Сильна как смерть – это о ней, именно об этой любви. Для которой ничего не значит расстояние Нью-Йорк – Москва. И время. И возраст. И непрерывная цепь страданий. Но если сам человек после выпавших ему потрясений не может остаться прежним, останется ли прежней любовь? Действительно ли «что было, то и теперь есть», как сказано в Библии? Герои романа «Портрет Алтовити» видят, что всё в этой жизни – люди, события, грехи и ошибки – непостижимо и трагически связано, но стараются вырваться из замкнутого круга. Потому что верят – кроме этой, неправильно прожитой, есть другая, подлинная жизнь. Именно это означает имя юноши с портрета Рафаэля…
Часть первая
Доктор Груберт почувствовал взгляд на своем затылке и оглянулся.
Она была в черном открытом платье, бисерная сумка через левое плечо.
Может быть, японка, хотя для японки слишком высока. Кроме того, несмотря на восточные глаза и высокие скулы, очень белая кожа и удлиненный овал говорили о том, что к ее японской или китайской примешалась сильная северная кровь.
Он успел подумать, что это лицо напоминает один из многочисленных портретов Модильяни, и хотел было уже отвернуться, но она продолжала смотреть на него так, словно во всем зале не было никого, кроме них двоих.
Доктор Груберт растерялся.
Часть вторая
Майклу Груберту было тринадцать лет, когда он увидел сон, после которого у него началось то подавленное и грустное состояние, от которого в конце концов и пришлось лечиться таблетками.
Сон этот пророс в нем, как ветвистое дерево, вечно тревожное и шумящее, до крови царапающее мозг, постоянно настигающее внезапными звуками своего существования, но единственное, что можно было сделать, – это жить так, чтобы ничто не препятствовало росту этого дерева, не мешало ему.
Во сне Майкл увидел себя внутри магазина, куда он зашел, чтобы купить бутерброд с лососиной. Едва взглянув на прилавок, он почувствовал, как остро ему хочется именно этого – сочного, красного, с жемчужными слезящимися прожилками рыбьего мяса, толстыми кусками разложенного на листьях салата, и с трудом дождался, пока подойдет его очередь.
Продавщица, однако, сказала, что те бутерброды, которые лежат под стеклом, уже чьи-то, а ему нужно пройти в соседнюю комнату – она кивнула подбородком, указывая, куда именно, – и там ему сделают свежий, и там же скажут, сколько это стоит, потому что – сказала она, сглотнув зевоту, – мы каждый кусок заново взвешиваем, и все у нас
самое-самое.
Майкл направился туда, куда ему велели, – к небольшому окошку, где вскоре возникла человеческая голова в пестрой спортивной шапочке. Голова слабо раскачивалась на тонкой морщинистой шее, как на стебле, и, всмотревшись, Майкл понял, что раскачивается она от боли, потому что глаза неизвестного в шапочке были заволоченными страданьем и белесыми. Еще через секунду он догадался, что хотя боль и была, но человек мучается скорее от наркоза, который ему вводят, чтобы он не кричал и позволял делать с собой все, что нужно.
Из спины у человека в пестрой спортивной шапочке вырезали куски того
самого
– красного, сочного, в слезящихся жемчужных прожилках, соленого даже на взгляд, дико-вкусного.
