Есть нечто соблазнительное, гипнотизирующее, щекочущее душу в соединении целомудренности и блуда, красоты и уродства, есть что-то притягательное в осквернении невинности.

Впрочем, буду говорить за себя. Признаюсь, например, что рафаэлевская Мадонна, этот символ непорочности, идеал женственности и материнства, всегда соблазнял меня сильнее, чем любое эротическое фото. Разглядывая репродукцию знаменитого полотна, я воображал себя дьяволом, этаким волосистым, отвратным исчадием ада, способным на неслыханное кощунство – юркнуть под одежды чистейшей Девы и присосаться к ее благословенной плоти. Старца с прислужницей и замечтавшихся ангелочков поразит столбняк при виде такого святотатства. Сама же Пречистая не сможет ничего предпринять, поскольку в руках у нее Младенец (и довольно грузный, похоже), и потому еще, что этого не допускает ее миссия, ее призвание беспрестанно излучать свет любви и смирения. Пользуясь этим, дерзкий преступник вступит в сговор с ее земным и нестойким человеческим телом. Пройдет минута-другая. Как и прежде, Она будет возвышаться над всеми, прекрасная и лучезарная, в сиянии добродетели и славы, но под ее одеждой незримый порок уже проникнет в Нее своим ядовитым жалом.

Видение это столь глубоко внедрилось в мою душу, сделавшись содержанием снов, изводя меня своей неисполнимостью, что пришлось обратиться за помощью к черным магам (к белым, а тем более к официальной медицине с такой проблемой не обратишься).

Целительница – молодая, черноглазая, с большим, придающим ей некоторую вульгарность ртом, в пышных цыганских юбках – два дня вершила надо мной диковинные колдовские ритуалы. И вот на третьем сеансе свершилось невероятное…

Она

явилась мне во плоти – Святая Мария, светлейшая из дев. Как и на картине, она безмятежно смотрела куда-то вдаль, мимо меня и сквозь меня. Но ее детские губы, чуть тронутые улыбкой, говорили мне, что Она ведает о моем присутствии.

Вне себя от восторга, я пал ниц и пополз, как змий, к ее босым ногам. Мои губы ощутили, как бьется жилка на ее маленькой стопе. Но сама Она сохраняла неподвижность и бесстрастие. И тогда я решился на преступление, которое вынашивал в себе столь долго – я нырнул под ее одежды. О, какой восхитительный светлый сумрак таился тут, под шатром легких тканей, какой царил аромат! Здесь пахло всеми женщинами мира. И под этим шатром белели в своей первородной наготе прекраснейшие из ног. Я обнял одну из них, я почти обвился вокруг нее, я целовал каждую пядь ее бархатистой поверхности. Я дрожал от благоговения, от сознания собственной растленности и ее чистоты. И оттого еще, что на Ней не было ничего, кроме этих свободных материй.