже испугалась. Но вот глаза Маргарет открылись, и она поглядела на Эстер, как смотрят спросонок, словно из глубин вечности. Протерев глаза, она спросила:

— Который час?

— Только что шесть пробило.

Эстер принадлежала к религиозной общине Плимутских Братьев во Христе. В часовне этой общины, — если дом, где община собиралась для молитвы, можно было назвать часовней, — не было ни органа, ни изображений святых, ни священника в облачении — не было ничего, что могло бы подстегнуть воображение; не было даже молитвенников. Все познания Эстер были ограничены ее личным жизненным опытом. Область страстей была ей неведома; она знала о ней не больше того, что могло поведать Евангелие. В этой истории, которую Сара прочитала вслух из журнала «Семейное чтение», жизнь раскрылась Эстер с совершенно новой стороны, и новая для нее область человеческих чувств наполнила ее таким волнением, словно перед ней предстало некое божество, ждущее поклонения. Актриса сказала Норрису, что любит его. Они стояли ночью на балконе, над головой у них было звездное небо, ярко сияла луна, из сада доносился аромат резеды. Норрис был во фраке, в манжетах у него сверкали бриллиантовые запонки, у актрисы были округлые белоснежные руки. Они любили друг друга уже много лет. Самые удивительные события должны были свершиться, чтобы объединить их, и Эстер против воли слушала чтение, как зачарованная. По когда одна глава была прочитана, порицание инстинктивно сорвалось у нее с языка:

— Это очень дурно читать такие книги, — вот что я нам скажу.

Сара молча, с удивлением уставилась на нее.

Гровер сказала:

— А тебе вообще здесь не место. Неужто у миссис Лэтч не нашлось для тебя дела на кухне?

Теперь положение Эстер в Вудвью упрочилось, и это стало общепризнанным фактом, что, впрочем, отнюдь не изменило к лучшему отношение к ней остальной прислуги. Миссис Лэтч по-прежнему делала все от нее зависящее, чтобы помешать Эстер постичь тайны кулинарии, хотя и не перегружала ее работой, как прежде. Мистера Леопольда Эстер доводилось видеть не чаще, чем господ. Он быстро проходил по коридорам или сидел целый день, затворясь у себя в буфетной. Рыжий заглядывал к нему туда выкурить трубочку. Порой, когда дверь в буфетную бывала неплотно притворена, Эстер видела мельком худощавую фигуру молодого человека, сидевшего, болтая ногами, на краю стола.

Познания мистера Леопольда были предметом восхищения всех слуг. Его рассказы о скачках, происходивших тридцать лет назад, неизменно возбуждали всеобщий интерес; ему довелось видеть самых знаменитых лошадей, клички которых были занесены в племенную книгу; лошади эти принадлежали Старику; он сам их выдерживал и сам на них скакал, и мистер Леопольд был неисчерпаемым кладезем разных забавных историй про этих лошадей и про их хозяина. Хмурая тень ложилась на лицо Рыжего всякий раз, когда он слышал похвалы искусству верховой езды своего отца, и, как только дверь буфетной захлопывалась за ним, Надувало говорил, ухмыляясь:

— Когда мне хочется вывести Рыжего из себя, я говорю: «Э, нет! Такого жокея-любителя, каким был хозяин в свои лучшие годы, нам больше не видать, никто не умел так работать хлыстом на финише, как он».

Все любили посидеть потолковать в буфетной, мистер Надувало частенько приносил из экипажа волчью полость и раскидывал ее на деревянном кресле мистера Леопольда, чтобы тому было мягче сидеть, и маленький человечек с землистым лицом поудобнее устраивался в кресле и, поджав под себя ноги и покуривая свою длинную глиняную трубку, принимался обсуждать веса следующего большого гандикапа. Если Рыжий пытался ему что-нибудь возразить, он подходил к шкафу и извлекал из его темных недр кипу журналов «От старта до финиша» или подшивку «Спортсмена».

Шкаф мистера Леопольда! Ни один человек за все сорок лет не получил права заглянуть в этот шкаф. Мистер Леопольд зорко охранял от посторонних глаз но таинственное хранилище всякой всячины, из которою он по желанию мог, казалось, извлечь все, что бы ему ни потребовалось — от скобяных товаров до аптекарских.