Пять деревень — Плаксино, Ленки, Бирюково, Санькина Роща и Выселки-были в километре-полутора друг от дружки, и старухи из этих деревень сползались к моменту прихода «коротенького», или хлебного, как его в этих местах чаще называли, поезда заблаговременно. Сползались они к переезду напротив крохотной деревни Ленки — теперь там стояло четыре дома, а жила одна старуха, Клавдия Пахомовна, бьвшая доярка, а теперь восьмидесятилетнее косолапое, почти слепое и слабое до слез создание. Но так как жила старуха почти у самого переезда, а другим ее подругам-ровесницам надо было ползти по сугробам нынешней снежной зимы от одного до трех километров, то они, завидя уже занявшую свой пост на смерзшемся сугробе у переезда Клавдию Пахомовну, как бы с легкой и чуть раздраженной обидой кричали ей:

— Здорово, товарка! А ты уж тут как тут. Сидишь?

— Сижу, — вполне понимая их, отвечала Клавдия Пахомовна: ей-то что, тридцать метров, хоть и ноги не гнутся, вот и завидуют подруги а как же, все правильно.

Их собиралось тут семь человек старух. В Бирюкове и Плаксине было еще и другое народонаселение человек примерно восемь на обе деревни, но старых посылали как самых свободных и расторопных. Они всегда хлеба приносили, не то что Федя Зайцев, прилепившийся прошлым годом к Бирюкову неведомо откуда взявшийся мужичонка: он однажды и деньги собрал, и где-то благополучно сумел их пропить, так и не дойдя до хлебного поезда.

Хлебный поезд выходил из райцентра в одиннадцать тридцать дня и шел до Выселок двадцать одну минуту: это старухи знали совершенно точно; даже если поезд опаздывал, они приходили к переезду, зная — идет он двадцать одну минуту по своему закону. А наруши закон — это уже на его совести, а им надобно быть на своем посту точнехонько.