Однажды семидесятисемилетний деревенский дед, доме которого я долгое время жил в ссылке, наслушавшись наших разговоров о лагерях, — а почти все, кто приходил к нам тогда, в отличие от меня попали в ссылку после лагеря «навечно», — не выдержал, просунул не совсем еще седую голову в дверь, соединявшую горницу, где мы жили, с кухней, где он располагался с бабкой, и сказал раздумчиво, резко и вполне уверенно:

— А я, граждане, так считаю. Это потому так много людей сидить и потому такие большие строка дають, что строить надо, а денег нет.

Все присутствующие, люди весьма опытные, были заметно смущены подобной прямотой суждений и начали как-то вяло возражать ему. Тем более, всем было известно, что дедов зять работает в райкоме. Но дед не унимался. По всему чувствовалось, что он очень рад своей догадливости: еще бы, такую хитрую механику раскрыл. И как было ему при этом объяснить, что раскрыл он ее не достаточно — иначе бы помалкивал. Большинство из нас находилось здесь за гораздо более мелкие провинности, чем это высказывание.

Дед был мало сведущ в политике и истории. Когда «весь народ» праздновал семидесятилетие вождя, он сказал: «Нет, тот царь щедрее был. Когда его именины были, он откупил у Абрамовича (был в этой деревне до революции такой лавочник) две сорокаведерные бочки: „Пей, народ!“, а этот все боле по радио, да по радио». Но в данном случае он угадал основной принцип сталинизма, основную его черту. Касалось это, конечно, не причин террора — они были сложней, — а отношения к человеку, который «звучал гордо». Того отношения, которое позволило утилизировать даже террор, а потом — аппетит приходит во время еды — действительно стало одной из причин его невероятного и немыслимого расширения.

Гениальный вождь творил, а все остальное было объектом его творчества. Если этот вождь ошибался и идти, допустим, надо было не направо, а налево, то ошибка исправлялась просто: справа ставился пулемет, и все сами собой бросались влево. Вождь даже не утруждал себя тем, чтобы объяснять такие свои странности, молчала о них и руководимая им: пропаганда, придумывали объяснения сами люди, ставшие объектом такого творчества. Много помогла им в этом диалектика.

Заключенный мечтает о свободе. Для него все те, кто живет по ту сторону колючей проволоки — «вольняшки». И вольнонаемные служащие, и солдаты, охраняющие лагерь.

Солдат мечтает о свободе, о жизни, не регламентированной жестким распорядком дня и различными уставами.

Наконец, обычный советский человек, не находящийся ни в заключении, ни в армии, часто так же не имеет возможности поступать, как ему хочется. Иногда это связано с нехваткой времени или денег. Иногда мешают другие не зависящие от него обстоятельства — прописка, обязательная работа в государственных учреждениях и т. п. Но чаще всего человек сам создает себе различные ограничения, стараясь не выходить из установившегося ритма условностей, и тем ограничивает свою свободу.

Я испытал все три степени «свободы» — был в заключении, солдатом и обычным человеком. Во всех ситуациях я, по мере сил и возможностей, старался не обременять себя различными табу и руководствоваться в своих поступках прежде всего собственными желаниями. Ведь желания чаще всего возникают по наитию, подчиняясь какому-то внутреннему голосу. Иногда они идут вразрез со здравым смыслом, но столь непреодолимы, что приходится жертвовать здравым смыслом. — И, как ни странно, именно такие поступки в дальнейшем оказывались единственно правильными. Не в этом ли заключается указующий перст судьбы?

В результате я чувствовал себя менее связанным в заключении и в армии, но меньше других ощущал свободу на воле. Формально обусловленные степени свободы не гармонировали у меня с внутренним ее ощущением. Низкая адаптационная способность, неумение и нежелание «жить как все», конечно, не способствовали созданию стойкого благополучия в жизни, но в трагических ситуациях позволяли отделываться не слишком большими потерями.

14 июня 1941 года я проснулся со странным чувством. Что-то снилось, но что именно, я не мог вспомнить. Но от сна осталась фатальная уверенность — будет война и голод. Поделился я этой тревогой кое с кем из сверстников, но меня подняли на смех. Оказывается, в этот день в газетах было опубликовано заявление ТАСС, где как раз категорически утверждалось, что войны с Германией не будет. Зная, что оспаривать заявления прессы рискованно, я о своем чувстве больше не распространялся.

Может быть, мое радостное возбуждение (началось!) в день объявления войны 22 июня было вызвано реализацией предчувствия: «А все-таки я был прав!», но, скорее всего, причина заключалась в другом.

Я не был «нормальным советским школьником». В те годы многие взрослые могли быть недовольны советской властью: свежи были в памяти дореволюционные «мирные» времена, перед лазами стояли недавно перенесенный голод, «красный террор» и прочие «прелести» нового времени, но от подрастающего поколения теневые стороны советского режима тщательно скрывались.

Руководствуясь популярной в те времена поговоркой «ребенок — зеркало семьи», родители изо всех сил старались привить детям то, что спускалось по каналам (школа, комсомол, пионерия, пресса) «сверху», именовалось «чертами советского человека» и представляло собой безрассудную веру в справедливость действий партии и правительства, беззаветное обожание «отца народов» и готовность во имя первого и второго жертвовать собой и другими, включая самых близких (пример Павлика Морозова). Донос считался благодетелью, поэтому даже в школе процветало ябедничество, и я замкнулся в себе, предпочитая играть в одиночестве.

Читатель вправе задать вопрос, почему я не попал под общее влияние. У меня на это два ответа. Во-первых, я почти лишен чувства стадности, потребности подражать. Во время войны, например, я оказался единственным некурящим солдатом на весь батальон. Во-вторых, отец сумел привить мне наряду с уважением к любой отдельной личности презрение к толпе, когда каждый, часто теряя здравый смысл, несется по течению.

В детстве моей любимой игрой были бумажные солдатики. Лет в шесть или семь я получил от отца собственноручно сделанную им первую партию «французов» и «немцев». Он объяснил мне правила игры, которые он разработал вместе со своим братом в детстве. Сначала я играл с отцом, но потом все чаще стал обходиться один (взрослых людей не так просто вовлекать в детские игры). Я дал офицерам фамилии, имена, наделил каждого характером, способностями и внутренним миром. Солдат было много, они делались по трафарету и участвовали только в сражениях и парадах. Со временем, кроме французов, у меня появились и русские белогвардейцы. Это позволило вовлечь в игру соседских мальчишек, которые с удовольствием изготовляли «красных» противников. Теперь у меня был офицерский полк и эмоциональная связь с каждым солдатиком. Поименован был каждый, и игра в солдатики-куклы получила более конкретное выражение — ведь я хорошо представлял быт и нравы дореволюционного офицерства.

А все-таки «первая любовь» оставляет самый глубокий след. Я до сих пор помню бумажные физиономии французских офицериков Бикета, Мутона… И симпатию к Франции сохранил по сей день. Может быть, эта симпатия проскальзывала где-то в разговорах, а, может, за нерусскую фамилию, но в школе меня прозвали французом. Как-то я попытался возразить, но мне с убийственной логикой ответили:

— А разве ты не похож на француза?

Я парировал:

— А ты что, бывал во Франции, знаешь, какие французы?

В раннем детстве мне больше всего уделяла внимания бабушка, мамина мама, Евлалия Николаевна Давыдова. Несмотря на пережитые революционные бури и при ее удивительно мягком характере в ней сохранилась традиция, переданная поколениями, — воспитывать детей верными слугами царю и отечеству. Она пела мне старые солдатские песни и рассказывала семейные предания о подвигах наших родственников в различных баталиях.

А рассказывать ей было что. Ее брат, Леонид Николаевич Быков, прославился в Японскую войну — был награжден георгиевским золотым оружием, а к концу Германской имел уже более двадцати орденов, но особенно бабушка гордилась родственниками своего мужа, Давыдова. Род Давыдовых происходил от татарского хана Давыда Минчака, прямого потомка Чингисхана и Батыя. Семейными узами Давыдовы были связаны с Ермоловым, Раевскими, Сумароковым, Потемкиным. Особым вниманием бабушка наделяла деда своего мужа Дениса Васильевича Давыдова — поэта, одного из организаторов партизанской войны в 1812 году, имя которого носил Ахтырский гусарский полк. По семейным традициям все Давыдовы после Дениса служили в этом полку. В 1914 году, когда младший сын моей бабушки Николай заявил, что, несмотря на свои 16 лет, уйдет воевать, она поехала к Великому князю Константину просить о досрочном зачислении дяди Коли в этот полк.

Вернулся в этот же полк и дедушка, вышедший из него в чине штабс-ротмистра на гражданскую службу, где дослужился до статского советника. Возвращаясь в полк, он, таким образом, снова съехал с генерала до скромного офицера. Там же в качестве полкового врача оказался и дядя Вадим. Когда весь мужской состав семьи ушел воевать, бабушка с мамой и тетей Марусей переехали в Одессу и поселились в монастыре, превращенном в военный госпиталь. На их кишиневском доме можно было бы повесить вывеску вроде тех, что в следующую войну вывешивались на дверях райкомов комсомола: «Все ушли на фронт».

Отец мой не мог похвастаться русским происхождением. Дед по отцу, Петр Генрихович, считал себя немцем, хотя в его жилах текла и французская кровь. Он закончил Александрийскую сельскохозяйственную академию и стал работать управляющим у мужа своей сестры, который имел в Сумской губернии большие сахарные заводы.

Бабушка Варвара Романовна по национальности была полька. Хотя дед последнее время с ней не жил, она, как и другая бабушка, гордилась родословной своего мужа, ссылаясь на баронский титул кого-то из предков. Но так как я общался с ней меньше, чем с маминой мамой, свою родословную со стороны отца я представляю довольно смутно. Бабушка Варя хорошо играла на пианино и давала частные уроки музыки, однако привить любовь к музыке мне она так и не сумела. Что сыграло в этом решающую роль — отсутствие музыкального слуха или пианино — я не знаю.

Два года назад я на свой страх и риск издал автобиографическую книгу «Вне игры». Страх оказался напрасным, риск оправдался, и книга разошлась сравнительно быстро. Хотя рецензии на нее в русской печати были положительные, но все-таки червячок какого-то неудовлетворения нет-нет да и ворочался в подсознании — как раз в той области, которая в книге мне не удалась. Наблюдательный читатель мог заметить, что я ее начал с главы «Тревожное чувство», где описал свой вещий сон перед началом войны, но потом эта тема в повествовании моей жизни как-то заглохла. И это не удивительно. В то время, когда я писал «Вне игры», во мне мирно соседствовали интерес к таинственным проявлениям человеческой души и материалистическое мировоззрение современного исследователя, получившего образование в стране, где материализм возведен в ранг государственной доктрины. С одной стороны, рассказы родственников, личный опыт и вычитанные эпизоды, связанные с ясновидением, увлечение гипнозом, сбывшиеся сны; с другой стороны, неспособность объяснить эти явления, опираясь на привычные материалистические представления. В глубине души я понимал, что мое сознание испорчено материалистическим мировоззрением, и предполагал, что на Западе, где оно не является обязательной доктриной, существуют иные представления об интересующих меня проблемах.

Оказавшись на Западе, я убедился в том, что здесь смотрят на Россию как на страну, где парапсихология развита лучше, чем у них. Люди, интересующиеся этой проблемой, буквально засыпали меня вопросами: «А что у вас?».

За то время, как я покинул СССР, примерно три четверти моих публичных выступлений были посвящены парапсихологии. Пока я сотрудничал с радио «Канада» в качестве внештатного комментатора по науке, по крайней мере, две трети моих передач на Советский Союз было посвящено этой теме. И именно на них радиослушатели откликались, просили рассказать еще и еще… Ведь для них это был голос с Запада!

А для рядового американца Россия — страна загадочная. Отчасти благодаря «железному занавесу»; относительно информации правильнее было бы назвать его селеновым, полупроводником. По отношению к опубликованным работам он даже диод. С Востока на Запад почти все задерживает, в обратном направлении пропускает. Но загадочна Россия не только поэтому. В свое время интерес к оккультизму и прочим таинственным явлениям возбудила русская женщина, поселившаяся в Нью-Йорке, Е. П. Блаватская. Сведения о ней довольно противоречивые. Одни считали ее авантюристкой и фокусницей, другие — гениальной провидицей. По одним данным, она изучала «тайны Востока», живя в Индии, по другим — в Индии никогда не бывала, а заинтересовалась оккультизмом в Египте, общаясь с коптами. В общем, особа таинственная, а чем таинственнее, тем больше интереса. И не только к ней, но и к стране, из которой она вышла.

В 60-х годах случилось чудо: русские обогнали весь мир в освоении космоса! В эти же годы в СССР вышло несколько книг и статей, которые вполне современным научным языком описывали опыты по парапсихологии. Потом вдруг русские замолчали.

Летом 1948 года я проходил производственную практику в Алтайских горах. Более глухое место в Советском Союзе найти нелегко. Местные жители — ойроты — жили, по крайней мере, в то время, в шалашах из древесной коры (аилах), пользовались кремневыми ружьями, а то и луками со стрелами, для охоты, верили в злых и добрых духов.

«Культурная жизнь», освещаемая электрическим движком, протекала только на центральной усадьбе конного завода, где проживал, в основном, народ пришлый: начальники, специалисты и, конечно, мы — студенты-практиканты. Было там и что-то вроде клуба — барак с возвышением в виде сцены. Там проводились торжественные заседания или собрания, а раза два в месяц показывали кино. На первые местные жители сгонялись со всей округи, на второе они съезжались сами. Я радовался этим сборищам не столько из-за кино (передвижка привозила, в основном, старые и недоброкачественные ленты), сколько возможности поприсутствовать на конных соревнованиях ойротов. Чуть ли не с пеленок приученные к верховой езде, они не упускают случая похвастать друг перед другом своим искусством. Тут возникают и скачки, и джигитовка, и местные — традиционные ойротские — спортивные игры. Иногда в этих играх принимал участие и я, разумеется, всегда проигрывая.

Однажды студенты-практиканты и кое-кто из местной интеллигенции (фельдшер, учитель и… милиционер) решили устроить вечер художественной самодеятельности. Я взялся показывать гипноз, угадывание мыслей и фокусы. Гвоздем программы был «просветительный» фокус — вызывание духов. В столе фокусника был замаскирован небольшой автоклав, впереди сцены — сделанный из фотоувеличителя проектор, а задняя стена сцены завешена черной занавеской. В нужный момент я открыл вентиль автоклава, из него повалил густой пар, который на черном фоне задника в полутьме сцены был сначала незаметен. Потом включили проектор, и в облаке пара появился качающийся скелет. Потом скелет стал обрастать мышцами, появилось тело и, наконец, изображение недавно умершего бригадира. Дальше представление пришлось прервать: публика с воплями бросилась прочь из зала…

…Гостиница для студентов-практикантов представляла собой две маленькие комнатки в том же бараке, в котором находилась санчасть — крохотная амбулатория, обслуживаемая фельдшерицей, и «изолятор» для стационарных больных, он же родильное помещение. Охотников лечиться среди ойротов практически не находилось, и вот почему.

Еще недавно медицинского обслуживания в отдаленных районах Алтая не было совсем. Люди лечились у шаманов (по-ойротски, камла). Но вот власти принялись за «культурную революцию», шаманов арестовали, а в центры аймаков (районов) прислали фельдшеров. Первое их задание было — сделать всему населению противооспенные прививки. Русская фельдшерица по-ойротски тогда еще почти не говорила, ойроты понимали по-русски с трудом (и то только мужчины, успевшие отслужить в армии), так что санпросвет осуществлялся просто: местный милиционер вылавливал тех ойротов, у которых на руках не оказывалось справки о прививке (их, кстати, часто пускали на закрутку цигарок) или свежего оспенного шрама. Так и действовали милиционер и фельдшерица рука об руку, пока не поженились. А ойроты вполне резонно рассудили: если медицина (так они называли фельдшерицу) из здорового человека делает больного, то из больного может сделать только покойника.

Все мы в большей или меньшей степени заражены снобизмом. Особенно он проявляется со стороны образованных людей к тем, кто такого образования не получил. Поэтому уверения неграмотного колдуна или шамана, что ему известно нечто, недоступное нашему пониманию, вызывает психологическое отталкивание.

Такое же отталкивание мы испытываем и по отношению к любой информации, если она противоречит нашему установившемуся мнению. Но пока мнение не установилось, наш разум более доверчив. Не зря дети верят в сказки и такие рассказы, которые у взрослого могут вызвать только улыбку. Поверил и я услышанному в детстве.

Мамина сестра тетя Маруся рассказала мне как-то в присутствии мамы и бабушки такой случай из своей молодости.

За ней ухаживал один офицер, который интересовался оккультизмом. Он уверял, что, если поймать момент, когда человек просыпается (еще продолжает видеть сон, а мысль уже начинает работать), и в этот момент задумать «Хочу быть там-то», то это желание может осуществиться. Однажды она поймала такой момент, задремав после обеда, и задумала как раз увидеть этого офицера. Тут же тетя Маруся снова погрузилась в сон и ощутила чувство быстрого полета. Ничего нельзя было разглядеть, все мелькало: «Я куда-то несусь». Вскоре это ощущение прекратилось, и она увидела себя на пляже. Хотя никаких надписей она не видела, но была уверена, что находится в болгарском городке Варна, где раньше не только не была, но и не знала о существовании такого города. Своего знакомого офицера она увидела на пляжной скамейке, читающим какой-то толстый роман в красно-коричневом переплете. Солнце заходило, было что-то около семи часов вечера… Тут тетка проснулась и рассказала об увиденном моей будущей маме и бабушке. Это было летом 1915 года.

Через несколько недель этого офицера послали в командировку в Кишинев, где находилось семейство моей мамы. Он рассказал, что на их фронте затишье, их полк стоит в Варне. Когда тетка сообщила о своем сне, он достал из полевой сумки красно-коричневый томик Дюма и спросил: «Этот? Я его обычно читал перед вечером на пляже.»

Объяснить эти явления с точки зрения материалистической науки очень трудно. Да она и не очень пытается. На сегодняшний день парапсихологи больше заняты сбором и систематизацией фактов.

Говоря о картах профессора Зенера, я был далек от упрека в том, что он дал пищу для мистификаций. Его цель заключалась в том, чтобы опыты по парапсихологии могли статистически обрабатываться и, таким образом, соответствовали требованиям научного эксперимента.

Как любая дама, Наука чувствительна к модам, и любой ее рыцарь обязан ей угождать. А к тому времени статистика вошла в моду. Горе было аспиранту, который не приведет в диссертации статистической обработки полученных результатов (даже если их достоверность очевидна).

Итак, Зенер предложил карты с пятью различными рисунками. При случайном совпадении реципиент должен угадать 20 % из задуманных карт. Если процент выше, и он статистически достоверен — значит, есть эффект угадывания. Мне кажется, что любое сбывшееся словесное или письменное предсказание можно разложить на единицы информации (слова, буквы), и их обработка будет не менее достоверна.

Например, 5-го января 1981 года, выступая по радио, ясновидящая Тамара Рэнд сказала, что «к концу марта молодой блондин ранит президента Рейгана в грудь, что это будет „одинокий“ террорист по имени что-то вроде Джек Хамли и что он сделает несколько выстрелов».

Наука, как живое существо, проходит несколько стадий развития. Сначала она занимается сбором материала, потом его систематизацией, синтезом, осмысливанием. Создаются теории, затем следует их экспериментальное доказательство. Часто дело завершается анализом того, почему теория не подтвердилась в экспериментах.

Как я уже упомянул, большинство парапсихологов занимается накоплением и систематизацией фактов. Охотно прибавлю в их копилку и случаи из своей жизни.

Когда я находился в заключении, один незнакомый, из только что прибывших на наш лагпункт, казах похвастал, что умеет гадать на сорок одной абрикосовой косточке — кумалаке. Я в то время довольно «прочно» устроился работать счетоводом в бухгалтерии лагпункта, был относительно сыт и просил маму не слать посылок (впрочем, последнюю посылку я получил больше года назад и не ждал их до конца срока). И вдруг этот казах, разбросав косточки на девять кучек и что-то с ними проманипулировав, сказал, что меня ожидает отправка на другой лагпункт и получение посылки. Я знал (мне в этот день шепнул нарядчик), что я нужен здесь по крайней мере еще полгода, да и посылки не ждал. И вдруг минут через десять после гадания тот же нарядчик приходит в барак и выкликает мою фамилию. Я смотрю на него с недоумением, он с таким же недоумением разводит руками. Собрав вещи, я иду к вахте, где ожидают этапа уже человек тридцать. Оказывается, остановка была за мной. Какому-то начальнику пришло в голову, что я как бывший зоотехник могу оказаться полезным на окоте овец. Я положил свой вещмешок на уже загруженную личными вещами подводу и мы под конвоем отправились в путь. Не отошли мы от лагпункта и километра, как нас догнал верховой, остановил колонну и потребовал, чтобы я возвращался на лагпункт. Я взял с подводы свой вещмешок и поплелся обратно. Но колонна не двигалась с места, а чего-то ждала (о чем говорили между собой охранники, я не слышал). Подойдя к проходной будке, я увидел недавно подъехавшую подводу нашего почтальона. Мне велели расписаться в получении посылки. Я заметил через прополочную изгородь улыбающееся лицо гадавшего мне казаха, хотел передать ему «бакшиш», но охранник заторопил меня, и я побежал к дожидавшимся этапникам.

А вот ситуация весной 1972 года. У меня при обыске изъято много литературы, которую советское законодательство считает криминальной. Людей сажали и сажают на большие сроки, если найдут хотя бы одну из подобных книг, а у меня их изъяли десятки, если не сотни. По «делу Мюге» вызывают свидетелей, производят обыски… Я отказываюсь «смягчить свою вину» раскаянием (сиречь, выдачей лиц, у которых брал литературу). В общем, жду ареста со дня на день.

И вот жившая в этот год на даче у моей тещи родственница одного из зятьев предложила погадать мне на картах. Она очень категорично заявила, что тюрьма мне не уготовлена, но предстоит очень дальняя дорога, разрыв с семьей, совершенно новая жизнь. Кроме того, «пиковому королю» из-за меня будут большие неприятности и он потеряет работу.