Колдун восседал на высоком троне, уперев локти в колени и придерживая подбородок вытянутыми пальцами. Его глаза, утопавшие в темных глазницах, вспыхивали и мерцали, точно молнии, наполовину скрытые мрачными грозовыми тучами.

Как обычно, на нем была черная мантия старинного покроя; по бокам от возвышения стояли медные светильники с курящимися благовониями, на стене висели массивные факелы, а на низких столиках горели небольшие масляные лампы. И все же зал казался погруженным во мрак, а воздух был наполнен запахом волшебства — ароматом клейкой смолы, ладана и рассыпавшихся от времени фолиантов.

Облаченный в черную мантию колдун молчал; и человек, который стоял перед ним в одиночестве и оттого чувствовал себя незащищенным, ощущал в этом тяжелом молчании ярость надвигающейся бури. Вспышки желтых глаз были стократ выразительнее всяких слов. Наконец тишина была нарушена.

— Ты предал меня. — Шипящий с посвистом голос мага, хотя и оставался сдержанным и спокойным, был наполнен злобой и гневом. Голос этот не создавал эха; казалось, он достигал лишь теней, отброшенных неверным огнем факелов.

— Ты предал меня, Дестан Болард, — продолжал колдун. — Несмотря на все твои напыщенные и хвастливые обещания, ты ничего не добился за три месяца службы.

Снаружи, за стенами таверны свирепствовала неистовая буря. Дождь лил уже три дня, а сегодня он превратился в ливень. Огромные серые облака заслоняли ночное небо; молнии сверкали в бешеной пляске, освещая затененные земли, куда не мог добраться свет луны и звезд. Множество мелких речушек, берущих начало с южных земель Кофа, вздулись так сильно, что готовы были выйти из своих берегов; на дорогах, пересекавших равнины, в грязи увязали повозки, а лошадям и людям приходилось пробираться в жидкой грязи, которая доходила им до лодыжек.

А тем временем в таверне, которая расположилась на отшибе у дороги между городом и лугом, собрались мужчины и женщины — они пили, сытно ели и на все лады ругали грозу. Таверна была заполонена путешественниками, нашедшими здесь приют за эти три дня. Но, несмотря на то, что народу набилось здесь многовато, это были в основном удачливые путники, ради которых хозяин гостиницы в течение всего года пополнял запасы выпивки и продовольствия. Так и в эту ночь — хотя снаружи неиствовал весенний паводок, пестрая толпа, собравшаяся в таверне Ассара, шумно пировала и веселилась.

В этой толпе все смешалось: испещренные шрамами наемники, завербованные в разных странах, пили вместе с кофийскими солдатами, облаченными в доспехи. Горожан здесь было мало: пара торговцев, а также незадачливая знатная дама со служанками, которым приходилось сидеть за одним столом вместе с неряшливыми крестьянскими девушками, которые вели себя чересчур раскованно. Всем, кто был в таверне, волей-неволей, приходилось слушать унылое завывание бренчащего на лютне песенника в обносках — молодого немедийца, не сумевшего найти приют ни в одном замке — и это неудивительно, учитывая, что даже собаки, выпрашивающие у очага объедки, лаяли и скулили гораздо мелодичнее.

Кто-то из мужчин грубым, хриплым голосом потребовал еще пива; другой звал служанку поразвлечься; в это время третий орал на бренчащего на лютне немедийца и наставлял — грубовато, но весьма добродушно — как тому получить больше выгоды от своего инструмента.

— А коли ты так сделаешь, тут тебе и денежки — пойди да подлечи свой голос кружкой вина! — Путник взглянул на толпу, грубо ухмыльнулся, затем повернулся к высокому молодому человеку, который стоял возле большого очага.