Элспет умерла в тот миг, когда Роберт остановился у автомата и стал смотреть, как в пластиковый стаканчик льется чайная струя. Потом он не раз вспоминал, как нес этот проклятый чай по пустому больничному коридору под лампами дневного света, возвращаясь в палату, где в окружении медицинских приборов лежала Элспет. Она успела повернуть голову, и Роберт с порога отметил, что у нее открыты глаза, — ему даже померещилось, будто она пришла в сознание.

В последние мгновения перед смертью Элспет вспомнила один весенний день, когда они с Робертом приехали в Кью-Гарденз

[2]

и, обходя лужи, гуляли по берегу Темзы. Пахло прелыми листьями; только что прошел дождь. Роберт тогда сказал: «Надо было нам с тобой завести детишек», а Элспет ему ответила: «Не говори глупостей, милый». Теперь, в больничной палате, она повторила его слова, но Роберт пошел за чаем и не услышал.

Элспет повернула голову к дверям. Она хотела позвать: «Роберт», но что-то застряло в горле. Как будто душа пыталась выбраться через пищевод. Чтобы ей помочь, Элспет собралась откашляться, но изо рта вырывалось только слабое бульканье. «Сейчас утону. Прямо на больничной койке утону…» Ее придавило каким-то беспощадным грузом, но вскоре подхватило течением; муки отступили, и теперь она разглядывала из-под потолка свое щуплое, иссохшее тело.

Роберт застыл на пороге. Чай обжигал ему пальцы, и он опустил стакан на тумбочку. С приближением рассвета черные тени сделались мутно-серыми; а в остальном ничего не изменилось. Он притворил за собой дверь.

Снял круглые очки в тонкой оправе, сбросил туфли. А потом осторожно прилег на больничную койку и свернулся калачиком вплотную к Элспет, стараясь ее не потревожить. Недели три она металась в лихорадке, но сейчас температура снизилась почти до нормальной. В тех местах, где их тела соприкасались, он кожей ощущал легкое тепло. Уйдя в мир безжизненных сущностей, Элспет начала терять жар. Роберт уткнулся ей в затылок и глубоко вдохнул.

Письма приходили раз в две недели. Только не на домашний адрес. Каждый второй четверг Эдвина Ноблин Пул садилась в машину и ехала за шесть миль от своего дома в Лейк-Форесте, через два соседних городка, в Хайленд-Парк — на почту. Там у нее был абонентский ящик, причем самого скромного размера. Более одного конверта туда никогда не поступало.

Как правило, она забирала письмо и шла в кафе «Старбакс», где заказывала соевый кофейный напиток с молоком. Устраивалась с большой порцией в углу, прислонясь к стене. Если время поджимало, Эди забирала конверт в машину. Прочитав письмо, она выезжала со стоянки, располагавшейся позади лотка с хот-догами на Второй улице, останавливалась возле мусорных баков и сжигала письмо.

— Зачем ты возишь в бардачке зажигалку? — спросил как-то ее муж, Джек.

— Надоело вязаньем заниматься. Хочу устроить поджог, — отшутилась Эди.

Муж не стал докапываться.

Элспет Ноблин скончалась, и больше для нее ничего нельзя было сделать, кроме как распорядиться ее прахом. Похоронная процессия медленно въехала в ворота Хайгейтского кладбища: впереди катафалк, а за ним с десяток автомобилей, принадлежавших ее собратьям-букинистам и просто знакомым. Путь лежал совсем недалеко — под гору от церкви Святого Михаила. Роберт Фэншоу дошел от «Вотреверса» пешком, вместе с Уэллсами: Марика и Мартин были его соседями сверху. На просторном кладбищенском дворе они остановились и стали смотреть, как маневрирует катафалк, чтобы вписаться в ворота и не съехать с узкой аллеи, ведущей к фамильному склепу.

Роберт обессилел и словно окаменел. Его слух не улавливал никаких шумов, как будто он смотрел кино без звука. Мартин с Марикой держались вместе, чуть поодаль от него. Поджарый, ладно сбитый, Мартин уже начал седеть; у него был короткий ежик густых волос и заостренный кончик носа. В его облике сквозило что-то нервозное и колючее, беспокойное и настороженное. В его жилах текла валлийская кровь, а кроме того, он терпеть не мог ходить на похороны. Над ним высилась его жена, Марика. На голове у нее красовались асимметричные пряди ядовито-малинового цвета, в тон которым была подобрана губная помада; Марика, широкая в кости, импульсивная, представляла собой колоритное зрелище. Ее изможденное лицо не вязалось с ультрамодным обликом. Она с тревогой наблюдала за мужем.

Тот стоял, закрыв глаза. И шевелил губами. Со стороны могло показаться, будто он молится, но Роберт и Марика знали: это Мартин всего-навсего считает про себя. С неба падали жирные снежинки, которые исчезали, едва коснувшись земли. Над Хайгейтским кладбищем нависали мокрые ветви деревьев, а на грунтовых дорожках под ногами чавкала слякоть. С могил то и дело взлетали вороны: они садились на нижние сучья или, покружив в воздухе, опускались на крышу диссентерской часовни,

[3]

в которой теперь располагалась контора кладбища.

Марике нестерпимо хотелось курить. Она не очень-то жаловала Элспет, но теперь затосковала. Элспет наверняка отпустила бы какую-нибудь колкость, съязвила бы по поводу этих церемоний. Открыв рот, Марика вздохнула, и ее дыхание на миг заклубилось не хуже сигаретного дыма.

Катафалк проследовал по Черенковой аллее и скрылся из виду. Фамильный склеп Ноблинов находился прямо за углом от зоны отдыха, ближе к середине кладбища; тем, кто пришел проститься с Элспет, предстояло отшагать по узкой, бугристой от древесных корней Колоннадной аллее, где не мог пройти катафалк. Автомобили пришлось оставить у полукруглой Колоннады, отделявшей кладбищенский двор от захоронений; нехотя выбравшись из тепла, водители и пассажиры огляделись, рассмотрели часовню (построенную, как некогда сказал кто-то из знаменитых, в стиле «похоронной готики»), кованые ворота, памятник жертвам войны и статую Фортуны, воздевшую пустые глазницы к свинцовому небу. Марика задумалась, сколько же гробов прошло сквозь хайгейтские ворота. На первых порах сюда въезжали черные повозки, запряженные лошадьми в траурном плюмаже, а следом тащились наемные плакальщицы и бессловесные статисты; теперь на смену им пришли разномастные автомобили, цветные зонты и скорбящие близкие. Кладбище вдруг увиделось Марике старинным театром, где без конца играют одну и ту же пьесу, меняя лишь костюмы и прически.

Марика Уэллс де Грааф стояла в дверях спальни, которую на протяжении последних двадцати трех лет делила с Мартином. Держа в руке три письма, она раздумывала, куда бы положить первое. Чемоданы уже были выставлены на лестничную площадку, а поверх них лежало аккуратно сложенное желтое пальто-тренч. Пристроить бы куда-нибудь это письмо — и можно уходить.

Мартин был в душе. Плескался уже минут двадцать; значит, не выйдет еще битый час, даже если закончится горячая вода. Марика не собиралась выяснять, чем он там занимается. Из ванной доносилась его негромкая, оживленная скороговорка — можно подумать, там бубнило радио. «Говорит радиостанция „Дурдом“, — мысленно объявила Марика. — В эфире наши сумасшедшие, бешеные хиты».

Конверт следовало положить так, чтобы он бросался в глаза, но не сразу. Чтобы Мартин мог без проблем дотянуться, взять его в руки и вскрыть. Приходилось учитывать и то, что выбранное место будет навеки отравлено этим письмом и оттого сделается для Мартина запретной зоной.

Сомнения терзали ее не одну неделю, а решения все не было. Она даже подумывала отправить этот конверт почтой, но не хотела давать Мартину лишний повод для волнений — он ведь будет ждать ее с работы. «Хоть бы оно повисло в воздухе», — подумала Марика. Тут она улыбнулась своим мыслям и пошла за шкатулкой для рукоделия.

В кабинете Мартина, стоя у компьютера, Марика пыталась унять дрожь в руках, чтобы под ярко-желтым лучом настольной лампы вдеть нитку в иголку. У них в квартире была непроглядная темень. Все окна Мартин заклеил газетами, и о наступлении утра сообщала лишь тонкая полоска дневного света за слоем клейкой ленты. Справившись наконец с ниткой, Марика сделала пару быстрых стежков по краю конверта и взгромоздилась на кабинетный стул Мартина, чтобы скотчем прилепить свободный конец нити к потолку. Несмотря на свой высокий рост, она вынуждена была потянуться вверх; голова закружилась, колени ослабли, стул дрогнул посреди темной комнаты. «Вот будет номер, если я сейчас грохнусь и сломаю шею». Она представила, как лежит на полу с расколотым черепом, а сверху на ниточке болтается это письмо. Но в следующий миг вновь обрела равновесие и слезла со стула. Письмо действительно висело в воздухе над столом. Идеально. Убрав швейные принадлежности, она задвинула стул на место.

Роберт провел специализированную экскурсию по Западному некрополю Хайгейтского кладбища для группы антикваров из Гамбурга и теперь стоял у арки главного входа, ожидая, пока туристы накупят открыток и заберут вещи — тогда можно будет их выпроводить и запереть ворота. Зимой, в будние дни, экскурсии проводились только по предварительным заявкам. Он любил тихую обыденность этого несуетного времени.

Антиквары вразвалку выходили из бывшей англиканской часовни, временно приспособленной под сувенирный магазин. Роберт тряс перед ними зеленой пластмассовой коробкой для сбора пожертвований, и экскурсанты бросали туда мелочь. Эта обязанность всегда его тяготила, но пожертвования не облагались налогом, а потому весь штат Хайгейтского кладбища неукоснительно занимался поборами. Роберт проводил немцев улыбкой и повернул старинный ключ в массивном замке ворот.

Войдя в контору, он поставил коробку с пожертвованиями на стол. Офис-менеджер Фелисити, высыпая содержимое, улыбнулась.

— Говорят, среда — пустой день, а вот поди ж ты, — сказала она, протягивая руку. — Уоки-токи сдаешь?

Роберт похлопал себя по карманам макинтоша и ответил:

Сойдя по трапу авиалайнера, Джулия и Валентина Пул проследовали в здание аэропорта Хитроу. Их белые лаковые туфельки абсолютно синхронно, как в киномюзикле, ступали по ковровой дорожке. В тот день сестры надели белые гольфы, белые гофрированные юбочки на четыре дюйма выше колена, гладкие белые тенниски и белые шерстяные жакеты. У каждой свисал с шеи длинный белый шарф; каждая везла за собой матерчатый чемодан на колесиках. У Джулии чемодан был розовый в желтую клетку; его украшала мордочка обезьяны из японского мультика, которая с издевкой поглядывала на идущих сзади. На зелено-голубом чемодане Валентины виднелось изображение мышки. Вид у мышки был печальный и робкий.

Над аэропортом синело утреннее небо. Близнецы шли бесконечными коридорами, на дорожках-транспортерах стояли с правой стороны, следовали за сонными пассажирами по пандусам и ступенькам. Ожидая у стойки паспортного контроля, они держались за руки и позевывали. Когда подошла их очередь, сестры достали свои девственно чистые паспорта.

— Надолго в Британию? — спросила усталая женщина в форме.

— Навсегда, — ответила Джулия. — Мы квартиру в наследство получили. У нас есть где жить, — Она улыбнулась Валентине; та ответила такой же улыбкой.

Женщина внимательно изучила их визы, проштамповала паспорта и махнула рукой в сторону Британии.

На другое утро Валентину и Джулию ожидал Ксавье Рош, их присяжный поверенный. На самом деле он был поверенным Элспет, а к близнецам перешел по наследству, вместе с ее имуществом. На протяжении многих месяцев он посылал им бумаги на подпись, инструкции, ключи, а также лаконичные сообщения по электронной почте.

Доехав до Хэмпстеда на такси, они вышли из машины у офисного центра, построенного в псевдотюдоровском стиле. Фирма «Рош, Элдридж, Поттс и Лефли» размещалась над турагентством. Близнецы поднялись по узкой лестнице и оказались в тесной приемной: они увидели перед собой какую-то дверь, голый письменный стол, вертящийся стул, два неудобных кресла и журнальный столик с газетой «Таймс». Десять минут они томились в креслах, но к ним никто не вышел. В конце концов Джулия, не выдержав, приоткрыла дверь. И жестом подозвала Валентину.

В соседнем помещении стоял еще один письменный стол, за которым сидела подтянутая немолодая секретарша, работавшая на громоздком бежевом компьютере. Контора была отделана в стиле, который Элспет окрестила раннетэтчеровским. На взгляд близнецов, обстановка поражала скудостью; они впервые столкнулись с британской привычкой соединять значительность и скромность, дороговизну и самоуничижение. Секретарша провела их в следующий кабинет, отделанный в том же стиле, но с большим количеством книг, и сказала:

— Прошу вас, садитесь. Мистер Рош прибудет с минуты на минуту.

Когда появился мистер Рош, они поразились еще раз: он напоминал персонажей Диккенса, но не тех, которые приходили на ум двойняшкам. Это был глубокий старик. От природы невысокого росточка, к старости он совсем усох и передвигался с трудом, опираясь на трость; пока он ступал по ковру и деликатно пожимал обеим руки, близнецам хватило времени, чтобы рассмотреть его зачес, лохматые брови и хорошо сшитый, но слишком просторный костюм.

Мартин поставил телефон к себе на кровать. Кровать была островом. Вокруг кровати плескалось море заразы. Сжавшись в комок, Мартин сидел на кровати вот уже четыре часа. К счастью, при нем находился комплект предметов первой необходимости: телефон, бутерброды с сыром и потрепанный том Плиния. Мартин жаждал выбраться из кровати. У него лопался мочевой пузырь, да и работа совсем не двигалась. В кабинете ждал компьютер. Но Мартин подозревал — нет, знал, — что ночью случилась жуткая катастрофа. Пол в спальне внезапно покрылся грязью. Микробы, дерьмо, блевотина — кто-то проник в квартиру и загадил ее мерзкой слизью. «Почему? — спрашивал себя Мартин. — Почему случаются такие ужасы? Возможно ли это? Нет, такого не бывает. Но что же мне делать?»

Можно подумать, он задал эти вопросы вслух, потому что ему тут же пришел ответ: «Сосчитай назад от тысячи до одного, римскими цифрами. Рукой держись за изголовье». Как же он сразу не додумался! Начал Мартин бойко, но, дойдя до DCCXXIII, сбился — и все пошло насмарку. Ведя новый отсчет, он стал сомневаться — каким-то дальним отделом мозга, — на кой это нужно. В результате опять сбился и опять начал заново.

Тут зазвонил телефон. Мартин не стал снимать трубку, пытаясь сосредоточиться на римских цифрах. Прожужжало еще три гудка, после чего включился автоответчик. «Здравствуйте, вы позвонили Мартину и Марике Уэллс. Сейчас нас нет дома. Вы можете оставить сообщение». Сигнал. Пауза.

— Мартин? Слушай, возьми трубку, я знаю, что ты там. Ты же не выходишь из дому. — Голос Роберта. — Мартин.

Щелчок. Мартин понял, что сбился со счета — уже в который раз. Он швырнул телефон в угол спальни. Ударившись о стену, аппарат загудел. Мартина охватил ужас. Теперь придется менять телефон. Ведь корпус, упав на пол, сделался заразным. В спальню проникали косые лучи послеполуденного света. Выбраться из кровати не было никакой возможности. На него опять накатило безумие.

Целый год Роберт с нетерпением ждал прибытия близнецов. В уме он вел с ними долгие беседы: рассказывал о Лондоне, о Хайгейтском кладбище, об Элспет, советовал хорошие рестораны, приплетал, когда было к слову, свою диссертацию и всякую всячину. Весь долгий год в ожидании их приезда он намечал интересные пункты: «Прежде всего, кошка Дика Уиттингтона.

[32]

Им будет любопытно… Свожу их в Почтовый парк, в медицинский музей Уильяма Хантера при университете Глазго, в архитектурный музей Джона Соуна.

[33]

Перед заходом солнца покатаемся на колесе обозрения „Лондонское око“». Все это он проделывал вместе с Элспет. На Рождество посетим с ними «Дом Денниса Северса».

[34]

И Музей найденышей.

[35]

Роберт уже видел себя экскурсоводом близнецов по лондонской жизни, их незаменимым проводником, учителем британского английского. Естественно было предположить, что они станут обращаться к нему с бытовыми затруднениями и вопросами, а он, как и положено дядюшке, будет давать им советы и поможет освоиться в Лондоне. Роберт сгорал от нетерпения. Подготовил столько остроумных изречений, взлелеял столько надежд и ожиданий, что теперь, когда Джулия с Валентиной появились в доме, он как-то оробел.

Раньше он думал, что сразу поднимется к ним наверх, постучит в дверь и представится. Но от их смеха и топота шагов он впадал в ступор. Ему оставалось только следить, как они приходят и уходят, вышагивают через сад в одинаковых нарядах, тащат домой пакеты с продуктами, цветы, какую-то нелепую лампу. «На что им сдалась эта лампа? У Элспет полно всяких ламп».

Они сами раз-другой в день стучались к нему в квартиру. Роберт обмирал: прекращал работу, застывал с ложкой у рта; из холла доносились их приглушенные разговоры. «Открой им дверь, — приказывал он себе. — Не будь таким идиотом».

Его смущала их спаянность; вдвоем они казались возвышенными и неприкосновенными. Каждое утро он следил, как они движутся по скользкой дорожке в сторону калитки. В них угадывалась такая самодостаточность и в то же время такая зависимость друг от дружки, что он, еще не перемолвившись ни с одной ни единым словом, уже чувствовал себя лишним.

Тогда он решил за ними проследить.

В то утро Валентина почувствовала недомогание, и Джулия сбегала в «Теско экспресс» за куриным супом, солеными крекерами и кока-колой — по их общему мнению, именно так надлежало питаться больным. Как только за Джулией закрылась дверь, Валентина выбралась из кровати, доплелась до туалета, где ее стошнило, вернулась в спальню и легла на бок, подтянув колени к подбородку и дрожа от озноба. Она принялась изучать синие с золотом узоры ковра. И вскоре задремала.

Кто-то, склонившись над ней, внимательно разглядывал ее лицо. Прикосновений она не чувствовала — только постороннее присутствие и участие. Валентина открыла глаза. Ей померещилось что-то темное, неясное, маячившее у нее в ногах. Тут вернулась Джулия, и Валентина окончательно проснулась. В изножье кровати было пусто.

Очень скоро Джулия вошла в спальню с подносом в руках. Валентина села. Опустив поднос на столик, Джулия протянула ей стакан кока-колы. Валентина позвякала кубиками льда и прижала стакан к щеке. Сделала крошечный глоточек, потом другой, побольше.

— В комнате творилось что-то странное, — сказала она.

— Ты о чем? — не поняла Джулия.