Разразившаяся надо мной семейная катастрофа привела меня в состояние, близкое к полному отчаянию. Я пережил последовательно все три периода: горя, делающего человека глухим и немым среди своих ближних, жажды отклика в сердце друга или хотя бы в сочувствии первого встречного и, наконец, разочарования в том, что кто-либо и что-либо на свете может помочь нам нести возложенное на нас судьбой бремя. Я снова сделался замкнут в ощущении неисцеленной боли и неизжитой тоски. Мной завладела тягостная и разлагающая душу праздность. Дни мои стали бесцельны и ночи без снов лишены утешения. Ничто не удерживало меня больше в Москве. Я волен был выбрать под солнцем любое место, и мысль эта доставила мне некоторое развлечение. Париж представлялся мне местом желательным более всех других. Меня не пугало, что мы были счастливы в нем всего несколько лет назад с той, кто так жестоко насмеялась надо мной в своей жизни и в смерти.
Я выехал из Москвы в глухое время. Был конец августа, догорало без блеска наше короткое лето. Из окна вагона я видел первые желтые листья берез и у дорожных шлагбаумов телеги с рухлядью возвращавшихся в город дачников. Повинуясь обычному изнеможению, я лег на свое место и не вставал с него почти целые сутки. Ночью прислушивался я к стуку колес, стараясь различить в нем оркестры и хоры, которые умел слышать так в дорожные ночи лет молодости и любви. Усилия мои были напрасны, мое ухо не слышало более гармоний таинственного концерта. Я был покинут благодетельными силами, поющими в нас. Шум колес и лязг железа не повиновались магической палочке невидимого капельмейстера.
На следующую ночь мы переехали границу. Я не спал, вглядываясь в разноцветные огни низких стрелок на маленьких станциях и ярко освещенные пустые платформы городских вокзалов. Поезд был малолюден. Английский купец, возвращавшийся из России, мирно храпел против меня. В окне вагона обозначился близкий рассвет, из темноты полей возник огромный дом, за ним другой, третий, мы подъезжали к Берлину. Мой спутник проснулся и, достав с сетки бутылку портвейна, отпил прямо из горлышка несколько крупных глотков.
Я не предполагал останавливаться в Берлине, но намеревался между двумя поездами заглянуть в любимые некогда залы музеев. Было рано, всходило солнце, я шел по совершенно пустым улицам в поисках первого открывшегося кафе. Неприметно я вышел в аллею Побед и видел розовый свет утра на мраморных щеках ее надутых героев. Я сел на скамью у большой дороги, пересекающей Тиргартен. Медленно и тяжело катились по ней, одна за другой, фуры, нагруженные овощами и молоком. Утро светлело, но были еще темны и нежны массы зелени вечного в своей торжественности парка. Я слышал неясный покамест шум пробуждающейся столицы. Странное чувство овладело мной. Меня пугало зрелище проснувшейся жизни, воспрянувшего к своим делам и заботам человечества. Как! Идти по людным улицам, видеть сонм лиц, чужих, иллюзорных в своем мнимом с нами родстве, быть увлеченным, как песчинка, в поток невидимых и ненужных целей. Раствориться во множестве, в безымянности, в нечувствительности! Меня охватил страх потерять себя. Я встал и поспешно направился на вокзал, где сел в первый идущий к западу поезд.