Во все времена весной люди задавали себе и Богу вопрос: каким будет лето, хлебным или безродным?

В 1943 году, едва земля провялилась от весенних паводков и дождей, люди, изнуренные двумя годами жесточайшей войны, искали ответ на другой вопрос: чьим станет третье военное лето, немецким или советским? Опять победным немецким, или Красная армия, повторив Сталинград, шагнет к Днепру, а затем дальше, к старой и новой границе?

Солдаты и сержанты гадали, так сказать, на кофейной гуще, а точнее, за тепленьким или холодным чайком, после ночного дежурства в траншее или на наблюдательном пункте. Младшие офицеры, только-только обретшие это звание, и полевые, уже помявшие погоны, прислушивались к говору солдат, но не вступали в разговор. Они тоже немного знали о положении на фронтах и ничего о замыслах немецкого и советского командований.

Старшие офицеры держались настороженно, о задачах наступающего лета говорили сдержанно и, поскольку траншеи, позиции и оборонительные полосы высокое начальство приказало оборудовать по всем инженерным правилам, полагали, что на этот раз высокое начальство не ринется на врага до его ослабления, и поражения, какие пришлось пережить в прошлых кампаниях, удастся избежать. Примерно так же думали комдивы, комкоры и даже командармы.

Командующие фронтами и их штабы, тем более генералы Генштаба и представители Ставки на фронтах о летней кампании 1943 года принялись думать тогда, когда наступавшие со Смоленщины и из Донбасса на Харьков германские войска были остановлены на Северном Донце и западнее Курска.

Прилетев в Москву, Жуков сразу направился в Генштаб, хотя не был в семье почти месяц. Повесив шинель и фуражку в комнате отдыха, тут же пошел к Василевскому. При всей разнице характеров между маршалами установились те деловые отношения, которые помогали им находить согласованные предложения Верховному или Ставке. Такие чаще всего принимались им без больших замечаний, к тому же после Сталинграда Верховный стал глубже разбираться и в стратегии, и в оперативном искусстве. Однако от дружеского сближения с Жуковым Александр Михайлович уклонялся. Слишком прям и резок был Георгий. Потом, дружба между ними могла породить у Верховного подозрение — не подружились ли они настолько, чтобы навязывать ему, Верховному, свои соображения, от них недалеко и до сговора.

Жуков понимал причину осторожности Александра и не переходил грань, что могло быть расценено верхами, особенно Берией, как опасность.

Войдя в кабинет, Георгий Константинович увидел Василевского, облаченного в новенькую маршальскую форму, которая сглаживала возникшую на штабной работе мешковатость. Приветливо улыбнувшись, азартно произнес:

— Берегись, девки!

Действительно, в безукоризненно подогнанном новом кителе со стоячим воротником Александр Михайлович выглядел помолодевшим, вернее, соответствующим своим сорока восьми годам.

Оставшись один, Александр Михайлович созвонился со штабом Воронежского фронта. Получив согласие Колосова вернуться в Москву, позвонил жене:

— Не спишь?

— Как всегда.

— Сегодня не придется — разрешено отправиться домой. Тотчас же.

— Невероятно! Жду, жду тебя, как в весеннюю пору ласточка своего суженого.

Под разными предлогами Ватутин оттягивал перевод Колосова в Москву. Причины высказывал разные: новый начальник штаба фронта без Колосова не потянет работу; оттяните время откомандирования Колосова хотя бы на месяц; пусть поможет спланировать оборону фронта на новом рубеже.

Верховный, услышав от Василевского, что Ватутин все еще не откомандировал Колосова в Москву, позвонил тому:

— Вы же твердо знаете, что распоряжение начальника Генерального штаба в определенные моменты равнозначны моим.

— Но Щаденко подсунул мне такого начальника штаба, что сносной помощи от него не дождешься.

— Кого бы вы хотели?

Войдя в кабинет, в котором он провел многие месяцы, Колосов окинул его тем добрым взглядом, которым смотрят после разлуки на давнего товарища. Изменений заметил не много. Взгляд остановил на городском телефоне: позвонить Варе сейчас или нагрянуть неожиданно? Склонился удивить неожиданным появлением на пороге. Помчался наугад — жена с сыном должна быть у стариков. Они же возятся с ребенком, когда она занята в театре. Но его неожиданное появление Варя могла расценить как подозрение, и набрал телефонный номер. Услышав голос, взволнованно спросил:

— Бодрствуешь?

— Гриша, ты?! — почти крикнула Варвара. — Неужели звонишь из Москвы — слышимость отменная.

— С известного тебе здания на Арбате. Если очень хочешь меня видеть, примчусь через минуты.

— О чем ты говоришь, Гриша! Не хочу, а жажду видеть, слышать и обнимать тебя.

Который уже день светило приближалось к вершине своей небесной дуги, наконец добралось, на день чуть задержалось на ней и затем незаметно для глаз человеческих начало укорачивать июньские дни. Однако вопреки космической закономерности жара набирала все более палящие градусы, сушила землю, вытягивала в небеса влагу и в зените ее собирала в огромные пышные тучи, схожие с белыми подушками, набитыми лебяжьим пухом. Они отбрасывали на землю бледные тени, которые лишь на минуты ослабляли зной.

Шла последняя неделя июня, подступал июль. С севера он принес на Черноземье клубы серых облаков. Они кое-где пролили на Средне-Русскую возвышенность короткие дожди и дождички, напомнив людям, что не за горами осень с ее многодневными нудными дождями, непролазной грязью, холодом, от которого не защищали солдат истрепанные шинелишки. Казалось бы, неизбежное приближение осени, а за ней и зимы должно было поторопить враждующие стороны к напористым действиям, они же замерли и не подавали признаков, что вот-вот обрушат на противника всю свою смертоносную силу.

Поля, изуродованные разрывами снарядов и мин, гусеницами танков, лопатами солдат, отрывающих на русской земле десятки тысяч километров траншей, в летнее время теперь словно омертвели. Омертвели до такой степени, что возникало недоумение: не задумали ли насмерть сражающиеся стороны закончить войну и как-то иначе разрешить затянувшееся противостояние, истребляющее одних и других.

Подобные мысли возникали только у тех, кого измучили земляные работы, длинные марши, тоска по дому и близким, которые днями и ночами, казавшимися бесконечными, в полуголоде безропотно работали на заводах, фабриках и полях. Но их иллюзии быстро рассеивались: до конца войны ой как далеко. В прошлом году Сталин пообещал выбросить немцев за границу, а в этом промолчал. Упорные, непримиримые бои приближаются, в них все может случиться, и даже самое худшее — вечное упокоение и безвестие.

Теперь, летом сорок третьего, не было военного, который бы сомневался, что фашистское командование нанесет еще один, наверное, самый страшный удар, чтобы наконец сокрушить эту ненавистную, огромную, холодную, с непролазной грязью Россию.

Затянувшееся бездействие германских ударных группировок беспокоило и Василевского. Исполняя две должности — начальника Генерального штаба и представителя Ставки на Воронежском и Степном фронтах, он тревожился потому, что агентурная разведка все еще не сообщала самого существенного — начнут ли немцы в ближайшие дни наступление или они отказались от него, временно или навсегда, чтобы истощением наших сил в оборонительной кампании вынудить нас пойти на перемирие. А может быть, германский генштаб добыл данные о скорой высадке англо-американских войск в Западной Европе? И в верховном командовании возобладало убеждение, возникшее после Первой мировой войны: выиграть войну, ведя ее на двух фронтах, невозможно. После Сталинграда такие суждения появлялись в среде германского генералитета, теперь они могли проникнуть в более широкие сферы военного руководства, промышленников и даже политиков. Из них, возможно, возникли какие-то группировки, которые склонили Гитлера к новому стратегическому направлению: с этого леча и до конца войны вести стратегическую оборону. И вот германские войска в поте лица совершенствуют свою оборону, это подтверждается строительством Восточного вала на Днепре и линии Хагена на Центральном направлении. Так или иначе менять цели летней кампании до получения достоверных данных об истинных намерениях врага Василевский посчитал нецелесообразным.

Озабоченность и беспокойство внешне у Василевского не проявлялись. Он лишь несколько чаще, чем прежде, звонил начальнику Главного разведывательного управления и произносил короткий вопрос: «Что нового?!»

Новое поступило только в ночь на 2 июля. Александр Михайлович тут же написал проект директивы и позвонил Верховному. Доложив ему новые данные, попросил разрешения предупредить фронты о наступлении немцев в ближайшие дни. Сталин молчал. Задержки с ответом бывали нередко и прежде, но сейчас, когда дорог каждый час?! Не вернулось ли к Верховному сомнение в возможность центральных фронтов справиться и этим летом с вражьими танковыми корпусами? Александр Михайлович видел Сталина в разных ипостасях и знал амплитуды его колебаний. Успех немецкого наступления может представиться таким огромным, что даже собранными силами переломить ход кампании станет невозможно. И народы Союза распадутся, прокляв его, и выбросят на свалку истории. Вот этих двух опасностей, догадывался Василевский, более всего страшился Сталин.

Молчание Сталина длилось, возможно, минуты две — Василевскому оно показалось долгим, как зимняя ночь. Но вот раздался короткий вздох, затем ответ:

— Директиву о начале наступления немцев отдайте немедленно.

После конференции танкистов, проведенной генералом Родиным, в каждой дивизии образовали узлы противотанковой обороны, в которые кроме танков были включены новые самоходки со стволами в сто миллиметров. Пехота быстро отрыла для них укрытия с аппорелями

[1]

, для некоторых по две. Эти узлы командиры постарались как следует вписать в оборону батальона или полка, что сделало их хребтом тех и других.

Позиции для танков Соболева были оборудованы на пологом скате и плоской вершине, заросших березовой порослью, которую не запахивали с осени сорок первого. Только сейчас кое-где ее проредили, чтобы кусты не мешали стрельбе.

Для своего танка Соболев выбрал позицию на восточном скате. Отсюда он видел подступы к противотанковому узлу батальона, вместе с которым ему предстояло удерживать оборону, стык с левым соседом и подступы к правому. Высота была изрезана двумя траншеями, отрытыми на скате, обращенном к противнику, а третья — на противоположном, южном скате. В узле сопротивления для каждого танка успели отрыть по два-три укрытия, что позволяло смещать его вправо или влево в зависимости от направления удара танков врага, прорвавших первую позицию.

Перед рассветом Соболев переместил часть танков в сторону левого соседа, побывал на высоте, где по башни были зарыты три танка. Они предназначались для того, чтобы дальними выстрелами привлечь к себе внимание немецких танков. И те, приблизившись на подступы к вершине высоты, непременно попадали под косоприцельный огонь справа и слева. Комбат рассчитывал, что слеповатые «тигры» не так быстро определят местонахождение его танков, да и первые снаряды их, попав в овальную башню, рикошетируют, и экипаж сможет еще какое-то время разить и «тройки», и «четверки». На некотором отдалении от засадных танков комбат стрелкового расположил новые 57-миллиметровые орудия и две, еще более новые, опытные самоходки со стомиллиметровыми стволами. По дальности прямого выстрела они не уступали орудиям «тигров», а снаряды их, даже не пробив броню, способны были оглушить экипаж. Сколь ни мощным казался противотанковый узел обороны, крепость брони и дальнобойность пушек новых немецких танков вызывала озабоченность. «Тигры» и «Фердинанды» («слоны») показали свою крепость вчера, в боях за первую позицию. Разрывы их снарядов на танках и в танках вывели из строя почти все танки и противотанковые орудия, располагавшиеся в ней. Меткость у всех дай бог — один-два снаряда, и цель загоралась или взлетала на воздух. Некоторые из подбитых наших танков горят до сей поры. А еще артиллерия и авиация немчуры. Ей, конечно, доставалось от нашей, но гвоздила она метко и густо. Попадешь под огневой налет — закопает навек. Бомбардировщики тоже изрядные стервятники, но к ним уже попривыкли — их бомбы рвутся громко, но попадают в цели редко. В общем, как пугачи в детстве — звука много, а страха на минуту. Не разорвало на части — вскакивай и стреляй в немцев на подходе или в самой близи от траншеи или окопа.

В ожидании приближающейся атаки противника каждый солдат-молокосос и командир взвода, только что присланный на фронт из скороспелого училища, подумал уже о всяком, что может случиться с ним в предстоящем бою, но никто из них не искал даже тропку, по которой можно было бы отползти, уйти, убежать от опасности. И не потому, что строгий приказ наркома Сталина еще не был отменен, а потому, что уход и бегство от опасности уже воспринимались как самое постыдное — трусость, потом осуждение товарищей — отводили глаза с нежеланием говорить, рядом выкурить самокрутку. К тому же, если убежишь далеко, осудят и в штрафбат, сообщат домой. Потом немец… Ты его не угробишь — он тебя скосит, раздавит, разотрет в блин гусеницами. Трудно сказать, возникало ли у кого намерение совершить героическое. На третьем году войны, пожалуй, все уже поняли: героическое не творится по своему желанию или по заказу. Оно вершится в тех обстоятельствах, когда ты, выдержав огонь и натиск врага, сам, изловчившись, разишь его, проклятого, отбрасываешь его от себя, а потом добиваешь огнем или штыком. Главное — не сдрейфить в жуткий момент. А то, за что дают ордена и медали, свершится как бы само собой.

Когда поздние сумерки усмирили уставшие стороны, Рокоссовский пришел к убеждению, что войска группы армий «Центр», штурмовавшие позиции его 13-й армии, уже многого не добьются. И чтобы убедить командующего 9-й армии Моделя, а вслед за ним и Клюге, что их намерения в этом году несбыточны, решил с утра 6 июля нанести контрудар 2-й танковой армией Родина и смежными корпусами общевойсковых армий. Но короткая июльская ночь не позволила скрытно вывести войска на рубежи развертывания, и контрудар не дал ожидаемого результата. Константин Константинович с досадой в голосе позвонил Жукову. Тот, выслушав доклад, недовольно спросил:

— Причина неудачи Родина?

— К исходу ночи хвосты колонн оказались еще на марше, противник догадался о надвигающейся опасности и предпринял экстренные меры — значительную часть танков перебросил на опасные для группировки места, организовал броневой барьер и погасил начавшийся было контрудар.

— Вывод.

— Танковые соединения позволяют в короткие сроки создавать прочную оборону в ограниченные сроки и наносить наступающему значительные потери.

В то время, когда на северном фасе Курского выступа войска генерал-полковника Рокоссовского вынудили ударную группировку генерал-фельдмаршала Клюге безуспешно менять направления ударов на южном фасе, для войск генерал-полковника Ватутина боевые действия уже в первый день операции складывались, можно сказать, тяжко. 7-я гвардейская армия под Белгородом не смогла ликвидировать захваченный армейской группой «Кампф» плацдарм, что грозило продвижением ее корпусов на север и охватом войск левого крыла фронта. Намного опаснее сложилась обстановка для 6-й гвардейской армии, по которой 4-я танковая армия нанесла главный удар вдоль Симферопольского шоссе. Ее главная полоса обороны оказалась прорванной на двух участках, что привело к разрыву ее группировки на три части. Две центральные дивизии оказались в полуокружении на первой полосе обороны, фронт дивизий справа и слева от них оказался прорванным, их полки, наполовину и более разгромленные, под напором танковых дивизий врага отошли на вторую полосу или к флангам армии. Чтобы предотвратить более глубокое вклинение танковых сил врага, командарм успел опасные направления прикрыть дивизиями второго эшелона, своим противотанковым резервом и противотанковой бригадой и полком, переданным ему командующим фронтом. Они закрепились на промежуточной позиции, но удержат ли ее, у него уверенности не было. Авиация противника нещадно бомбила их. К ним перемещалась артиллерия, что предвещало повторную артиллерийскую подготовку с неограниченным расходом боеприпасов. А за ней возобновят атаки дивизии двух танковых корпусов, в которых самыми опасными были таранные группы, составленные из «тигров», «слонов» и модернизированных «четверок», на которых теперь стояли длинноствольные дюймовки, легко пробивавшие броню танков и самоходок.

Командарм 6-й гвардейской генерал Чистяков, которого за бои под Сталинградом наградили двумя орденами, а не так давно слово «майор» заменили на «лейтенант», скорбно смотрел на поле боя, на котором его дивизии весь долгий день бились с танками и мотопехотой противника. Выглядел он совсем не с генеральской солидностью. Гимнастерка, кое-как схваченная ремнем, застегнутым пряжкой со звездой, походила на кофту, наскоро охваченную опояской, галифе в коленях было измазано глиной со стенок открытого НП, на который он недавно переместился, так как к прежнему танки врага приблизились на прямой выстрел. Было от чего скорбно смотреть на поле боя. Две его дивизии, стоявшие насмерть в центре армейской полосы обороны, еще держались, но были обойдены справа и слева, а выбитые противником из главной полосы, частью сил отошли на промежуточную позицию, их фланговые полки — к армейским разграничительным линиям.

Еще не так давно потесненные дивизии держались на третьей позиции. Была надежда, что с подходом к ним противотанковых резервов армии и фронта они удержат ее и тем создадут предпосылки для нанесения фронтового контрудара, но противник опередил и овладел позицией и теперь угрожал промежуточной, на которой едва-едва успели закрепиться отходящие дивизии и подходящие противотанковые средства.

Поскольку связь с НП комфронта прервалась, обстановку командарм доложил начальнику штаба фронта. В ожидании ответа генерал Чистяков затуманенным взором смотрел на поле, изуродованное разрывами снарядов и бомб. Перед передним краем, удерживаемым только в центре, стояли танки и самоходки, подбитые и подорвавшиеся вчера во время проведения противником разведки боем, а также сегодня. Часть из них еще горели и чадили в разных местах утраченной обороны, в одиночку и группами по три — пять машин. Между ними виделись и свои «тридцатьчетверки» и «семидесятки», в основном в окопах, из которых торчали только простреленные башни. Те и другие были приданы дивизиям на усиление противотанковой обороны. Конечно, они подкрепили ее, заставляли танки врага не идти, а ползти в атаке. Но все равно противник пробил в обороне первой полосы две бреши.

На одном участке командарм посчитал соотношение подбитых танков, противника и своих. К его огорчению, тех и других оказалось поровну, а по науке вражеских должно было быть в два-три раза больше. Особенно мало стояло «тигров». Единицы, а наших они подстрелили многовато. И вот… тяжелые немецкие машины бьют наши на дистанции километр и больше, а наши — вполовину меньшую. То есть тогда, когда у экипажей и расчетов хватает терпения-мужества подпустить этих громил к себе на такое расстояние. Вот такое соотношение возможностей стволов танков и противотанковых орудий оказалось невыгодным для нас и выразилось в соотношении потерь. Под Сталинградом наступление вели танки старой конструкции и легкие чешские. Те и другие подбивались «сорокапятками» и даже противотанковыми ружьями, а вот сегодня… Противотанковые снаряды, выстреленные дальше семисот метров, скользнув по утолщенной броне, летели к черту на кулички. Под Сталинградом бывало тяжко до невмоготы, но вот так, чтобы за один день перенести почти непрерывные артиллерийско-авиационные громы, стрельбу почти в упор «тигров» и «слонов», которые разделываются с целями за один-два выстрела, а потом еще растирают траншеи в блины и лепешки… Да и новые «четверки» — не орешки.