Скользнув рукой по темно-коричневой лакированной поверхности стола, Толстый Барселона подхватил маленькие серо-желтые кубики с почти стершимися гранями.

Зеленый Фирштейн достал из коробки костяные кружки ветров и разложил иероглифами вниз. На оборотной стороне каждого кружка красным фломастером были выведены прописные: E, S, W, N.

Они играли давно, но к иероглифам так и не привыкли.

Восточный ветер — Толстый Барселона — бросил кости: шесть.

— Ветер Бреши — Западный, — посчитав, объявил он и положил кости перед Зеленым Фирштей ном.

Прохожие, ожидавшие в полдень одного из ноябрьских дней на Пьяном углу в Киеве зеленого сигнала светофора, чтобы перейти Большую Житомирскую улицу и отправиться дальше по своим делам, стали свидетелями не обыч ного зрелища.

Неподалеку от светофора, резко затормозив, остановился юркий и хищный красный порше «Панамера». Какое-то время он постоял у обочины, привлекая внимание зевак. Даже самый нелюбопытный киевский прохожий не пожалеет пары минут, чтобы узнать, кто передвигается по городу и его окрестностям в машине, за которую заплачено двести тысяч европейских денег. День был пасмурный, сырой, и разглядеть водителя за лобовым стеклом никак не получалось. Недолгое время спустя дверь авто открылась, и к собравшимся вышла женщина крашеной каштановой масти, точный возраст которой не удалось бы определить даже при личном знакомстве. Женщине могло быть и двадцать восемь, и сорок три. Все открытые части ее тела покрывал равномерный карибский загар, а походка выдавала отставную модель. Она подошла к одному из стоявших у обочины и протянула ему два пальца — указательный и средний. В этот момент светофор наконец-то загорелся зеленым, но никто не подумал отправиться на другую сторону Большой Житомирской, не досмотрев шоу до конца. Между пальцами у женщины из «Панамеры» была зажата купюра в сто евро.

— Вы меня очень выручили во Франкфурте, — улыбнулась она. — Даже не знаю, что бы я тогда без вас делала.

— Это было не сложно, — пожал плечами невысокий молодой человек, которого, если судить только по его внешним данным, никак нельзя было заподозрить в знакомстве с самой яркой киевской миллионершей. Затем он взял деньги и, не глядя, сунул их в карман куртки. — Вы всегда возвращаете долги на улице?

— Извините, так получилось. Я куда-то дела вашу визитку и не могла вернуть деньги раньше. А тут — такая удача: еду, смотрю — вы.

— Знаете, почему я у вас сегодня выиграю? — Зеленый Фирштейн любил во время игры давить партнерам на психику. — Потому что я не жадный. Вы возьмете какого-нибудь дракончика, или привалит вам ветер, и вы над ними трясетесь, держите до конца кона, ждете, когда придет второй, а потом третий, чтобы собрать из них панг на благородных камнях. А второго не будет. Потому что каждый из вас держит такого же дракона. У каждого по одному бесполезному дракону. Кто, кроме меня, способен разорвать этот порочный круг? Нет среди вас таких. Поэтому сносится зеленый дракон.

— Зеленый Фирштейн снес Зеленого дракона. Это каламбур? — спросила Сонечка.

— Это конг, — ответил Толстый Барселона, подбирая снесенного дракона. — Спасибо, друг. Сношу четыре бамбука.

— Вот черт, — порадовался за Барселону Зеленый Фирштейн.

— Кстати, о друзьях, — Старик Качалов взял кость из Стены. — Как дела у Синего?

— Бидон! — Константин Рудольфович Регаме несколько раз с силой ударил тростью по ближайшему стеллажу, полному книг. — Бидоньеро, покажитесь!

В павильоне букиниста было сыро и пустынно. Утром в рабочий день на книжном базаре людей всегда немного, а у букинистов в это время, как правило, их и вовсе нет. Но раз дверь открыта, значит, хозяин на месте.

— Бидонауэр! Немедленно покажитесь, не то я начну расхищать ваши сокровища, — Константин Рудольфович еще раз ударил тростью по стеллажу. Насчет сокровищ он пошутил. У Бидона на Петровке была репутация главного хламодержателя, к нему стекалось все, от чего отказывались другие букинисты. Бидон не выбрасывал ничего, сваливая макулатуру в огромные картонные ящики, а издания в обложках рассовывал по рассыхающимся книжным полкам. Эти полки он громоздил одна на другую и сколачивал в стеллажи. Нелепые и уродливые конструкции Бидона тянулись по обе стороны широкого центрального прохода, уходя в глубь павильона. Единственное, что интересовало Бидона в книгах, попавших к нему в руки, — иллюстрации. Прежде чем отправить без-обложечного инвалида в ящик, Бидон аккуратно вынимал страницы с иллюстрациями, чтобы потом вставить их в рамки и застеклить. Гравюрами, рисунками из энциклопедий и старыми фотографиями были увешаны все стены павильона. Под стеклом они смотрелись солидно и стоили на порядок дороже тех книг, из которых извлекал их алчный Бидон. Особым вниманием и любовью граждан пользовались почему-то иллюстрации из Брема: птицы, земноводные, млекопитающие.

Константин Рудольфович был почти уверен, что и теперь, воспользовавшись отсутствием покупателей, Бидон охотился на иллюстрации.

— Бидоша, — позвал он еще раз, хотя мог уже и не звать. Шмыгая носом и откашливаясь, Бидон наконец выкатился из-за дальнего стеллажа. Его длинные волосы полыхали оранжевым огнем, а лоб над правым глазом был заклеен пластырем.

— Скажи мне, мой старый друг Качалов, отчего это я третью игру подряд собираю по два конга на бамбуках, а маджонг все не идет? — раздраженная Сонечка сбросила никому не нужную двойку дотов.

— Возможно, дело в бамбуках, а возможно, и в тебе, — как всегда уклончиво ответил Старик Качалов.

— Качалова как ни спросишь, непременно получишь не меньше двух ответов.

— На то он и Качалов, — не промолчал Зеленый Фирштейн.

— Обижаете, — пожал плечами Старик Качалов, — двумя я, как правило, не ограничиваюсь; да, я так отвечаю всем. Мы живем в вероятностном мире, что же вы от меня-то хотите? Чтобы я изменил его природу?

Под волнистым навесным потолком огромной гостиной было пустынно и неуютно: два невысоких столика в разных концах комнаты, один узкий и строгий, из карельской березы, другой, похоже, из красного дерева, весь в барочных завитках и изгибах; диван иссиня-черного цвета, около десятка стульев разных форм и стилей; по бледно-розовым стенам развешаны какие-то коврики, небольшие картины; паркетный пол, залитый, как стеклом, толстым слоем лака.

В высоченных стрельчатых окнах тяжело и медленно ворочалось дождливое киевское небо.

Вдоль глухой стены комнаты шла стойка бара. За ней стояла небольшая плита, чайник, микроволновка. Едва они вошли, Рудокопова предложила Жене кофе и теперь возилась с кофемолкой.

— Ты тут живешь? — Женя еще раз оглядел гостиную. Двери, ведущие в другие комнаты, были закрыты.

— Нет. Я обсуждаю здесь разные вопросы, не связанные напрямую с бизнесом. Ну и еще всякое. — она неопределенно помахала рукой. — А жить бы я здесь не смогла.

— Маджонг — замечательная игра! — Меланхоличное замечание Старика Качалова было щедро пропитано ядом. — Мы принимаем решения, пользуясь неполной информацией и ошибочными предположениями, которые гордо называем интуицией. Например, в прошлой игре у меня с начала, с самой раздачи, была пара Красных драконов. Естественно, я их держал в ожидании третьего Красного дракона. Получил я его? Нет. Потому что Зеленый Фирштейн держал такую же пару и питал столь же несбыточные надежды. В результате маджонг собрала Сонечка. Хотя, прямо скажем, маджонг она собрала хилый и ущербный.

— Чем это мой маджонг такой ущербный?

— Последовательности. Я никогда не опускаюсь до последовательностей.

— Потому ты и сидишь с бесполезными драконами. А я предпочитаю собирать маджонги.

— За маджонги, собранные из последовательностей, хилых пангов и без учета символического значения камней, я бы штрафовал. Я запретил бы их резолюцией ООН.

— Вы что, хотите об этом писать? — удивленно переспросила Женю пресс-секретарь Чаблова. Она представилась Марией Антонов ной.

— А что? По-моему, очень интересно. Разве нет?

— Конечно, — тут же согласилась пресс-секретарь Мария Антоновна. — Это страшно интересно, но… скорее для отраслевых журналов.

Если судить по голосу, Марии Антоновне было около восемнадцати. И она совсем не понимала, что интересного в технологиях пивоварения.

— Я уверен, что Чаблов расскажет о них так, что наших читателей невозможно будет за уши оттащить от статьи. Журнал пойдет нарасхват и люди в длинных очередях станут ночами записываться в очереди, чтобы ее прочитать.

— Ну что это за?!. — При очередном расчете Зеленый Фирштейн получил всего одну десятиочковую палочку. За игру он собрал только панг на дотах и взял из Стены свой сезон. — И так сегодня весь день. Это уже не игра, это холокост какой-то.

Сонечка, собравшая очередной простенький маджонг ценой в сорок очков, на стоны Зеленого Фирштейна не отреагировала и попросила официантку принести к пиву еще одну упаковку сушеных морских гадов.

— Учитывая особенности игры, я бы назвал это не холокостом, а голодомором, — внес поправку Старик Качалов.

— Ну, ты не равняй все-таки.

— Что не равнять? — не понял Качалов. — Игру с холокостом? Так ты первый начал.

— Спят же люди, — огляделся Регаме. — Спят как зарезанные. Почему я не сплю?»

Он не умел спать в дороге: ни в автобусе, ни в самолете. Мог бы хоть к старости научиться, но нет: сидел, хлопал глазами, разглядывал сопящую публику, считал овец. Овцы путались, разбегались, и, хотя самолет летел сквозь глухую ночь, сон не шел.

Они вылетели из московского Домодедово поздно вечером и утром должны были сесть в Барнауле. Всего два дня назад ни в какой Барнаул Регаме не собирался. Он вообще никуда не собирался, ему и в Киеве было чем заняться. Он купил Петрония у Бидона, мирно шел домой; и тут звонок от Чаблова.

Они были знакомы с тех времен, когда Чаблов еще учился в Пищевом институте. Чаблов писал тогда стихи и с первой своей публикацией — не то в Луцкой, не то в Тернопольской газете — заявился к Лучине. Другие шли в литстудии при газетах, а Чаблов пошел к Лучине. Он всегда умел выбирать самые короткие пути к цели, но путь к Лучине в то время шел через Регаме.

— Левко Миронович мне назначил на сегодня, — соврал Косте Чаблов, войдя в приемную. — Просил показать ему стихи. Мои стихи. Сказал, чтобы обязательно принес.