Мальчик прилег на траву и огляделся.

Место вполне подходило для засады.

Тропинка, торопливо бежавшая по лесу, внезапно оборвалась. Дальше стояли кусты и журчала вода, перекатываясь через острые камни, усеивавшие дно протоки. С чуть слышным звоном она струилась вдоль низких берегов, поросших ивняком.

Вода в ручье была прозрачная. Ясно виднелись позеленевшие от старости камни, желтый песок на дне и какие-то маленькие рыбешки. Они то стремительно пронизывали воду, и их узкие тела сверкали, то застывали в тени камней, то целой стайкой медленно плыли вместе, то вдруг стремглав бросались за мушкой, упавшей на воду. Они толкались, мешали друг другу, возились вокруг добычи, пока она не исчезала, проглоченная самой ловкой из них. Вдруг они бросились в разные стороны и мгновенно скрылись из виду.

Приплыл целый выводок серо-сизых гусей. Заметив мальчика, гусиный вожак тихонько пробормотал что-то; гуси остановились, шевеля в воде красными лапами. Тени птиц легли на песчаное дно. Вожак, переваливаясь, вылез на берег. За ним, отряхиваясь от воды, крича и хлопая крыльями, вылезли остальные гуси.

Бухта Тихая, куда Димка с отцом приехал на «Алеуте» всего лишь восемь дней назад, встретила их очень неприветливо.

Всю дорогу море было беспокойное. Да и само время было тоже бурное. Гражданская война еще не кончилась, и на этом берегу, как и во Владивостоке, еще были белые и японцы.

«Алеут» попал в туман; белесый и мокрый, он окружил корабль со всех сторон и становился все гуще и гуще. Предметы потеряли привычные очертания; в высоте пропали мачты, труба, даже капитанский мостик слился с этой мглой. Люди, сновавшие по кораблю, натыкались друг на друга.

Через каждые три минуты короткий взвизг сирены нависал над пароходом. И каждый раз этот звук, тревожный и неприятный, раздавался неожиданно. Казалось, что он идет откуда-то сверху, словно кто-то незримый предупреждал корабль о надвигающейся опасности.

Сырость забиралась всюду. Она капельками осаживалась на лицах и одежде людей, на кабестанах, бортах, обшивке, медных поручнях. Тонкие струйки сочились по металлическим предметам и, собираясь в ручейки, стекали на палубу и покрывали ее лужами.

Дни помчались быстро.

В эту весну целый мир открылся перед Димкой. Он раньше много читал и любил книги о приключениях и путешествиях. Но теперь предметы, и тайга, и река, которые он видел каждый день, казались ему ничуть не хуже, даже интересней, чем в книгах.

Однажды Шурка посадил его на ороченскую оморочку — узенькую, долбленную из тополя лодочку, такую маленькую, что она казалась игрушечной. Легкая, с одним веслом, она слушалась малейшего движения Шурки.

Как приятно, должно быть, сидеть в ней одному и плыть между деревьями по лесной реке!

Проехав несколько раз с новым приятелем, Шурка предложил и Димке поездить одному в оморочке. Димка охотно согласился. Но каково же было его удивление, когда он немедленно опрокинулся в воду, стоило ему только сесть на место Шурки! Пока он, отряхиваясь от воды, вылез на берег, Шурка хохотал, захлебываясь от смеха. Димка нахмурился:

Поселок делился на несколько частей. На одном берегу реки стояло полсотни деревянных домов, в которых жили русские старожилы, местные власти и служащие лесничества. Немного выше — китайская слободка, населенная китайцами и корейцами — огородниками и рыбаками. По вечерам в китайской слободке лаяли собаки, слышалась гортанная речь, женское пение. Все звуки покрывала нежная мелодия сяо, в которую иногда резко врывались визгливые звуки китайской скрипки.

На другом берегу реки стояла японская лесная концессия: несколько огромных бараков для рабочих, склады и дом Наямы-сана — управляющего концессией. Утром, чуть свет, они отправлялись на лесные работы, и до русского поселка, еще дремлющего в это время, долетали их протяжное пение и крики.

Иногда по делам концессии к отцу Димки, лесничему, приезжали сам управляющий и его приказчик Накано-сан. Никогда они не являлись с пустыми руками: то привезут вино, то папиросы или английский душистый табак. Все это они с поклонами вручали Вихрову, говоря, что получили посылку с родины и что Вихров-сан обидит их, если не примет подарки. Такой у них обычай. Дмитрий Никитич сперва отказывался, а потом стал принимать.

Нередко подарки Наямы привозили рабочие с концессии. Димка с любопытством разглядывал японцев. Одевались они просто: короткий синий кафтанчик с иероглифами концессии на спине и груди, подпоясанный кушаком, под кафтаном — трусы, на голове — широкополая шляпа из рисовой соломки. В сырую или холодную погоду японцы носили брюки, а поверх кафтана — плащ, тоже из рисовой соломы, доходивший до колен. На ногах они носили матерчатые, на резиновой подошве ботинки — таби.