— 10 мая 1941 года, спустя несколько месяцев после того, как Великобритания неожиданно выиграла решающую «Битву за Англию» и наконец остановила нацистское нашествие, Рудольф Гесс, заместитель Гитлера и его закадычнейший друг среди верхушки рейха, улетел в Шотландию. Когда Гесса задержали, он заявил, что должен передать важные сведения лично Уинстону Черчиллю. Допрашивали Гесса агенты МИ-5, английской армейской контрразведки. Протоколы допроса были немедленно засекречены, а некоторые из них и вовсе пропали бесследно. 22 июня 1941 года Гитлер напал на СССР. Многие полагают, что Гесс считал это решение безумным и потому пытался договориться с Черчиллем, чтобы вместе остановить Гитлера. Но Черчилль так и не встретился с Гессом, который скончался в тюрьме в 1987 году при загадочных обстоятельствах.

Меня зовут Ульрик фон Бек, и я — последний в роду графов фон Бек. Родился и вырос я в городке Бек, в Саксонии, в начале столетия. Здоровьем я никогда не отличался; мало того, мою жизнь омрачало наше фамильное проклятие — альбинизм.

Моя матушка умерла родами. Отец погиб в призрачном огне, уничтожившем башню нашего замка. Мои братья были все намного старше и находились за границей на дипломатической службе, так что на мою долю оставались домашние дела. Меня учили править нашими владениями мудро и справедливо, учили сохранять status quo в лучших традициях лютеранской церкви. И еще — исподволь советовали не появляться на людях чаще, чем это необходимо, не смущать их своими алыми глазами и мертвенно-бледным цветом лица. Я смирился с таким положением и тем самым обрек себя на добровольное домашнее заключение. Впрочем, не я первый: подобной участи не избежали многие из моих предков. Сразу вспоминаются жуткие истории про близнецов-альбиносов, родившихся у моей прабабушки…

Разумеется, поначалу приходилось тяжко, но в юношеские годы я стал постепенно забывать о своем печальном уделе: в местном католическом священнике я нашел друга и интересного собеседника, кроме того, я всерьез увлекся фехтованием. С фра Корнелиусом мы встречались утром и обсуждали богословские догматы, а днем я самозабвенно сражался на шпагах и мечах. Утонченное и опасное, искусство фехтования требовало полной сосредоточенности, на мучительные размышления о жестоких капризах судьбы не оставалось ни времени, ни сил. Заметьте, я говорю именно об искусстве фехтования, а не о тех потешных поединках, которыми похваляются всякие нувориши и бюргеры с претензиями на аристократизм, и для которых в Гейдельбергском университете даже составили глупейший кодекс чести.

Ни один истинный поклонник боя на мечах не станет участвовать в этих вульгарных поединках. Я быстро освоил азы искусства и, льщу себя надеждой, вскоре вырос в настоящего мастера. Более всего меня привлекали бои до гибели одного из противников.

Энтропию я всегда считал единственным врагом, с которым стоит сражаться; по мне, победить энтропию означало достичь компромисса со смертью, которая торжествовала во всех конфликтах испокон веку.

Я все еще ожидал звонка от таинственной Герти, когда в начале 1934 года ко мне в Бек пожаловал нежданный и не сказать чтобы особенно приятный гость.

Моя семья через браки и прочие «формы взаимодействия» породнилась с наследными правителями Миренбурга, столицы Вальденштейна, который аннексировали нацисты и который в будущем оккупируют русские. Наши родичи вели свое происхождение от славян, но многие сотни лет были связаны с Германией общим языком и культурными узами. У нас в роду со временем вошло в обыкновение проводить в Миренбурге хотя бы высокий сезон. А некоторые мои родственники — в частности дядюшка Руди, к которому в Германии относились с презрением, — и вовсе жили в Миренбурге постоянно.

Правители Миренбурга не устояли перед напастями смутного времени. В Вальденштейне началась гражданская война — на чужеземные деньги, ведь многие зарились на Вальденштейн, для многих он был лакомым кусочком. В результате к власти вернулся род Бадехофф-Красны, который поддерживали австрийцы. А они состояли в родстве с фон Минктами — одной из старейших миренбургских династий.

В тридцатые годы Вальденштейном правил мой кузен Гейнор, в чьих жилах текла мадьярская кровь. Его мать в молодости считалась первой красавицей Будапешта, а склонный к политическим интригам ум она сохранила до глубокой старости. Я восхищался тетушкой, которую как следует узнал в ее зрелые годы: она управляла своими владениями с твердостью Бисмарка.

Теперь-то она изрядно сдала. Приход к власти нацистов был для нее шоком, от которого тетушка так и не оправилась. Муссолини она считала отъявленным негодяем, а Гитлера называла болтливым ничтожеством, способным разве что витийствовать на митингах. Когда мы виделись в последний раз, она заявила, что душу Германии украли давным-давно и сделал это не Гитлер. Нет, он всего лишь наступил сапожищем на труп немецкой демократии. Точнее, вырос из него, как гриб из земли, прибавила тетушка, и отравил трупным ядом всю страну.

Тем же самым вечером наконец-то позвонила загадочная Герти. Мы договорились, что на закате я спущусь к реке, протекавшей вдоль северной границы поместья. «Там, — сказала она, — ко мне подойдут» Воздух был словно наэлектризован. Замечательный вечерок для прогулки. Я спустился по покатому склону к мостику за калиткой, от которой начиналась проселочная дорога, некогда соединявшая поместье с городком Бек. Древние колеи возвышались подобием горных кряжей. Ныне этой дорогой пользовались редко — разве что влюбленные назначали на ней романтические свидания да старики выгуливали собак.

В самый миг сумерек, когда день перетекает в ночь, над рекой заклубился туман — и я заметил на мостике высокого человека; он стоял и терпеливо дожидался, пока я открою ему калитку. Я ускорил шаг, мысленно коря себя за то, что не заметил гостя раньше. Откуда он появился, между прочим? Распахнул калитку и жестом пригласил незнакомца вступить на территорию поместья. Он кивнул и шагнул мне навстречу, а следом за ним — второй, более грациозный в движениях, должно быть, оруженосец, если судить по луку и колчану со стрелами.

— Вы друзья Герти? — задал я заранее заготовленный вопрос.

— Мы с ней достаточно близко знакомы, — отозвался лучник. Точнее лучница. Голос у нее был низкий, по тону чувствовалось, что она привыкла отдавать распоряжения. Перехватив мой недоуменный взгляд, она выступила из-за спины своего спутника, откинула капюшон, скрывавший ее лицо от вечерней прохлады, и пожала мне руку. Крепкое рукопожатие, крепкое и одновременно женственное. Плащ лучницы и видневшаяся из-под него блуза мерцали в лучах закатного солнца, переливаясь оттенками. Надо признать, ее костюм изрядно смахивал на сценический наряд актрисы из пьесы про средневековье. Ни дать ни взять германская полубогиня из тех якобы «народных» пьесок, которыми наслаждались нацисты.

Я пригласил гостей подняться в дом, но мужчина отказался. При взгляде на него возникало ощущение, будто его окутывает некая темная аура. Высокий, худощавый, относительно молодой; он глядел сквозь меня, и глаза его отливали изумрудной зеленью. Казалось, будто он провидит будущее — жуткое, жестокое, чудовищное будущее, от которого не укрыться никому и нигде.

Мои лагерные мучения все же не идут ни в какое сравнение с тем, что довелось пережить другим, и описывать их подробно я не стану — это сделали другие, более талантливые авторы. Я, можно сказать, пребывал в привилегированном положении, не то что бедный герр Фельдман, с которым я делил камеру во время «зачистки», когда гестаповцы и боевики СА суетились больше обычного.

Своего мундира я, разумеется, лишился в первый же день. Мне приказали идти в душ, а когда я вышел из душевой, то нашел на скамье арестантскую робу в полоску, на два размера меньше нужного и с красной «политической» звездой на груди. Мундир бесследно исчез, так что выбора мне не оставили. Пока я одевался, надзиратели потешались надо мной, отпускали похабные шуточки, живо напоминавшие приснопамятные высказывания их лидера Эрнста Рема. Никогда прежде я не испытывал подобного страха, подобного унижения, однако о принятом решении нисколько не сожалел. Грубость надзирателей, наоборот, придала мне сил. Чем хуже со мной обращались, тем закаленнее я становился, тем отчетливее понимал, насколько важна для нацистов моя фамильная реликвия. То, что люди, обладающие неограниченной властью, ищут дополнительного могущества, лишний раз доказывало, сколь беспочвенны их притязания на владычество. Скопище обездоленных трусов, не привыкших побеждать… Они были созданы для подчинения, а не для власти, и добились последнего по нелепой случайности. День ото дня их жестокость возрастала, потому что Гитлер и его присные начинали опасаться даже малейшего сопротивления своим желаниям. Отсюда также следовало, что они, пускай и облеченные властью, легко уязвимы. Лучше всего, вероятно, это было известно их отпрыскам.

На первом допросе со мной не церемонились, угрозы сыпались одна за другой, но до физического воздействия не дошло. Наверно, мне дали почувствовать «вкус» лагерной жизни, рассчитывая тем самым сломить мою решимость. По-видимому, из этого допроса я должен был уяснить, что калитка на свободу все еще готова открыться, если я усвою урок и возьмусь за ум. Что ж, уроки я и вправду усваивал — но не те, на которые уповали мои тюремщики.

Нацисты уничтожали саму суть демократии и установленных законов, с помощью которых, собственно, и пришли к власти. А уничтоженное они заменили жестокостью, грубой силой, которая с каждым днем становилась все брутальнее. Между тем из истории следует, что брутальность рано или поздно уничтожает сама себя. Парадокс? Как знать… Иногда парадокс — единственная защита от окружающего мира. Признаться, мне, воспитанному в строгих правилах и уважении к традициям, было приятно думать, что Господь Бог — тоже парадокс.

Как относительно почетному узнику концлагеря Заксенбург, мне выделили камеру в замке, который в годы войны служил тюрьмой для военнопленных, так что нацистам его особо переустраивать не пришлось. С «внутренними» заключенными обращались лучше, нежели с теми, кто обитал «снаружи», в бараках; нас и кормили сносно, и выдавали бумагу и перья, а в бараках надзиратели свирепствовали и убивали узников походя, за любое нарушение чудовищно суровых тюремных правил, которые невозможно было не нарушить. «Внутренних» частенько припугивали, что, мол, будешь плохо себя вести — отправим наружу.

В тот самый миг, когда Клостерхейм нажал на спусковой крючок, я осознал во всей полноте, насколько далеко ушел от своего привычного мира; осознал, к собственному великому изумлению, что и вправду оказался во владениях сверхъестественного.

Пистолет Клостерхейма негромко тявкнул — и заглох; эха не было, звук словно растворился в воздухе. Пуля — я глядел на все это как завороженный — вылетела из ствола, а в следующую долю секунды растаяла, будто ее и не было.

Клостерхейм, на лице которого вдруг возникло выражение покорности судьбе, опустил руку и медленно вложил пистолет в кобуру, после чего многозначительно посмотрел на своего начальника.

Гейнор выругался.

— Разрази меня гром, — проворчал он, — мы в Срединном мире!

В какой-то момент я ощутил, что начинаю путаться во времени. Казалось, нам всем суждено прожить одинаковые жизни в мириадах соприкасающихся плоскостей бытия, причем мы обречены на попытки изменить предустановленный ход событий, хоть и понимаем всю тщетность этих попыток. Иногда кому-то везет, и его усилия изменить собственную судьбу неким образом поддерживают равновесие мироздания — точнее, множества альтернативных мирозданий, которые Оуна называла «мультивселенной» и в которых наши жизненные драмы разыгрывались по одним и тем же правилам.

Оуна была со мной терпелива, но я всегда отличался рациональным складом ума, поэтому для меня все рассуждения о мультивселенной выглядели бессмысленными. Мало-помалу я приобрел более широкий кругозор, который позволил мне уяснить, что наши сны — лишь обрывки чужих жизней, самые драматичные мгновения, и что некоторые счастливцы обладают способностью переходить из сна в сон, перемещаться между сновидениями и даже порой изменять их.

Оуна проводила меня в отведенное мне помещение, подождала, пока я приведу себя в порядок, и лишь тогда заговорила о принципах мироздания. После достаточно продолжительного разговора мы вышли на улицы Мо-Оурии — большого, кипучего города, куда более космополитичного, нежели я мог предположить. С первого взгляда становилось ясно, что далеко не всех людей изгоняют в темную страну. Нам попадались целые кварталы, где жили бок о бок люди сотен национальностей, где происходило великое смешение культур, в том числе и культуры офф-моо, слившейся с человеческой. Мы проходили через уличные развалы наподобие тех, какие я видел в Кельне, между домами, которые вполне уместно смотрелись бы во французских средневековых городках. По всей видимости, пришельцы из верхнего мира появились в Мо-Оурии не вчера, успели здесь осесть и обустроиться, но сохранили при этом свои обычаи, разве что позаимствовав некоторые чужие традиции.

Наряду с привычным в глаза бросалось и экзотическое. Оуна провела меня мимо базальтовых и гагатовых террас, украшенных блеклым лишайником, мимо балконов из тусклого известняка; на этих террасах и балконах виднелись существа, почти неотличимые от камня, который их окружал. А висевшая над городом вечная, искрящаяся ночь обладала собственным обольстительным очарованием. Теперь я понимал, отчего столь многие желают поселиться здесь. Конечно, ты остаешься без солнечного света и полей весенних цветов, зато можешь быть уверен, что тебя не втянут в конфликт, который мгновенно лишит всех вокруг и того, и другого.

Да, я понимал людей, решивших остаться здесь, и симпатизировал им, но сам я ни за что не выбрал бы подобный удел: меня по-прежнему манила поверхность — и прежде всего вспоминались крепкие, розовощекие веселые крестьяне из Бека… Никто из жителей Мо-Оурии не выглядел живым в полном смысле этого слова, пускай они и получали наслаждение от своего образа жизни и к их услугам были все блага подземной цивилизации. Огромная толща скал над головой, темные земли, о которых, вне сомнения, известно всем, непрекращающийся шум воды, слегка преувеличенная вежливость, с которой как-то не рассчитываешь столкнуться в кипении столичных страстей… Я восторгался городом, но более не испытывал желания остаться в нем навсегда. Меня тянуло на поверхность — в Германию, домой.

Равенбранд находился там, где я его непредусмотрительно оставил, — в моем новом жилище. У Оуны был при себе ее лук, но воспользоваться им она не могла. Так что мы оба оказались безоружными. А Гейнор наслаждался моментом и нарочито выбирал, в кого из нас выстрелить первым. Руки у него слегка дрожали — видимо, от радостного волнения, — но расстояние между им и нами было слишком велико, чтоб я успел добежать до него, прежде чем он выстрелит.

Внутренний голос, правда, твердил, что мой кузен не станет нас убивать. Гейнору нужен мой меч, а убив меня, он не сможет узнать, где тот находится. И потом, он, похоже, забыл об уроке, преподанном ему Ученым Фи. Против офф-моо его лук бесполезен.

— Кузен, ты помнишь, что оружие здесь не всесильно?

Он с кривой улыбкой отмахнулся от моих слов.

— Ерунда! С нашей последней встречи я многое испытал, многое повидал и многому научился. У меня появились могущественные союзники. Сверхъестественные союзники, кузен. Мы уже осадили Танелорн. А офф-моо… — он пренебрежительно повел рукой. — Тут совсем неплохо, надо только привыкнуть, так сказать, пообтереться. Я узнал кое-что полезное, что непременно мне пригодится, когда я добуду Грааль.

Гейнор выкрикнул приказ, и чудовища набросились на меня. Мгновение спустя они отхлынули, а я прыгнул вперед. Меч словно ожил. Повинуясь собственным желаниям, он наносил удары, оставляя в воздухе кровавые полосы, разрубал плоть и кость, проходил насквозь, выпивая души. И каждая погибшая душа через клинок отдавал мне свою жизненную силу. Честно говоря, драка даже начинала мне нравиться. Я прорубался сквозь толпу тругов туда, где стояли Гейнор и Клостерхейм, — на дальний край площади, откуда они науськивали на меня своих псов. Я проложил тропу, выкосил ее, как если бы передо мной были не живые существа, а высокая луговая трава. Гейнор невольно попятился.

Боится. Мне не привыкать к этому страху. Все люди меня боятся. Презренные трусы! Во мне самом не было и капли страха, ибо откуда ей взяться в истинном мелнибонэйце! Мои предки правили миром десять тысяч лет. Они основали Молодые королевства, от которых и пошли люди, и определили их жребий. Мой народ старше, мудрее и гораздо жестокосерднее людей. Нам неведомы слезливые манеры тех, кто едва ли превзошел разумностью обезьян. Я их презираю!

Я — мелнибонэец древнего рода. Когда меня обучали колдовству, мне довелось пережить ужасы, каких эти людишки не видели в самых своих кошмарных снах. Среди моих союзников — повелители элементалей и владыки Хаоса. Я могу воскрешать мертвых. Моя воля — закон для любого живого существа, и никакой враг не устоит против моего черного клинка.

Я — Эльрик Мелнибонэйский, последний в роду чародеев-императоров Мелнибонэ, Принц Развалин, повелитель погибших. Меня прозвали Изменником и Убийцей Женщин. Куда бы я ни шел, меня везде боятся и стараются ублажить — даже те, кому я ненавистен, ибо мое могущество не снилось никому из смертных.

У меня нет и не может быть соперников. Был один-единственный — сородич, дома, на Мелнибонэ. Моя семья сохраняла свою власть на протяжении тысячелетий, лелея древние знания и непрестанно заключая новые союзы с Хаосом. Нашими покровителями были князья ада, и первый среди них — Ариох, владыка мириадов сверхъестественных миров. Ему под силу было уничтожить все эти миры. Вот к каким существам обращались за подмогой мои родичи. Вот благодаря чьей помощи горстка мелнибонэйцев могла править миром десять тысяч лет. Мы бы наверняка правили и дальше, когда бы я не предал свою кровь и не обрек себя на вечное изгнание.

Несколькими неделями ранее мы с Хмурником спускались по склонам с другой стороны Кеша, следуя козьими тропками, изредка попадавшимися на пути, донельзя огорченные тем, как обошелся с нами владыка Кеша. В награду за уничтожение отряда потусторонних сил нам обещали «неприлично крупное вознаграждение». Отряд мы уничтожили, а вознаграждение составило всего-навсего две монеты, причем одна из них оказалась фальшивой. Прежде чем покинуть город, я распял владыку Кеша на городских воротах — в назидание тем, кто следующий соберется испытать наше терпение. За нами, разумеется, послали погоню, ибо родственники владыки требовали кровной мести; пришлось убегать, ибо я изрядно ослабел и был не в состоянии снова сражаться — мне требовалась передышка.

Мы укрылись в холмах, положившись на карты, но карты нас подвели и мы безнадежно заплутали; впрочем, нет худа без добра — наших преследователей постигла та же участь. Некоторое время спустя мы все же выбрались из холмов и, к нашему несказанному изумлению, узрели впереди Танелорн: мы ведь думали, что нам предстоит еще пересечь пустыню, прежде чем мы наткнемся хоть на какое-то подобие цивилизации. Памятуя об обыкновении Танелорна появляться и неожиданно пропадать, мы не стали испытывать удачу и бегом бросились к городским стенам, волоча за собой изможденных долгим переходом лошадей. Нас приветствовали древние здания с толстыми кирпичными стенами и соломенными и черепичными крышами, сады и скверы, высокие деревья и фонтаны. Лично я был очень рад, что мы сумели вернуться; признаться, меня сильно утомили встречи со сверхъестественным, так что я с наслаждением предвкушал уютную комнатку с чистой постелью и простую, но сытную еду.

Всякий раз, когда дорога приводила нас в Танелорн, мы с Хмурником отдыхали до тех пор, пока не ощущали, что снова готовы отправиться в путь, на поиски новых хозяев и новых приключений. Мы вели жизнь наемных мечников, и работы хватало всегда (хотя с деньгами порой дело обстояло туго). Танелорн, говорили мы себе, залечит наши раны. В городе у нас были друзья; имелись и враги, однако внутри городских стен никаких распрей не возникало. Танелорн был гаванью усталых путников, дарившей отдых тем, кто изнемог в сражениях людей и богов. В этом городе, выпив целебного настоя, я мог наслаждаться относительным покоем.

Я надеялся остановиться у своего друга Ракхира по прозвищу Алый Лучник, но выяснилось, что он покинул Танелорн и отправился ловить птицу-удачу. А дом запер и наказал, чтобы внутрь никого не впускали.

Возле дома Ракхира нам встретился мой знакомый, Брут из Лашмара, отставной солдат — высокий, с коротко стриженными волосами, лицо привлекательное и все в шрамах, облаченный в холщовые штаны и длинную темную шерстяную куртку, вроде монашеского наряда (такую или почти такую же одежду носили все отставные солдаты). Брут выглядел обеспокоенным. Красноречием он никогда не отличался и потому никак не мог подобрать слов, чтобы выразить свои чувства. В конце концов он привел нас к себе, выделил в наше распоряжение целое крыло дома и как следует накормил. А пока мы ели, он рассказал, что в воздухе — его слова — пованивает колдовством.