Маленькая кавалькада стремительно и почти бесшумно летела сквозь ночь. Первым шел японский внедорожник «Хонда», за ним — два длинных и блестящих «Мерседеса», и замыкал колонну джип «БМВ». Все четыре машины были почему-то одинакового серебристого цвета, и от этого казалось, что вечерний город пронзает маленькая серебряная стрела.

— Ишь! Опять братки поехали. Джильда, ко мне! Здоровенный рыже-белый сенбернар, смешно размахивая ушами и щеками, подбежал к человеку в тулупе.

— Думаешь, братки? — Второй человек в тулупе вел на поводке маленькую таксу. — Не, Иваныч, это, наверное, артисты.

Первый закурил.

— С чего ты взял?

Снежный ураган, зависший над Москвой и Подмосковьем, казалось, будет отныне бесноваться нескончаемо. Вот уже вторые сутки налетающие со всех сторон порывы ветра вздымали в воздух целые сугробы, закручивали немыслимые спирали то ли из колюче-режущих снежинок, то ли из впивающихся в кожу замерзших и почему-то заостренных капелек воды. Ладно, если бы нечто подобное творилось где-нибудь на бескрайних замороженных просторах за Норильском или Сыктывкаром. Но здесь, в средней и относительно умеренной полосе, пусть не понаслышке знающей, что такое настоящая русская зима, нынешний неистовый натиск стихии был, пожалуй, некоторым перебором.

Город, однако, пытался продолжать жить своей обычной жизнью. Естественно, что погодные сюрпризы внесли в повседневный, обыденный ритм существования гигантского мегаполиса свои коррективы. Прежде всего это конечно же сказалось на интенсивности и скорости движения транспортных потоков. Заносы, отвратительная видимость, ледяная корка на дорогах, приводящая к сползанию «юзом» при каждом мало-мальски резком торможении, а отсюда и бесчисленные наезды и столкновения… Нет, сегодня перемещение по столице за рулем автомобиля — занятие и всегда-то не отличавшееся особым спокойствием и безопасностью — стало деянием не только рискованным, но и откровенно опасным. Неудивительно, что многие из наиболее робких и неуверенных в себе автолюбителей предпочли поберечь свои любимые и драгоценные «колеса», пополнив собой толпы изначально «безлошадных» горожан, привычно штурмующих поредевший по причине стихийного бедствия примерно на три четверти общественный транспорт.

В общем, вакханалия! И лишь бравые, лихие и неизменно наглые таксисты искренне наслаждались сложившейся ситуацией, используя ее с максимальной для себя выгодой. Это ли не кайф! Транспорт стоит, извечные конкуренты — многочисленные частные стрелки-извозчики-перевозчики — прячутся по своим норам, сограждане промерзли и задубели до абсолютно невменяемого состояния. Самое время взвинтить и всегда-то неумеренно назначаемые суммы до совершенно заоблачных высот. Гуляем, ребята!

Но крупного, импозантного, седовласого мужчину, удобно и вальяжно расположившегося на заднем сиденье темно-синего «Вольво», если и волновала дорожная ситуация в столице, то лишь с точки зрения бесконечно возникающих пробок и поистине черепашьей скорости передвижения. Впрочем, честно говоря, будучи и достаточно опытным, и умелым, и временами даже, возможно, чрезмерно напористым и дерзким водителем, сегодня он был искренне рад, что не надо самому напрягаться за рулем, а можно полностью положиться на мастерство признанного министерского аса Сережи Хворова, в прошлом достаточно успешного раллиста. В машине было жарко.

— Сереженька, — мужчина распахнул свою меховую шубу с пышным воротником-шалью, напоминающим нечто из времен Островского — Станиславского, выходящих откушавшими из «Славянского базара», — а нельзя ли немного поумерить нашу пустыню Сахару? Вы как, Николай Родионович, не замерзнете?

Фойе Большого зала Московской консерватории имени Чайковского было переполнено. Публика на концерт заезжей знаменитости — всемирно известного скрипача Геральда Райцера — собралась самая разная. Начиная от студентов в свитерах «с катышками», неизвестно каким чудом раздобывших контрамарку, и заканчивая «новорусскими» дамами в несусветных туалетах. Преобладали все-таки респектабельные слушатели, или, правильнее сказать, «зрители», поскольку пришли они в большинстве своем скорее поглазеть на звездного гастролера, нежели насладиться волшебными звуками, которые тот извлекает из своего Страдивари.

Пара средних лет за столиком, за который они ловко проскользнули со своими бокалами вина из буфета, лишь только он, то есть столик, освободился, не относилась ни к студентам, ни к богатеям. Не то средней руки бизнесмен с супругой, не то какие-то двое деятелей культуры — именно такое впечатление произвели бы они на стороннего наблюдателя. Типичные представители так называемого «среднего класса». На самом деле из двоих к культуре имела отношение только дама, моложавая шатенка в строгом, но элегантном платье, а интересный мужчина лет сорока пяти в костюме и при галстуке являлся государственным чиновником.

Это были первый помощник генпрокурора Российской Федерации, государственный советник юстиции третьего класса Александр Борисович Турецкий и его супруга Ирина Генриховна.

— Ну, Шурик, почему ты такой задумчивый? — спросила Ирина. — Неужели тебя напрягло первое отделение? Такая потрясающая музыка! И, конечно, Райцер — гениальный музыкант. Номер один в мире.

— Ну да, конечно, — пробурчал Турецкий, думая о чем-то своем.

Лишь в тот момент, когда, вытряхнув из плотного бумажного пакета, он аккуратно разложил на надгробной плите Леонида Борисовича Когана несколько заранее припасенных небольших иерусалимских камней, Райцер определенно почувствовал, что все-таки он не напрасно согласился на эту поездку. До сих пор многое из происходящего не только раздражало, но и по-настоящему злило: и чрезмерно затянувшийся полет, и тупая и надменная «проницательность» российских пограничников и таможенников, и надутая, самовлюбленная важность встречавшего его министерского хмыря…

Да и потом, разве же так он десятилетиями рисовал в воображении свое возвращение в Москву, в свой самый любимый и дорогой город? В Москву надо приезжать конечно же летом, и либо совсем рано, когда «утро красит нежным светом», либо ближе к вечеру, когда солнце, изломанное и уходящее, ослепительно отражается в окнах верхних этажей, или как это там с завораживающим волшебством в простых и обычных, казалось бы, словах изложено у Михаила Афанасьевича?

Но ночью, в метель, в пургу… Бр-р-р!..

Райцер с юных лет завоевал себе репутацию человека острого ума, стремительных словесных реакций, прагматичного, рационального, временами, возможно, даже излишне резковатого в своей саркастической ироничности. Подобный имидж его вполне устраивал, и он его всемерно поддерживал. Вторая составляющая его натуры — а здесь можно было обнаружить и чрезвычайную лиричность, и повышенную чувствительность, и даже некоторую сентиментальность — была глубочайшей личной тайной, в которую не допускались не только просто знакомые, но и самые близкие люди.

Впрочем, а были ли они у него вообще, эти самые близкие?

Префект Центрального округа города Москвы Николай Ефремович Выхин отмечал свой пятьдесят девятый день рождения. Несмотря на то что дата эта никакая не круглая и даже, можно сказать, что-то колючее есть в ней, в этой дате, в этом «недоставании», «недотягивании» до ровных шестидесяти, так вот, несмотря на это, праздник был шумный и помпезный.

Конечно, префект Центрального округа — человек небедный, но все же вряд ли стал бы так выкладываться ради обычной, некруглой даты. К чему эти купеческие забавы? На торжестве настояли его новые друзья, «мальчики-бизнесменчики», как он их называл про себя, они же сами все организовали и оплатили, так сказать, «угостили» именинника, своего старшего друга Николая Ефремовича. Разумеется, новорожденный понимал, что красивый их жест не вполне бескорыстен, так же как и сама их дружба, что он, префект Выхин, нужен этим могуче набирающим обороты восходящим звездам отечественного бизнеса, которые так хотят стать крутыми олигархами. Но кому не приходилось идти на компромисс с собственной совестью? А ведь получать подарки и знаки внимания так приятно. К тому же ребята они были неплохие, эти самые Олег Лисицын и Толя Орликов, особенно последний, он как-то покультурнее, поинтеллигентнее, что ли. С ними приятно выпить-закусить, поговорить о том о сем. Опять же в баньку сходить, попариться, ну и так далее. Поэтому Выхин не пренебрегал дружбой «мальчиков-бизнесменчиков». Впрочем, «мальчики» они были уже довольно сомнительные: обоим основательно перевалило за сорок.

Идея провести торжество в знаменитом ЦДЛ принадлежала Толе. Этого эстета забавляла мысль, что день рождения его приятеля пройдет в знаменитом Дубовом зале, помнящем Алексея Толстого, Булгакова, Пастернака, Ильфа и Петрова. Толя же и взял на себя подготовку пиршества, причем справился со своей задачей блестяще. Да, что и говорить — вечер удался!

Во главе праздничного стола восседал сам именинник — Николай Ефремович Выхин. Человек среднего роста, плечистый, крепкий, с седыми волосами, но без малейших признаков лысины, спортивный, подтянутый и какой-то… надежный, что ли. Стабильный. Дамы рядом с виновником торжества не было. Префект овдовел четыре года назад, на холостяцких пирушках не отказывался от традиционных «банных» шалостей с девочками, но постоянной подруги не имел.

Справа от него сидел Толя, он же Анатолий Николаевич Орликов, высокий, элегантный, подтянутый джентльмен, безукоризненно одетый, вальяжный и небрежный. Слева — Олег Сергеевич Лисицын, иначе — Олежек, из породы «вечных мальчуганов»: что-то неуловимо несолидное было во всем его облике, что-то изобличало в нем выходца из наглоглазых рядов городской шпаны, и тут уж не спасал ни пиджак за три тысячи долларов, ни ранние залысины. Оба господина также были без спутниц. Приглашенных было всего человек сорок — ближние и дальние знакомые юбиляра, различные важные люди, а также средней важности, ну и несколько совершенно неважных тоже просочилось в качестве массовки.

Генеральный директор ОАО «Мировые инвестиции» Анатолий Николаевич Орликов захлопнул лежавшую перед ним папку и встал, возвышаясь над дубовым столом заседаний:

— Закончили. Всем спасибо, все свободны.

Кивком отметив свое прощание с членами директората, он повернулся к сидевшему справа от него бывшему заместителю директора, представлявшему на этом заседании интересы совета акционеров:

— Штирлиц… А вас я попрошу…

— …остаться, — осклабился Олег Сергеевич Лисицын.

Голос заместителя начальника лагеря по политико-воспитательной работе, старшего лейтенанта Чупрыкина, и в обычной-то жизни невероятно гнусавый и скрипучий, доносясь из допотопных, раздрызганных динамиков лагерной трансляции, напоминал какой-то злодейский скрежет агрессивных и вероломных мультипликационных космических пришельцев.

— Повторяю. Заключенные, которым сегодня предоставлено свидание, организованно проходят в блок номер восемь. Распорядок свидания — общий: никаких личных контактов, категорически запрещается прием и передача каких-либо посылок, в разговорах запрещено касаться подробностей лагерного режима, высказывать какие-либо жалобы и претензии, выступать с заявлениями. Круг обсуждаемых тем не может выходить за рамки семейных вопросов. В случае нарушения утвержденного руководством лагеря порядка свидание будет немедленно прекращено.

В группе из десяти бритоголовых зэков, сгруппированных попарно, Олег Лисицын прошаркал к восьмому блоку. Сегодняшний вызов на свидание был для него полной неожиданностью. Он даже приблизительно не мог представить себе, кто, преодолев тысячи километров, не поленился к нему приехать. Свидание, как правило, дают только с прямыми родственниками. Отец? Да на кой хрен это ему нужно? Отрываться от бутылки, куда-то там лететь, ехать. Он и в годы совместной жизни не очень-то интересовался своим старшим отпрыском. Ну так, разве что изредка заехать кулаком по морде, в воспитательных, так сказать, целях. Да и этот минимум общений остался в далеком прошлом, после того как Олег сильно и ловко отбил летящий в его сторону кулак и какие-то доли секунды покачивался с пяток на носки, испытывая в свою очередь страстное желание врезать папаше по челюсти. Удержался. Мать? Без разрешения отца на такую дальнюю самовольную поездку она бы никогда не решилась, да и маловероятно, что ее одолевало особое желание увидеться со своим чадом. Жена Люська развелась с ним за полгода до суда. Сестра? Ну той и вообще-то всегда было плевать на Олега.

По обе стороны узкой задней двери, ведущей в блок, нависали дюжие охранники.

Здесь уже требовалось проходить по одному и с интервалом в три шага друг от друга. Обыск был весьма формальным и поверхностным: похлопали по карманам, провели жесткими ладонями, чуть-чуть перебирая пальцами, по швам. «Повернуться. Наклониться. Пошел!» То, что охрана особенно не усердствовала, было понятно. «Население» лагеря и вообще-то составляла «публика» весьма умеренных в прошлом «подвигов»: ни особо знаменитых рецидивистов, ни «законников» — так, все больше мелкая шушера. Ну а уж в группе направлявшихся на сегодняшнее свидание и вовсе были, можно сказать, благонадежнейшие кадры, «твердо идущие по пути к исправлению».

Поезд мягко подплыл к перрону, и вечно торопящиеся пассажиры уже рванули к дверям вагона, но Александр Борисович Турецкий не спешил. Если по правде, то он лукавил, говоря своим товарищам, что отбывает в Питер знаменитой «Стрелой». С точки зрения представительства это было бы, конечно, правильно — естественно, что помощник генерального прокурора, государственный советник юстиции третьего класса А. Б. Турецкий должен передвигаться между Москвой и Санкт-Петербургом исключительно на «Красной стреле», и никак иначе, — так вот, это было бы во всех отношениях правильно, но не вполне логично в плане личного удобства: уж больно рано прибывает в имперскую столицу этот самый знаменитый, прославленный поезд. «Там же, блин, в этой промозглой Северной Венеции, зимой светает только в полдень, и притом сразу же начинает снова темнеть, — рассуждал Турецкий. — „Стрела“ приходит в восемь утра — это же еще темная ночь и только пули свистят по степи! Тьма-тьмущая! А главное, и делать-то мне там в такую рань абсолютно нечего: люди искусства в эти часы еще не принимают следователей из прокуратуры. Они мирно почивают и набираются творческих сил и энергии».

Таким образом, помощник генпрокурора выехал из Москвы скромным «Афанасием Никитиным», впрочем, взял себе СВ, и с вполне приемлемым комфортом достиг Санкт-Петербурга, подарив себе при этом лишний час сна.

Встреча с господином Райцером была назначена на десять утра. Турецкий взял такси и доехал до Гостиного Двора, а оттуда, поскольку время еще было, решил пешком прогуляться до Исаакиевской площади. Мировая знаменитость жила именно там, причем не иначе как в «Англетере». Зимний Петербург Александру Борисовичу нравился: было что-то сказочное в этом морозном оцепенении каналов, будто кто-то там, наверху, играл в детскую игру «замри-отомри», и вот воды Мойки замерли, покрывшись коркой, до весны. Да, было в этом что-то сказочное, но сказка получалась невеселая: в десятом часу только еле-еле светало, и эти утренние сумерки навевали на Турецкого тоску.

«А ну-ка, Александр Борисыч! Ать-два, равняйсь-смирно! Не раскисать! Вам еще головой работать. И не вздумайте мечтать о завтраке, это — только после разговора с господином британским гастролером».

Райцер Турецкому понравился. Ничего звездного, никакой дистанции. Нет, конечно, понятно было, что цену мировая знаменитость себе знала, но держалась запросто, по-свойски.

Боксерский зал Дворца спорта «Крылья Советов» на Ленинградском проспекте, насыщенный специфическими запахами, свойственными подобным помещениям: кожи, резины, пота десятков здоровых молодых мужиков, находящихся в непрерывном движении, — гулким резонансом отвечал на каждый очередной могучий удар. А они сыпались буквально пачками: кто-то беспрерывно лупил по огромным подвесным боксерским «грушам», на всех свободных пятачках неустанно мутузили друг друга тренирующиеся парочки, из левого угла жутким металлическим лязгом ухала бросаемая на подпорки штанга. В общем, картинка и общая атмосфера не для слабонервных.

— Ну как тебе, Олег?

— А что? Нормально.

— Пошли подойдем к Нилычу.

Знаменитый Нилыч оказался очень моложавым, энергичным, подвижным мужчиной с почти что добродушным выражением лица. Он, надо сказать, никак не соответствовал тому образу боксерского тренера — сурового, неулыбчивого, изувеченного шрамами, — который нарисовал себе в воображении Лисицын. В настоящий момент Нилыч был занят тем, что бегал и прыгал, беспрестанно подавая какие-то указующие реплики, вокруг двух парней, ведущих учебный бой.

— Диночка свет Леонардовна, я вас, лапочка, просто не узнаю! Вы сегодня какая-то утомленная, расслабленная, рассредоточенная…

— С чего вы это взяли, Ростислав Львович?

— Ну как же? Я стараюсь во всех подробностях обрисовать вам план наших ближайших операций, а вы меня, в общем-то, совсем даже и не слушаете.

— Ничего подобного. Я слушаю вас очень внимательно.

— Ну-ну-ну, Динуля! Не надо пытаться ввести в заблуждение старого, мудрого дядю Ростика. Я ведь все вижу, все понимаю…