Ротара опять тошнило. Дракон скреб когтями по полу, изворачивался, выгибался своим костлявым, несоразмерно худым телом, и его снова выворачивало даже теми мелко нарезанными кусочками свежего мяса, которое я покупала ему на рынке. Он бился, шершаво извивался на досках загона, как полумертвая, выброшенная на берег рыба. От него шло зловоние; чешуя еще месяцы назад потускнела, а теперь стала ломкой, слоилась и выпадала, кое-где оставляя на теле проплешины беззащитной розовой кожи. Дракон гнил изнутри. Он пытался есть, но не мог, это продолжалось уже неделями.

Я стояла, прислонившись к стене, и устало наблюдала за ним, отчаянно желая уйти и все равно не решаясь выйти за дверь. Ротар снова молчаливо заскреб когтями, оставляя новые борозды поверх старых на светлых досках пола, и его опять вывернуло. Мучение продолжения жизни, которая все никак не может закончиться. У него не хватало сил даже отползти, и Ротар безжизненно распластался прямо в грязной воняющей лужице, тяжело, с хрипами дыша. Воздуха ему постоянно не хватало, и он дышал, широко раскрыв пасть, обнажая бледно-розовые кровоточащие десны и острые бесполезные клыки. Знала же, что не стоило тратить последние деньги на свежее парное мясо. Все равно потом все окажется на полу. Я смотрела на его болотисто-коричневое, изуродованное худобой и болезнью тело и ощущала, как желудок сводит от отвращения, жалости и брезгливости.

Мой дракон.

Когда-то, помнится, я пошла на факультет полетов, только чтобы произносить эти слова с гордостью.

Он дернулся, из последних сил поднял голову и посмотрел на меня. «Я устал. Погладь, лхани», — тихо и виновато прошелестел он. Сколько было этих дней, когда я, еще надеясь на что-то, беспрерывно таскала драконенка на руках, закутанного во множество тряпок. Ротар мерз постоянно, словно в нем не было того животворного, волшебного огня, свойственного всем драконам. Я учила магическую теорию в загонах, я даже ночевала здесь, чувствуя, как сбоку жмется маленькое костлявое тельце. Драконов не принято убивать, только ждать, когда они подохнут сами. Я ненавидела его привычной, вплавленной в самую суть ненавистью; постоянной и уже почти неотличимой от обычных чувств, как дыхание. Наша маленькая агония на двоих. Дурак тот, кто говорит, что разделенный груз становится легче. Скорее, он лишь вдвойне давит на плечи обоим.

Когда кажется, что падать дальше уже некуда, судьба безжалостно втаптывает тебя в пол. На выходе меня подловил Ильдар, зябко кутающийся в свою темную мантию, схватил меня за запястье прохладной жесткой ладонью и немедленно боязливо отпустил, будто за прикосновение в нынешние жестокие времена отправляют на каторгу. На коже остался холодный отпечаток его пальцев, как от касания стылого железа. Мы были скорее плохими знакомыми, чем хорошими, но временами общались, по той причине, что я слишком часто натыкалась на него в подземельях.

— Ты сейчас свободна, Тай?

Ильдар то и дело нервно проверял карманы, оправлял воротник, избегая смотреть на проходящих мимо адептов, даже случайно касаться их, и ждал ответа. Нелюдимый, как и большинство некромантов, вдали от подземелий он чувствовал себя неуютно, и странно, что притащился искать меня в светлое время суток. Не к добру.

Некроманты не умели ладить с людьми и как-то болезненно избегали их, живых по крайней мере. Особенно больших скоплений народа. Не из брезгливости, как некоторые думают, и того, что мертвые люди им нравятся гора-аздо больше. А из-за врожденной стеснительной замкнутости. К темным всегда было двойственное отношение: с одной стороны, без них ни туды и ни сюды, а с другой, когда твой собственный ребенок начинает играть с недавно похороненной собачкой, вылезшей из могилки, это мало кого оставляет равнодушным. Обычно некроманты растут среди неприязни даже собственных родителей, постоянных подколок, боязливого отношения. Смерти боятся все. Кроме них. Для них иной мир так же близок и реален, как и этот, что нехило сказывается на психике. С ними было трудно общаться. Они одновременно стыдятся и болезненно гордятся своим даром, считают себя выше других, но не могут точно определиться в чувствах. Вечный комплекс вины или озлобленности, который может обернуться против находящихся рядом. Это все равно как взять в руки сломанный самовзрывающийся артефакт. И думать, сработает он сейчас или все-таки обойдется. То, что случится, вряд ли предугадаешь. Так же и некроманты никогда не знают, что им взбредет в башку в следующий момент. Хотите узнать про навязчивые идеи, так это к ним. Но в атмосфере, пропитанной их мрачным некромантским отчаянием, отсутствием всяческих проявлений жизни, презрением ко всем и конечно же ненавистью, мне становилось легче.

— Хотела пойти в библиотеку или на пустошь потренироваться. Но вообще свободна, — осторожно ответила я. И еще осторожней добавила: — А что?

Всю ночь мне снился опускающийся на землю холод, стылый осенний дождливый сумрак, заползающий в комнату через окно. Я пыталась заткнуть щели своей курткой, зажимала ладонями, но не помогало, и я все равно чувствовала, как по ногам ползет чье-то холодное, царапающее кристалликами льда дыхание. Я проснулась с больным горлом и ноющими легкими и, кажется, еще более уставшей, чем с вечера. Кровать была жесткой и неудобной, как деревянная скамейка, сложенная из нескольких неровных кусков. Я повертелась, устраиваясь получше, и поняла, что лучше не выйдет. Голова ныла, шея затекла, в груди поселилось что-то колючее и мерзкое. В таком состоянии нельзя спать, разве только забиться куда-нибудь в угол и попытаться если не сдохнуть, то хоть оклематься.

Маара уже сидела за узким столом, кое-как втиснутым в нашу комнату, и завтракала.

— Чаю выпей, — посоветовала соседка. — Или те пилюли, розовые, против простуды.

— И это все, что мне может посоветовать будущий лекарь?

Маара продолжала размеренно мешать ложкой в своей чашке.

Улаш-Батор называли богиней воров, в принципе довольно заслуженно. Богиня Везения пользовалась особым почетом именно у представителей этой самой древнейшей профессии, а еще у адептов, заядлых игроков и некоторых лекарей. Больше никто к богине Везения не обращался и даже считал это забавным или постыдным, вроде как детской смешной привычкой не наступать на трещины, иначе будет беда. Вот и с Улаш-Батор так, удача вроде бы никому не помешает, но принести ей жертву, поверить во все это, значит признать, что за все свои годы ума не нажил, сопляк совсем. Что, от просьбы алмаз свалится с неба в твои руки? Кто в это поверит? Только дети. Еще ее называют богиней детей, потому что ей безотчетно верят только они, и чаще всего именно их можно увидеть здесь в дневные часы. Дети боятся серьезных строгих богов.

Статуя Улаш-Батор, закутанной по самые глаза в одеяние женщины, с хитрым, смеющимся прищуром, мне всегда нравилась. Она стояла во всех общих Храмах, обычно в уголке, в то время как центр занимали гневливые божества Справедливости и Милосердия. Она как будто и не участвовала во всей этой божественной суете, и только глаза вечно смеялись, будто она знала хорошую шутку. Вы думаете, что вы можете без меня, но на самом деле даже могущественный Ибраки рухнет на колени, если я дам везение другому. Ей было плевать, что мало кто поклоняется ей, Улаш-Батор была выше этого и всегда была неуловима и насмешлива. Нет никого смешливее Судьбы. Временами я ее ненавидела. Но кто знает, не принеси я ей дар, вдруг было бы еще хуже.

Я подошла к ее статуе, стоящей в полумраке зала, и медленно опустилась на колени. В этой части Храма, как обычно, никого не было, даже запах благовоний сюда почти не доносился.

— Помоги, — прошептала я, глядя в это мудрое, смешливое, непонятное лицо, скрытое шелковой вуалью. Улаш-Батор наблюдала за мной из-под полуприкрытых век, непонятная, непостижимая. Сама Судьба. — Помоги, — повторила я, выкладывая перед ней свои последние медяки, они отражали тусклый отблеск свечей и казались еще более поцарапанными и старыми. Жалкий дар. Вот только Улаш-Батор плевать на золото, она само Везение и наверняка богаче остальных богов, ей главное, кто и какой по значимости дар принес. В детстве я ей жертвовала липкие лежалые карамельки, отрывая их от сердца. Как-то я подарила богине браслетку из красивого камня, когда везение мне было нужно больше, чем даже это самое любимое украшение. Пришло ли, не знаю. У судьбы, как у монеты, две стороны, и временами не поймешь, благом ли все это обернулось или нет. Но несмотря на все, я всегда оставалась ее почитательницей. Я приходила, и была тишина и полумрак зала, и я надеялась, что сбудется мое желание. Другим богам я не верила. Забавно. Наверно, потому, что именно от нее чаще всего получала подлянки. Теперь я отдала ей последние медяки из стипендии. Странно, как меняется значимость вещей в жизни.

Улаш-Батор стояла, чуть опустив правую руку под покрывалом, словно принимая дар. Губы улыбались. Судьба любит шутки. Я не сказала больше ничего, потом поднялась с колен. Я прошла мимо статуй Ибраки Справедливого, воина и мудреца, широкоплечего скуластого мужчины, сжимающего меч. Я прошла мимо сутулого старика Гиара, бога магов, и прекрасной Фалькары, богини Милосердия, я прошла мимо богато украшенных статуй дородного Хенели — Торговца и кудрявого юноши Джака — Любви. На выходе не выдержала и обернулась. Улаш-Батор стояла в полумраке зала, хрупкая задумчивая женщина среди внушающих трепет и страх статуй других богов, и, казалось, улыбалась.

Меня разбудил радостный гогот драконологов, их обычная утренняя возня, и некоторое время я лежала в спальном мешке, прислушиваясь к привычным звукам, еще ничего не помня, но уже чувствуя какую-то тревожную неопределенность. А потом память услужливо вернулась. Демон! Я резко вскинулась, села, оглядываясь по сторонам.

Сквозь запертые ставни пробивались косые лучи солнца, глаза Ротара в последние недели стали слишком чувствительны, и окна приходилось закрывать. Сам дракон не спал, смотрел на меня, положив узкую угловатую морду на передние лапы. «Тебе снились плохие сны, лхани. Я отгонять».

Где была моя башка, когда я соглашалась на это? Утро — самое лучшее время для запоздалых и слезливых раскаяний. Поэтому лучше просыпаться в полдень, чтобы избавить себя от бесполезных мучений. Я встала, осмотрела рану на боку дракона. Порез уже затянулся, покрылся твердой спекшейся корочкой.

«Болит», — пожаловался он. С раной и вправду было лучше, чем я ожидала. И боль — неплохой признак, хуже было бы, если бы Ротар не чувствовал ничего и рану затянула нездоровая неестественная немота. Хоть что-то хорошее за это утро. Встречаться с однокурсниками отчаянно не хотелось, лучше бы подождать, пока не разойдутся на тренировку, но к демону, шхэн бы все это побрал, тащиться надо. Я осторожно вышла за дверь. А теперь веди себя, как обычно. Это не ты сегодня ночью демона вызывала. Ты вообще всю эту ночь мирно спала здесь, твой дракон костьми ляжет, но подтвердит. Спокойно, Тай. Тебе еще сегодня демона сторожить, неужели испугаешься каких-то драконологов. От того, что вы его вызвали, небо не перевернулось. Всего лишь маленький кровожадный демон-убийца.

На нашем потоке драконологов было двенадцать. Большего бы просто не выдержали загоны, вмещающие еще и драконов со следующего курса, а когда те сдадут экзамены и отправятся на практику в одну из провинций королевства, то сюда переведут драконят. Очередные всадники, в этом году всего лишь семеро, скоро должны отправиться на гору Выбора. На всех драконологов из моей группы младшекурсники смотрели с невероятным восхищением. Кроме меня, конечно.