Виля просыпался медленно, тяжело выбираясь из вязкого предутреннего кошмара, но проснулся быстро и тут же, отбросив одеяло, сел. Было тихо и сумрачно. Он не помнил, что ему снилось, и не понимал, где находится. Виля впервые видел комнату, в которой провел ночь: громоздкий полированный шкаф, какой-то хлам, сваленный сверху, телевизор на тумбочке – кажется, «Электрон», – на полу дешевый ковер, вешалки и полки по стенам. На ковре валялись его туфли, джинсы и наспех сброшенное женское белье. Пахло пылью, несвежей одеждой. Пахло нелюбимым неухоженным жильем, домом, где живут в спешке, без удовольствия и без внимания к милым пустякам, способным если не сделать жизнь осмысленной, то хотя бы скрасить ее унылую бесприютность. А Виля любил пустяки. Он был мастером детали.

– Миша, – раздался из-за спины сонный голос, – не спишь уже?

Миша… Ну, конечно. Виля осторожно оглянулся. Из-под одеяла выглядывало чуть полноватое колено и пухлая женская рука. Судя по обручальному кольцу – правая. Виля задумчиво погладил колено: как же ее зовут?

– Да, дорогая. И очень хочу кофе.

– Тогда свари и мне тоже. Кофе в банке на столе у плиты…

Поднявшись над плоской крышей еще не достроенного «Детского мира», солнце заливало кухню ярким светом, беспощадно подтверждая догадку Вили, что обитатели квартиры не любят свое жилье, да и вообще мало радуются жизни, то ли не умея, то ли не имея возможности. А между тем, весь его опыт говорил уверенно и в полный голос, что Афродита, ожидавшая сейчас в спальне в легкой полудреме его и чашку утреннего кофе, готова на многое, лишь бы наполнить жизнь радостью, наполнить ее до краев, чтобы плескаться в ней, как в бассейне под ласковым летним солнцем, забыв обо всем, и не бояться расплескать. И вряд ли она сильно огорчится, узнав, что ее новый знакомый вовсе не заслуженный артист РСФСР, а обычный фотограф из ателье в парке Шевченко. Что ей Боярский, по большому счету? Она встречалась бы с ним, если наивно предположить, что вообще встречалась бы еще когда-нибудь, в лучшем случае раз в полгода. А Виля здесь, всегда рядом, всегда свободен. Если, конечно, она свободна для встреч с ним.

Виля поставил на огонь джезву и окинул взглядом кухню в поисках сахара. Сахара не было. Виля порылся в ящиках, открыл сперва один настенный пенал над мойкой, потом второй, но все безрезультатно. В третьем, висевшем на противоположной стене и уже явно предназначенном не для продуктов, но все же проверенном дотошным Вилей, сахара не было тоже. Зато он там нашел милицейскую фуражку.

«Так вот что, наша Дита – мент», – рассмеялся сперва Виля, и эта мысль ничуть его не огорчила. Была в этом какая-то острота и просматривалась легкая игра судьбы. Женщин с погонами у Вили еще не было, эта первая. Однако следом пришла другая мысль, отрезвляющая. Виля взял фуражку в руки и понял, что в первом своем предположении ошибся. У Диты не могло быть фуражки пятьдесят восьмого размера. Эту фуражку носил мужчина, не очень аккуратный, если судить по тому, как сильно была засалена ткань на обруче, а если присмотреться к жирному пятну в том месте, где фуражки касалась макушка, еще и лысоватый. Обручальное кольцо, милицейская форма в доме… Все это требовало осторожности и размышлений.

Неухоженная квартира, в которую вчера привез его Белфаст, была очень похожа на квартиру мента. Не мента-сибарита, сытого гаишника или подполковника, оседлавшего спокойную синекуру в республиканском управлении внутренних дел, но мента-сыскаря, фанатика, проводящего на работе по тридцать часов в сутки, даже во сне вычерчивающего криминальные схемы, не выбирающегося из командировок и вспоминающего о доме, когда уборщица приходит запирать его кабинет. А о жене – когда он переступает порог своего дома. Но даже с таким ментом, и, скорее, именно с таким, Виля не хотел бы встретиться на этой пустынной кухне с мойкой, предательски полной немытой посуды.

Поэтому, разлив горький кофе без сахара по чашкам, Виля решил изменить планы на ближайший час. Надо было немедленно мотать из этой квартиры. Под любым предлогом. Брать у Диты телефон, обещать позвонить, когда будет в Киеве, и мотать сейчас же…

Воздух был пропитан запахами близкого леса, мокрого, только что вымытого, асфальта, запахом набирающего силу майского утра. Если бы Пеликан решил, что этот день ему, как обычно, нужно провести в университете, и поехал на трамвае в сторону Ленинградской площади, чтобы сесть там на четырнадцатый автобус, то через три-четыре остановки он привычно увидел бы, как над трубами и градирнями заводов гигантской промзоны на северо-востоке города поднимается солнце. В эти утренние часы контуры солнца в потоках горячих выбросов, рвущихся к небу, всегда казались размытыми и неуверенными.

Но здесь, на Комсомольском, близкое соседство большой химии почти не ощущалось. И только когда восточный ветер становился особенно настойчив, характерный режущий запах сернистого ангидрида смешивался с ароматами цветущей сирени и акации. От него чуть заметно белели бордовые розы, высаженные под окнами пятиэтажных жилищ их хозяйственными обитателями, текли слезы у детей в песочницах и надсаднее обычного хрипели в кашле старики, дремавшие с газетами поблизости.

Пеликану следовало ехать в университет хотя бы потому, что в расписании, уже неделю висевшем на доске объявлений возле деканата, именно на сегодня для его группы был назначен зачет по матфизике. Но вместо этого он пошел в парк.

И дело тут, конечно, не в матфизике. У добрейшего профессора Липатова он получил бы нужную запись в зачетке быстро и без особых усилий. Да он и получит ее. Завтра, послезавтра, на следующей неделе. Когда угодно! Но только не сегодня. Сегодня – не до Липатова, потому что сегодня день рождения Ирки! А у него до сих пор для нее нет подарка. И денег на подарок тоже нет!

Поэтому, выйдя из дома, Пеликан повернул не к трамвайной остановке, а в сторону парка. Он прошел дворами мимо закрытого еще пивного ресторана «Казбек» и вышел на улицу Бойченко. Там, возле гастронома, на врытой в землю длинной металлической трубе, как голуби по краям балкона, уже рассаживались личности, томившиеся глухим похмельем. До одиннадцати часов было далеко, но в компании таких же мучеников, понимавших явное значение каждого вздоха и тайный смысл каждой гримасы ближнего, они чувствовали себя лучше, чем в обществе сварливых жен, включивших неизменные свои электропилы заранее, не дожидаясь даже пробуждения жертв оковитой.

Пока Пеликан пил кофе, у входа в гастроном как-то вдруг, сама собой возникла давка. Хозяйки, уже занявшие очередь, решили, что должны, конечно же, ждать машину, да и детям следует подышать утренним воздухом на крыльце магазина. Далеко отходить мамаши не хотели, положение дел в очереди требовало зоркого присмотра, однако и упускать из виду подрастающее поколение они не могли. Между тем, подходили новые дамы, и некоторые тоже были с детьми. Они стремились проникнуть в магазин поскорее, но им мешали старожилы очереди, и тем, что топтались на крыльце, затрудняя доступ к неширокой стеклянной двери, и просто из любви к ближнему. В давке начали плакать дети, к ним тут же присоединились дети, в давке не участвовавшие, но страстно к этому стремившиеся, и женщины сцепились в яростной сваре. Похмельные страдальцы на трубе попытались утихомирить их выразительным отрезвляющим матом. Но амазонки немедленно объединились против алкоголиков и выступили в защиту нравственности несовершеннолетних. Пеликан понял, что утро в гастрономе закончилось, начался рабочий день. Он кое-как протиснулся между плотными рядами сцепившихся в словесном поединке, прорвался к автоматам с газировкой и оттуда уже на свободное пространство улицы Бойченко.

Его настроение, и без того серое и сумрачное, после разговора с Катей и Гантелей испортилось окончательно. Вроде бы ничего особенного сказано не было, но дальше мириться с мыслью, что у Ирки день рожденья, а у него нет, не то что подарка, но и денег на подарок, Пеликану уже не удавалось. Ни денег, ни подарка. Что может быть хуже?..

Улица Бойченко давно уже не ключевая магистраль Комсомольского массива. Но лет пятнадцать назад, когда на Малышко только завозили фундаментные блоки для будущих универмагов и универсамов, а по обочинам Дарницкого бульвара можно было собирать маслята, Бойченко была главной в жизни Пеликана. По ней он возвращался домой из школы. Тогда прямая, без затей улица сплеталась в удивительные узлы, выводя Пеликана то к Волчьей горе, где, подчиняясь реактивной силе, взлетали в небо бутылки с карбидом; то к

экспериментальному

отрезку трамвайных путей возле кинотеатра «Ровесник», где на рельсы под колеса выкладывались и взрывались малокалиберные гильзы, набитые серой, счищенной со спичечных головок.

Эта легкая жизнь городского мелководья могла длиться все десять школьных лет, но после восьмого класса Пеликан с другом Багилой сдали экзамены и перешли в физмат школу. Таким было его первое самостоятельное решение, и больше других оно удивило родителей.

Пеликаны в трех поколениях изучали историю сами и учили ей студентов, проводя в экспедициях каждое лето. В экспедициях происходило все интересное, а киевская жизнь отдавалась обработке данных и подготовке к новым полевым сезонам. В раскопе под Черниговом, на берегу Десны, в средине шестидесятых познакомились родители Пеликана, и всем было понятно, чем сам он станет заниматься, когда вырастет.

Пеликан все детство охотно подтверждал предположения друзей семьи – да, он хочет быть археологом. Домашняя библиотека в основном состояла из книг по истории, и, не слишком разбирая, детская попала в руки книжка или не очень, он читал все подряд.

На полках плечом к плечу стояли работы прадеда, приват-доцента Пеликана, и деда, красного профессора Пеликана. Они занимались одним периодом – Хмельниччиной, но, как вдруг понял школьник Пеликан, стояли на враждебных позициях и яростно громили друг друга на страницах журналов и монографий. Впрочем, ни приват-доценту, ни профессору впрок это не пошло: одного посадили в тридцать четвертом, второго расстреляли в тридцать восьмом.

Напротив магазина «Светлячок» Пеликан налетел на серую фигуру, которая неожиданно резво выползла из кустов на асфальт тротуара.

– Коля, Коля, Коля, – быстро забормотала фигура и, вжав лысую шишковатую голову в плечи, испуганно глянула на Пеликана. – Пеликан!

– Коля, – узнал Пеликан местного дурака. – Что ты делал в кустах?

– Цветы, – Коля быстро поднялся на ноги и улыбнулся счастливо. Рукава его старого пиджака и вздувшиеся на коленях темно-сине штаны были вымазаны черноземом. В грязных руках Коля сжимал только что сорванный, но уже измочаленный тюльпан.

Коля любил цветы. Даже зимой он всегда таскал с собой какое-нибудь безжизненное растение, мертвенно бледневшее в его иссиня-красных коченеющих руках.

Колесо затрясло немедленно, едва лишь Белкин его запустил.

– Серега! – крикнул Пеликан, когда его кабинка поднялась над билетной кассой. – Трясет, как телегу на булыжниках! Я уже чуть язык не прикусил!

– Потерпи минуту! – прокричал в ответ Белкин, взбираясь по лестнице к левому мотору колеса. – Сейчас тут подрихтую немного, и все будет нормально!

После этого колесо затрясло еще сильнее. Пеликан изо всех сил ухватился за железный руль в центре кабины – его бросало не только вверх-вниз, но и раскачивало из стороны в сторону. Деревья и дома мелькали перед глазами, начало даже укачивать, и если бы он решил еще раз что-то крикнуть Белкину, то вряд ли у него это теперь получилось. Но тут колесо вдруг оглушительно взвизгнуло, дернулось, чуть не выбросив Пеликана из кабинки, и замерло.

Стало тихо и спокойно. Пеликан болтался почти на самом верху, выше деревьев, вровень с крышами домов. Ветер здесь был резче, чем внизу, он налетал порывами, раскачивая колесо, но и солнце, не скрытое кустами и окрестными постройками, грело в полную силу.

Хотя ветер, упрямо нагонявший тучи с востока и севера, больше не казался пронизывающим и невыносимым, Пеликан все же продрог. Он проторчал на колесе минут сорок, ожидая, пока Серега починит сломавшийся механизм, и это время не прошло даром. Пеликан уже решил, как достанет деньги для Вили. Теперь надо было действовать, он не мог дольше болтаться в воздухе. Время от времени Белкин орал ему снизу слова поддержки: «Не ссы, Пеликан, ща запустимся!» – дескать, потерпи, брат, потерпи еще немного, работы осталось всего на пару минут. Но за парой минут следовала другая пара, а колесо все стояло неподвижно и только скрипело, когда ветер, разогнавшись над парком, налетал на его металлический каркас. Пеликан решил, что и ему пришло время крикнуть Белкину какие-нибудь ободряющие слова, чтобы тот вдруг не подумал, будто в запасе у них целый день и можно оттягивать запуск до вечера. Но Белкин сидел где-то глубоко под колесом и наружу выходить не собирался.

А между аттракционами на своих «Украинах» и «Минсках» проносились школьники. Закончив завтрак, бабушки с улицы Жмаченко выводили внуков детсадовских лет в тень невысокого соснового леска подышать фитонцидами и эфирными маслами, о которых так подробно и со знанием дела пишет журнал «Здоровье». Киевские бабушки непременно читают «Здоровье», но знают и много такого, о чем журнал молчит. Они уверены, что ребенка нужно кормить сухим печеньем и тогда он вырастет высоким. Настоящая бабушка никогда не купит внуку лимонад. Никакого лимонада! Только боржом с вареньем. Чтобы мальчик был сильным, он должен есть мясо старой коровы. Старую! Красную! Говядину! А чтобы хорошо дышал, чтобы легкие не болели, нужно кормить ребенка жирным. Что значит «не хочет»? А вы добавьте в кефир сметану и скажите ему, что это мороженое!

Наблюдая за бабушками и велосипедистами, Пеликан не сразу заметил необычную пару, появившуюся на центральной аллее парка. Наверное, это были отец и дочь – так казалось ему издалека, пока он не видел их лиц. И правда, отчего бы крупному лысеющему брюнету не прогуливаться утром по парку с юной дочкой, родительски приобняв ее за талию, и отчего бы той не смеяться его свежим утренним шуткам? Потом пара на несколько секунд скрылась от него за курганом Славы, а когда Пеликан увидел их опять, то смог разглядеть уже отчетливо и ясно. В изумлении он вскочил на ноги, ударился с размаху головой о металлическую штангу, оступился и едва не вывалился из кабинки, потому что это его любимая Ирка шла под руку с каким-то гнусным типом. Тем же привычным жестом отбрасывала она волосы, так же склоняла голову, слушая собеседника, и смеялась она так же легко, как смеялась, гуляя с Пеликаном. Видеть этого Пеликан не мог. Чертыхаясь, он заметался по кабинке, не зная, чего в этот момент хочет больше – немедленно оказаться на земле или незаметно затаиться здесь, наверху, над верхушками тополей и каштанов. Нет! Яростно и страстно Пеликан желал, чтобы все сейчас провалилось к чертям и исчезло навеки: и этот парк, и дурацкое колесо на ветру, и Ирка с ее лысым папиком.

– Пеликан! – послышался снизу голос Белкина. – Держись там! Запускаю!

Его крик услышали все, кто был в этот момент неподалеку. Школьники бросили велосипеды и, разинув рты, уставились на колесо, обернулись в их сторону бабушки, прервав на полуслове ученые монологи, и только Ирка со спутником, не замечая ничего вокруг, прошли по аллее до конца парка, сели в вишневую шестерку, припаркованную возле ресторана «Братислава», и уехали в сторону Дарницы.

Леня Бородавка высадил Ирку возле бурсы. Она легко и не оглядываясь пересекла двор училища, поднялась на крыльцо, встретила там кого-то знакомого и скрылась за дверью, а Леня курил, откинувшись на водительском сидении, и не спешил ехать на комбинат.

«Все-таки малолетки бодрят, – думал Леня. – Дурные, как пенопласт, конечно, но заводные и забавные. Каких-то полчаса погулял с ней по парку, а ощущение будто самому опять семнадцать… Ну хорошо, не семнадцать – двадцать семь. У нее и мать такая же, скоро тридцать пять, а мозги, как у школьницы».

Он встретил Ирку утром возле дома случайно, поздравил с днем рожденья и сам не заметил, как зацепился – слово за слово… У Лени еще с комсомольских лет сохранилась привычка забалтывать собеседника анекдотами, хохмами, выдуманными и полувыдуманными байками. На комсомольской службе без этого сложно: или пой под гитарку, или, если слуха нет, – трави анекдоты. Надо же как-то притягивать внимание и одобрительные улыбки начальства, выделяться среди дуболобых сексотов-карьеристов с комсомольскими значками. А девчонки, хоть им тридцать пять, хоть семнадцать, от комсомольского начальства в этом смысле мало отличаются, они так же слабеют под нагловато-преданными взглядами, так же любят болтовню ни о чем, но с подтекстом, со вторым смыслом, будоражащим и манящим. Впрочем, был у Лени недостаток – самые доверчивые нагоняли на него скуку и надоедали прежде остальных. Так же вышло и с комсомолом – после аспирантуры он мог остаться в институте Легкой промышленности, стать секретарем комитета, а мог добиться и места в райкоме. Но существовать в пустой, мертвящей тоске и скуке чиновничьего мира было выше его сил. Леня чувствовал, как безвозвратно в никуда уходят часы, проведенные на собраниях, на райкомовских совещаниях и семинарах. Говорят, нервные клетки не восстанавливаются. Ерунда! Не восстанавливается только время.

Окончив аспирантуру, Леня удивил всех: он ушел на завод – инженером в объединение «Химволокно». Секретари Печерского райкома комсомола, с одной стороны, конечно, были рады, что опасный конкурент сошел с дистанции, с другой же, подозревали в неожиданном карьерном зигзаге Бородавки скрытый подвох. Но подвоха не было, ему просто хотелось делать что-то настоящее, не болтать, а делать и видеть результат своей работы.

На производстве Леню приняли настороженно – нечасто люди с такой биографией приходили к ним добровольно. Обычно карьерных комсомольцев и коммунистов на завод отправляли в ссылку, и они никогда потом толком не работали, только пили, отчаянно интриговали в парткоме и мечтали вернуться в те сказочные поднебесные сферы, из которых были изгнаны незаслуженно и несправедливо. Но Бородавка расстался с прошлым уверенно и навсегда, а такие вещи чувствуются безошибочно.

– Леня, я же просил предупреждать, если опаздываешь, – начальник цеха встретил Бородавку недовольным бурчанием.

– Сан Степаныч, я влюбился! – картинно вскинул руки Леня.

– Значит, предупреждай, когда влюбляешься.

– А если это вспышка любви к родине? – Бородавка подсел к столу начальника. Тот был не в духе и не пытался это скрыть.

– Любовь к родине, Леня, еще никому не мешала приходить на работу вовремя.

Никаких цифр Леня давать не собирался, тем более какому-то студенту – еще чего! Но поговорить с ним, конечно, надо было. Чтобы понять, что происходит и как вести себя дальше. И со студентом, и вообще. А то ведь часто так бывает: ты думаешь, что с обрыва просто скатился комок сухой глины, а это начался обвал.

«Надо быть внимательным, нельзя расслабляться, нельзя», – сказал себе Леня и открыл дверь соседней комнаты. Студент был на месте. Мальчишка как мальчишка, больше похож на боксера или спортсмена-многоборца, чем на математика. Математика-кибернетика.

– Добрый день, – быстро поздоровался Леня. Он решил быть предельно вежливым. Вежливым и кратким. – Мне поручили встретиться с вами и ответить на вопросы. Задача очень важная, все это понимают. Моя фамилия Бородавка. Что вас интересует в работе нашего цеха?

– А-а… Здравствуйте… – подчиняясь напору Лени, студент вскочил на ноги, опрокинул табуретку и уронил на пол папку, лежавшую у него на коленях.

Леня остался доволен началом разговора.

– Все, Степаныч, – начальника цеха Бородавка нашел в курилке, – студент обезврежен, отправлен в архив, и там, надеюсь, затеряется до конца стажировки.

– Лень, ты гений. Как я сам не сообразил отправить его в архив? Идеальное решение.

– Решение очевидное, ничего особенного. А вот мальчик непростой оказался. Его фамилия Багила. Тебе это ни о чем не говорит?

– Нет. Даже не представляю, о чем ты.

– Ты не местный, что ли, Степаныч?

Иван Багила давно привык к тому, что здесь, на Комсомольском, услышав его имя, почти всегда спрашивают про деда. А если и не спрашивают, то все равно на какие-то мгновения погружаются в себя, пытаясь вспомнить, откуда же его знают.

Для Ивана, который вырос рядом с дедом Максимом и мог наблюдать его в разных обстоятельствах, тот оставался фигурой такой же загадочной и непонятной, как для любого

гостя

. А

гости

были у них все время, сколько Иван себя помнил. Они приезжали, приходили пешком, сидели на лавочке возле дома, стояли в очереди, пытались разговаривать с Иваном, угощали его какой-то дрянью – конфетами, орехами, мармеладом в грязной сахарной пудре. Они расспрашивали Ивана про деда – задавали дурацкие, пустые вопросы. Но ничего особенного, такого, чего не знал бы про деда Максима любой в Очеретах, Иван рассказать им не мог. Да если бы и мог, все равно не стал бы – с какой стати? И то, что он чаще других встречал внимательный взгляд этого невысокого человека со щеткой жестких, когда-то черных, а теперь серовато-седых усов, в поношенном сером костюме и старом картузе, не меняло ничего. Он догадывался, что дед Максим чего-то ждет от него, но не понимал, чего именно. Это так неприятно, не оправдывать чужих надежд. Особенно если не знаешь, что от тебя хотят.

У деда было двое детей и двое внуков – Иван и Дарка. Дочь Таня жила с ним в Очеретах, а сын Семен, отец Ивана, лет пятнадцать назад, разругавшись с дедом, завербовался на Север. С тех пор он появлялся в Очеретах дважды, словно не мог спокойно жить, не доругавшись с семьей до полного и окончательно разрыва, и оба раза, продержавшись в Очеретах меньше недели, уезжал назад в поселок Игрим Ханты-Мансийского национального округа. Там он сперва работал бульдозеристом, но всю жизнь возиться в грязи и соляре не собирался – несколько лет спустя заочно окончил Московский нефтяной институт и к началу восьмидесятых стал заметной шишкой в тресте «Тюменгазпром». Появилась у Семена и новая семья, знать которую дед Максим не желал.

Чтобы разобраться в причинах конфликта, надо было хорошо представлять все повороты лихой биографии самого деда Максима. А о ней не только Иван не знал почти ничего, но и его тетка Таня были знакома лишь с очень аккуратно отредактированной версией.

В первой половине двадцатого века Украина оказалась самым опасным местом в Европе. Здесь выживали не сильные, а гибкие и осторожные. Развитый инстинкт самосохранения стоил всех прочих природных талантов. Надо ли удивляться, что многие потом не решались или просто не хотели рассказывать детям, как жили с начала Первой и до окончания Второй мировой войны. Вот и про Максима Багилу даже самые близкие ему люди знали очень немного.

Архив, конечно, не работал. Это обычное дело: если приходишь в какую-нибудь химчистку в среду, то узнаешь, что она работает по вторникам и четвергам, а если являешься во вторник, то оказывается, что рабочие дни – среда и пятница. В понедельник государственные учреждения лучше вообще обходить стороной. В понедельник служащие готовы сделать все, чтобы их тяжелый день стал твоим. Вот и архив был участником этого заговора бюрократов. Из расписания на двери следовало, что Ивана ждут завтра с десяти до двенадцати. А сегодня ему здесь делать нечего.

Он прошел насквозь небольшой сквер, разбитый перед старым корпусом «Химволокна», огляделся и решил идти в Очереты пешком. Погода была все еще солнечной, хотя первые тучи уже накрывали ДВРЗ и Харьковский массив. Багила рассчитывал, что на дорогу у него уйдет минут сорок. От силы – час. Но он ошибся. Пройдя метров двести, Багила увидел впереди Леню Бородавку. Леня шел забавной походкой маленького полного человека, выбрасывая ноги далеко вперед и размахивая руками у себя за спиной. Иван сбавил темп и двинулся следом за Леней. Так они шли довольно долго, пока Бородавка не свернул к небольшой платной автостоянке. Там он отыскал вишневую «шестерку», быстро протер лобовое стекло и уже собрался уезжать, но вдруг замер, опершись на открытую дверь машины. Наблюдая за ним, слегка озадаченный Багила попытался понять, почему Бородавка, так явно не склонный к пешим походам, не ставит машину на стоянке «Химволокна». Сложно ведь представить, что на эту прогулку по промзоне Леня решился ради поддержания физической формы. Между тем, Бородавка стоял возле заведенной машины, все стоял и не уезжал. Багила проследил за его взглядом и увидел на другой стороне улицы, в тени трех чахлых кустов сирени, Кинокефала и Прекрасную Пантеру. Сперва Иван не понял, что они делают здесь, между ДШК и «Химволокном», тоже ведь не лучшее место для романтических встреч, но тут же вспомнил, что Ирка, Прекрасная Пантера его бестиария, учится в здешней бурсе – швейном училище, ну а Кинокефал – Толик Руль, наверное, заехал за ней, чтобы отвезти домой. Или куда там он хотел ее отвезти?.. Раз Толик Руль здесь, то где-то за кустами должен стоять и его Чезет.

В профиль Толик здорово напоминал терьера – голова рыжая, прямоугольная, челюсть крепкая. Красоты в нем не было, и характером на дружелюбного терьера он не походил совсем. По наблюдениям Багилы, Толик был коварен и подловат. Но вот уже год как он выиграл кубок Украины по мотокроссу, стал звездой, и за то, чтобы вечером красиво подъехать к танцплощадке на Чезете с Рулем за рулем, парковые девчонки могли позволить ему многое. Вот и сейчас дела у него шли неплохо. Он что-то говорил Ирке на ухо, крепко обхватив ее, прижавшись сзади и положив ей на плечо свою рыжую собачью морду. Его руки в темно-коричневых перчатках на груди и на талии Ирки были видны издалека, и, похоже, это зрелище совсем не понравилось Лене Бородавке. Коротко ругнувшись, Леня сел в машину и, громко хлопнув дверью, начал выруливать к воротам. Не то услышав хлопок, не то закончив обсуждать непростые отношения, связывавшие их, Ирка дернула плечом, Толик Руль отпустил ее, вывел из-за кустов сирени красный Чезет, и через полминуты они умчались в сторону Комсомольского.

Оставшись один, Багила в очередной раз подумал, что Пеликану с Иркой не повезло. Впрочем, сам он, да и все их друзья предупреждали Пеликана, что будет именно так, а потом говорили ему, что их предсказания уже сбываются в полной мере и даже с перебором. Но для Пеликана эти слова ничего не значили…

А ведь есть же на Комсомольском девчонки, готовые появиться на пути Пеликана, когда он идет в парк или покупает квас возле «Алмаза». Вот как они узнают маршруты Пеликана? Наверное, инстинктивно, как птицы. Правда, Пеликан их не замечает. Зато замечает Багила.

Пеликан и Багила были знакомы с первого класса, их дружба началась с поисков партизанской землянки. Каждый школьник Комсомольского массива в те времена знал, что за болотом, в лесу, в самой глухой его части, куда аллеи парка не добрались и доберутся еще нескоро, со времен войны осталась партизанская землянка. Те, кто в ней был, говорили, что в землянке на стене висит карта подземных ходов, а под картой, на ящике с гранатами, сидит скелет немца в форме и в каске. Руки немца связаны цепью. Пеликану рассказали об этом знакомые третьеклассники и пообещали взять его с собой, когда в следующий раз отправятся за гранатами. Но время шло, а экспедиция все откладывалась. Потом полили дожди, началась зима, выпал снег, а весной было не до того. Следующей осенью Пеликан встретил бывших третьеклассников и спросил, когда ему все-таки покажут землянку, но они отвечали, что были там недавно и гранаты все уже забрали, так что смысла идти в землянку больше нет никакого. А если Пеликану очень нужно, то пусть отправляется сам, не такое уж это и сложное дело. Пеликан бы и пошел, но он не знал наверняка, где именно искать землянку, да и вообще он тогда ничего не знал ни про парк «Победа», ни про лес, ни про болото. Кроме разве что одного: болото до сих пор опасно, и каждый год там гибнут люди, вот, например, недавно одна девочка из сто восемьдесят третьей школы пошла после уроков не домой, а в парк и пропала. А потом ее портфель нашли возле болота.

Учителя пугали их умышленно и изощренно, наверное, они даже обменивались опытом – как пострашнее напугать учеников, чтобы те держались подальше от парка. Пеликан, разумеется, боялся, как и все, но с землянкой все же надо было разобраться раз и навсегда. Он вызвал на разговор Багилу – единственного очеретянца в их классе – и спросил, бывал ли тот в землянке. Багила тоже много о ней слышал, но не видел ни разу. Всю зиму Пеликан и Багила готовили предприятие, решая, как поступят со скелетом немца и с картой подземных ходов. Договорились, что карту возьмут с собой и потом первыми пройдут всеми ходами. Было даже как-то странно, что никто до сих пор этого не сделал. Дохлый немец их не интересовал.

Экспедицию сперва назначили на весну, но в апреле Пеликан заболел, и потом весь май его забирала из школы бабушка. Поэтому пришлось еще раз менять планы и сдвигать сроки. Опять на осень.

Наконец в середине сентября они объявили недельную готовность. Пеликан отвечал за фонарик и веревку, Багила обещал принести большой мешок и нож; два двухметровых шеста были спрятаны в траве недалеко от центральной аллеи. В субботу они встретились у входа в парк, напротив Дарницкого бульвара. Вместо учебников у Пеликана в ранце лежали резиновые сапоги. Багила пришел без портфеля, но с рюкзаком.

Маршрут поиска был придуман и нарисован ими давно, однако стоило свернуть с главной аллеи, как тут же оказалось, что следовать ему невозможно: то приходилось обходить густые и оттого непроходимые кустарники, то линия поиска вообще выходила за пределы парка. Тогда они пошли просто наугад, уже понимая, что вряд ли что-то найдут, разве что случайно, но и не желая сдаваться, едва начав поиски.

Багила шел в Очереты самым коротким путем. Пройдя улицу Малышко до половины, сразу за хлебно-молочным магазином он свернул и дальше двинулся дворами напрямик, с тем чтобы выйти на улицу Юности уже за двести четвертой школой. Наверное, и в детские воспоминания он погрузился из-за того, что подошел к родной школе на опасно близкое расстояние. Либо это она нагоняла ностальгический туман, либо где-то неподалеку проходил Пеликан. У Багилы часто так бывало: стоило подумать о Пеликане, и он тут же откуда-то появлялся.

Полковник Бубен форму не любил и надевал ее редко, когда вызывали в Управление или на расширенную коллегию МВД. А в обычные дни он носил классические тройки, предпочитая серые светлых тонов. Светлые позволяют почувствовать фактуру материала, но главное – зрительно увеличивают объем. Бубен был суховатым человеком невысокого роста с загорелым на всю жизнь лицом. Ему шли светлые костюмы. Прежде полковника одевал лучший портной города Фрунзе. В Киеве ему посоветовали Воронина, и тот пошил Бубну неплохую летнюю пару, но Воронин был слишком занятым человеком, он всегда торопился, а полковник любил неспешные примерки с чаем и разговорами о пустяках, о новых фасонах, о модных тканях. Все то, чего он не терпел на службе, всю тягучую неспешность размышлений вслух он перенес в примерочную. Если ты прожил полжизни на Востоке, то Восток останется в тебе навсегда. Бубну нравился рассеянный взгляд портного поверх очков. Это был взгляд человека, который отчетливо видит будущее, хотя бы малую и не самую важную его часть – новый костюм своего постоянного клиента. Он нашел приличного мастера в доме быта, рядом с Владимирским рынком, и одевался только у него. Бубен не носил импортную одежду – его костюмы были пошиты лучше, впрочем, они и стоили дороже.

На утреннем совещании доложили первые подробности убийства в парке «Победа». Тело обнаружили два рыбака-пенсионера в половине шестого утра, едва закончился дождь. Опергруппа выехала в начале седьмого и пока не вернулась. По предварительным данным криминалистов, убийство произошло вечером, между шестью и восьмью часами. Смерть наступила от ножевого ранения, на теле обнаружены следы побоев, сломано ребро. На месте преступления найдена сумка с документами на имя Коломийца Вилена Григорьевича, и, судя по всему, сумка и документы принадлежали убитому.

Бубен слушал доклад молча, едва заметно кивал, пытался выдернуть нитку, выбившуюся из подкладочной ткани возле шва на рукаве нового пиджака. Нитка оказалась удивительно прочной, она не рвалась, а морщила подкладочную ткань и тянула ее за собой. Бубен подумал, что нужно не забыть обрезать нитку после совещания – не перекусывать же ее при всех! Его раздражало, что она торчит и не рвется, хотя это значило, что на подкладку портной, как и обещал, взял качественную ткань, какую-то из новых, экспериментальных. Нитка в рукаве злила полковника даже сильнее, чем вопрос, почему о жмуре в парке он узнал утром из оперативной сводки, а не сразу же вечером от Торпеды или Алабамы. Он ведь должен четко понимать, в каком направлении повернуть это опасное расследование. Все, что касается парка, нужно делать аккуратно, тут нельзя рисковать вслепую.

Когда совещание закончилось и Бубен остался в кабинете один, на панели селектора мигнула лампочка внутренней связи.

– Товарищ полковник, – доложила секретарь, – вас спрашивает майор Грек.

Наверное, была какая-то ирония в том, что кооперативный дом, на первом этаже которого год назад купил квартиру Торпеда, стоял рядом с милицейским общежитием, как будто даже слегка оттесняя его от дороги и небольшой каштановой аллеи к пустырю. На самом деле все это, конечно, ерунда и случайность. Торпеда мог купить квартиру в любом кооперативе, а этот выбрал, потому что парк начинался в четырех кварталах отсюда.

Уезжая из Фрунзе, Бубен взял с собой в Киев только Торпеду. Даже жене велел оставаться в Киргизии, с детьми и родителями, пока он полностью не обживется на новом месте. А то мало ли как может повернуться.

Первое время дела у него шли туго. Бубна пригласили заместителем начальника «восьмерки», Управления по борьбе с незаконным оборотом наркотиков. Но когда он уже заканчивал подписывать обходной лист, позвонили киевские друзья и предупредили, чтобы не спешил увольняться, потому что на его место неожиданно прислали человека из Москвы. Как это не спешить, когда все сделано и задний ход уже не дашь? Бубен не мог этого понять, он обозлился и немедленно вылетел на Украину спасать рушащуюся карьеру. То был почти безнадежный шаг: что он мог сделать в министерстве чужой республики, практически без поддержки? Но настойчивость, усиленная липкой восточной назойливостью, приторной лестью и дорогими подарками, отлично справляется там, где расшибают лбы напористые и нетерпеливые.

Должность начальника районного ОВД, которую Бубну в конце концов предложили взамен, устраивала его даже больше. В министерстве он у всех на виду. В кругу чиновников, давно и хорошо знакомых, нового человека пасут десятки глаз. А у себя в районе он автономен, кто за ним проследит? И если под рукой есть надежные люди, то свой район намного выгоднее высокого кабинета в министерстве. Но откуда на новом месте взяться надежным людям? Их нужно приводить с собой! Вот только районный отдел внутренних дел – не тот уровень, куда через полстраны можно привезти свою команду. Поэтому на службе Бубен начал не спеша подбирать верных людей. А вот в парке ему был нужен один человек – Торпеда.

Бубен отмазал этого грека из Беловодского, потомка черноморских греков, переселенных Сталиным в Среднюю Азию, в одном мелком деле, еще когда был опером. Он отмазал не одного Торпеду – в киргизском уголовном мире было немало людей, обязанных Бубну лично. Он засевал ими местные банды, как тополь засевает в мае пыльные городские дворы. А потом смотрел, что из этого выйдет. Как правило, не выходило ничего, его люди вскоре гибли, исчезали без следа. Не потому, что кто-то обнаруживал их связь с Бубном, просто жизнь у бандитов короткая. Из оставшихся многие сгорели от героина, а некоторые вдруг женились и ушли из блатного мира.

Он оставил машину возле небольшого грязного овощного магазина на Бойченко и квартал до дома Торпеды прошел дворами. Бубен не хотел, чтобы машину видели из окон милицейского общежития, потому что эту «Волгу» его жильцы знали слишком хорошо.

Лицо Торпеды было похоже на грубую маску мрачного клоуна: правая половина распухла гигантским лилово-черным синяком, а левую пересекали три глубоких параллельных царапины.

– У тебя морда фирмы «Адидас», – пробурчал полковник, заходя в квартиру. – Только лилии на лбу не хватает.

– Смешно, – едва шевеля губами, согласился Торпеда.

Понятно теперь, почему он не хотел выходить на улицу. Правильно не хотел.

– Салам. Обедаешь? – спросил Бубен, усаживаясь напротив Алабамы. Возле «Конвалии» было тихо и безлюдно, только со стороны центральной аллеи доносились детские голоса и велосипедные звонки.

Алабама был уверен, что полковник вызовет его для разговора, но не ожидал увидеть того в парке. Первый и единственный раз Бубен появлялся здесь в марте прошлого года, когда брали Алабаму, а с ним и всю парковую фарцу. Полковник был осторожен, встречались они редко и всегда так, чтобы вместе их не видели.

– Ассаламу алейкум. Манты скоро будут готовы, – вежливо предложил Алабама.

– Нет, не надо, – покачал головой Бубен. – Я днем не ем. Для еды и отдыха Аллах создал вечер. А день существует, чтобы ловить и сажать воров и преступников вроде тебя. Мы, коммунисты, знаем это лучше других.

– Кофе? Чай? – Алабама пропустил ядовитую шутку мента мимо ушей. Это было не впервые, и он привык.

Вернувшись на Красноткацкую, Бубен затребовал все документы по убийству в парке «Победа» и вызвал капитана Падовца, которому поручили дело.

Падовец был лысеющим тридцатисемилетним блондином с характерной внешностью матереющего бюрократа. В каком-нибудь райисполкоме, например, в отделе распределения жилплощади, он смотрелся бы как родной со своими роговыми очками и намечающимися брылями.

Падовец всегда чутко ловил настроения начальства. Когда Бубну было нужно, Падовец оформлял дело за считаные дни, но если он понимал, что шеф не хочет спешить, то мотал его месяцами, убедительно объясняя, почему все так тянется, а результата нет и конца не видно. Падовец не ждал прямых и определенных команд – и этим был очень ценен, а в деле об убийстве в парке Бубен не хотел ничего говорить напрямую. Тут требовалась чуткость исполнителя, фирменная тонкость Падовца.

Бубен внимательно разглядывал фотографии: тело убитого на берегу озера – ноги на суше, голова в воде; кожаная сумка в кустах; новенькие женские кроссовки, валяющиеся на берегу. Он уже был на месте убийства, видел эту истоптанную жирную землю, еще не высохшую после дождя, сломанные кусты на месте драки Коломийца и Торпеды, видел сероватую спокойную воду озера со стайками мальков на мелководье и рыбаков на противоположном берегу. Теперь черно-белая реальность фотоснимков из уголовного дела накладывалась на спокойный озерный пейзаж, сохраненный его памятью, и утренний рассказ Торпеды наливался тяжелой и мрачной силой.

– Ну что же, порадуйте меня яркими, оригинальными, жизнеспособными версиями, – велел Бубен, продолжая листать страницы с фотографиями.

После вечернего звонка из Вильнюса Гончаренко испугался не сразу. Новость была неприятной: днем литовская милиция задержала при въезде в город его рафик с тканями, костюмами и упаковками полиамидной нити. Но договор с вильнюсской базой Гончаренко составил аккуратно и копии транспортных накладных он хранил дома именно на случай непредвиденных проблем вроде этой. Завтра утром он проведет арестованную партию через бухгалтерию и будет готов встретить любую проверку честной широкой улыбкой, накрытым столом и безупречными финансовыми документами. А трехдневная задержка с оформлением накладных – это ведь не криминал: закрутился директор ателье индпошива, забегался, забыл, бывает… Зато ведь и план ателье перевыполняет на два с половиной процента. Так объявите ему выговор в устной форме без занесения и не лишайте прогрессивки, бюрократы казенные!

Гончаренко бодрился и убеждал себя, что все продумано до последней мелочи, все просчитано, но под утро на него вдруг навалился страх. Так боятся люди деятельные и решительные, когда не могут ничего изменить, когда хоть в малой мере вынуждены подчиняться обстоятельствам. Что там на самом деле случилось, в этом Вильнюсе? Почему остановили машину и потом не отпустили? Случайность? Но такого прежде никогда не было. Да, задерживали, бывало, но неизменно отпускали. Если водитель что-то нарушал, то его штрафовали, и на этом все заканчивалось. А тут, как назло, в одной машине – и ткани, и нити, и костюмы, словно он сам решил подсказать следствию, в каком направлении работать.

Если машину задержали случайно, то все, конечно, обойдется. Ну а вдруг литовский ОБХСС по каким-то своим причинам вышел на вильнюсскую базу Легпищепромоптторга и сейчас начнет проверять все ее договоры, все контакты? Тут ведь запросто могут всплыть их двойные накладные, а среди них и его бумажки не потеряются. В прошлом году он отправил в Вильнюс товара на семьдесят пять тысяч, из них треть прошла мимо бухгалтерии.

Путаные, вязкие мысли гнали сон. За окном светало. Гончаренко вдруг удивился, что страх пришел только теперь. Он не боялся, когда договаривался с Бородавкой, когда по собственной воле забирался в паутину двойной бухгалтерии, подложных накладных и неучтенных остатков. Он спокойно шел на риск, подписывая липовые договоры с базами в Вильнюсе, Ростове и Сочи. Вот когда ему надо было трястись, замирая от ужаса в предчувствии этой ночи и тех, что придут за ней. Но нет, тогда он был деловит, энергичен и полон идей. Официальный план он выполнял на сто два с половиной процента. Это же смешно! А сто восемьдесят не хотите? Да он бы и двести выдал, его ателье вполне могло шить вдвое больше костюмов, но кто станет пахать за зарплату в сто сорок рублей? За сто сорок получите сто два с половиной. А за остальное он каждому закройщику лично доплачивал еще триста. И у людей появлялся огонь в глазах, находилось время, переставали болеть дети, они не бежали домой ровно в шесть, а вместо двадцати четырех дней отпуска плюс выходные вполне хватало двенадцати.

Этой ночью Гончаренко понял, что страх и прежде был совсем рядом. Он стоял словно за едва прикрытой дверью, за плохо задернутой шторой, скрывался за шелестом накладных, за ночными телефонными переговорами. Пока все было спокойно, он лишь напоминал о себе приступами дурной необъяснимой тоски. Но вот раздался первый тревожный междугородний звонок, и страх немедленно навалился всей тяжестью, подмял вялое тело директора ателье, залил потом подушку, оставил без сна и заставил совсем не робкого человека мучительно ворочаться полночи, продумывая, придумывая, прикидывая, но так и не зная, от кого и откуда ждать опасности.

Леня Бородавка приехал в ателье на Бойченко сразу после обеда. Гончаренко сидел, положив на стол кулаки, как академик Павлов на известном портрете Нестерова. Вместо белой азалии в горшке перед ним стоял телефон. Гончаренко смотрел на телефон с усталым удивлением во взгляде.

– Как дела, коллега? – бодро спросил Леня, хотя у самого настроение было тускленькое. Зря он утром размечтался насчет Ирки, куда ему? Рыжие мотоциклисты – вот кто интересует малолеток с Комсомольского массива.

– Капитан из ОБХСС приходил, – ровным голосом ответил Гончаренко, не отрывая взгляда от телефона. – Через три дня еще раз придет.

– Он приходил предупредить, чтобы ты приготовился к следующему визиту?

– Да, именно так. Сказал, чтобы я собрал документы по Вильнюсу.

Утром весь двор говорил о дне рождения Ирки, который Федорсаныч накануне отгулял в «Олимпиаде-80». Бабушки из Иркиного подъезда точно знали, что приглашенных было на семь человек больше, чем месяц назад – на свадьбе сына районного прокурора. Да и гости к Федорсанычу пришли матерые: семь заслуженных артистов, три любимых народных и один любимый всеми народный СССР. Это вам не ментовско-прокурорская шушера, которая и в обычной жизни достала хуже клеща за ухом.

Федорсанычу простили прежние публичные страдания, засчитав их по разряду чудачеств большого артиста. В эти утренние часы его дворовый авторитет разрастался стремительно и уже к обеду обещал достичь высот и размеров, прежде в здешних краях не виданных.

В былые, совсем еще недавние, времена Леня присел бы на лавочку послушать новости бабушек с улицы Юности, однако сегодня он спешил, дел у него было много. Леня уже собирался уезжать, но тут из дома вышла Елена и прошла по тротуару мимо, не замечая его. Ее лицо было мрачным, взгляд тяжелым, и Леня подумал, что совсем не так должна глядеть на мир счастливая мамаша после замечательного дня рождения любимой дочери.

– Лена, – негромко позвал он ее. – Тебя к метро подбросить?

Но Елена как будто не услышала его предложения. Она дошла до места слияния улиц Юности и Бойченко и скрылась за кустом сирени.

– Вы, эстонцы, такие нетерпеливые! – ответил Йонас Бутенас своему другу, Акселю Вайно, когда тот в третий раз намекнул, что вильнюсскую базу Легпищепромоптторга давно уже пора брать.

– Мы не только нетерпеливые, мы еще и быстрые, как балтийский шторм, – согласился подполковник Вайно.

Пару лет назад Аксель Вайно обнаружил в Таллинском порту канал контрабанды. Два молодых таможенника вступили в сговор с командой шведского туристического лайнера: в обмен на «Столичную» шведы привозили в порт джинсы и сигареты. Со временем таможенникам удалось расширить сеть поставщиков, и контрабанду начали доставлять команды еще одного шведского, двух финских и одного датского судна. Схема работала несколько лет, потому что таможенники действовали осторожно – они не продавали товар в Эстонии, а переправляли его на торговую базу в соседнюю Литву.

Когда вся цепочка преступного предпринимательства уже отчетливо просматривалась, базу аккуратно проверил местный ОБХСС и выявил не совсем понятные связи с Украиной. Для расследования «Дела оптовиков» Литовское МВД создало межреспубликанскую группу, которую возглавил подполковник Гедиминас Пятрулис.

Капитан Бутенас был знаком с Вайно и Пятрулисом много лет, когда-то они учились на юридическом факультете Вильнюсского государственного университета имени Винцаса Капсукаса. И теперь, раскрывая тайные механизмы преступного предпринимательства в команде с друзьями-однокашниками, Йонас Бутенас был счастлив. Он знал их и доверял им как себе, они учились по одним и тем же книгам, одинаково думали и одинаково видели мир. Йонасу было с ними легко, как ни с кем и никогда не было в Киеве – он не понимал украинцев, а украинцы не понимали его. Может быть, поэтому Аксель и Гедиминас уже подполковники, а он все еще капитан?..

Капитан Бутенас вылетел из Вильнюса первым рейсом и был в Борисполе около восьми утра. Накануне ребята Пятрулиса задержали директора и еще двух человек с базы Легпищепромоптторга. По случайному совпадению, как раз в этот день там ждали очередную машину из Киева. РАФ остановили на КПП при въезде в Вильнюс.

Бутенас посмотрел накладные на товар, который везли на базу, прочитал первые протоколы допросов и, не дожидаясь результатов обыска, уехал в аэропорт. Он еще сомневался, что поступил правильно, уступив Вайно и Пятрулису, но менять ничего уже не собирался.

Дома он застал следы недавней пьянки. Дита смотрела на него удивленно, немного растерянно, и Бутенас только тут сообразил, что, не предупредив, приехал на день раньше, чем собирался. А может быть, и на два – он уже не помнил, что говорил Дите перед отъездом.

– Возвращается муж из командировки, – пошутил капитан, быстро сбрасывая китель, – а в холодильнике сохнет винегрет. Кто-то не доел…

– Лена вчера приходила с друзьями. Посидели немножко.

Сколько стоит мечта? Заместитель начальника Северного межрайонного отдела КГБ в городе Киеве Роман Галицкий купил мечту за сто пятьдесят рублей.

Супруга Галицкого работала в Военно-медицинской службе КГБ и прежде него узнала, что осенью сотрудникам конторы будут раздавать участки под застройку на Ирпене. Никакой участок Галицкому нужен не был, а мысли о стройке, об огороде с огурцами и картошкой, сами слова

окучивать

и

ядохимикаты

поднимали в его душе серую, тоскливую муть. Такую же серую и тоскливую, как разговоры о ремонте, которые каждую субботу заводила жена. Галицкий не хотел думать о ремонте, тем более не хотел говорить о нем. Уже много лет по выходным он писал пулю с двумя приятелями и не желал тратить это сладкое время на добывание дерева, кирпича и прочего цемента.

Галицкий надеялся, что, как и в случае с ремонтом, жена побулькает и остынет, но она не пожелала остывать, а вместо этого, ничего не сказав Галицкому, написала за него заявление, и он вдруг обнаружил себя в списках на получение земли. Отказываться, просить, чтобы его вычеркнули, Галицкий не мог, это был бы шаг странный и нелогичный, а в их конторе всегда обращали внимание на нестандартные поступки сотрудников.

Распределение участков вместо обычной жеребьевки превратилось в яростную свару между офицерами и продлилось до конца марта. Одни хотели жить ближе к городу и остановке автобуса, другие, наоборот, подальше от дороги, возле леса. Галицкий надеялся, что при очередной перетасовке его выбросят из списка, но жена мобилизовала все медицинские связи, и их не тронули.

В середине апреля, когда ночи еще были холодны и лужи примерзали к асфальту, но днем уже чувствовалось настоящее весеннее тепло, Галицкий поехал смотреть свои угодья. Его земля, не просохшая после зимы, вязкая, густая, изжелта-коричневая, покрытая клочьями мокрой прошлогодней травы, вся в темных кочках и грязно-серых пятнах нерастаявшего снега, была прекрасна. Неровными волнами она свободно спускалась от опушки старого смешанного леса к реке. В ней не было напряжения, не было ничего раздражающего или гнетущего, и Галицкий, сделав всего несколько шагов, вдруг ощутил, что земля его не гонит. Он понял, что сможет здесь жить.

Вечером, в половине седьмого, Дуля сидел на центральной аллее парка, под каштаном. Он нервничал, злился и был безрадостно трезв. Капитан Невидомый перехватил его после обеда, на выходе из подъезда, и вместо содержательного разговора у пивного автомата с Семеном Моисеевичем и Гречкой из девятнадцатого дома по Дарницкому бульвару Дуле пришлось выслушивать невнятный и дурацкий инструктаж. С ним хотел поговорить шеф Невидомого, поэтому капитан решил на всякий случай объяснить, что можно говорить начальству, а о чем лучше молчать.

Дуля видел, что кэгэбэшник крутит, старательно намекает на что-то, но открыто говорить не хочет. Это было неприятно, это раздражало, но лишь до тех пор, пока Дуля не понял, в чем дело: последний год капитан ленился встречаться с ним и все его донесения просто выдумывал. Теперь он боялся, что подлог каким-то образом вскроется, но прямо попросить прикрыть его тоже не решался. Дуля уверенно хлопнул капитана по плечу и успокоил, что все понимает и проблем с ним не будет.

– Ну тогда вот что, – покончив с деликатным вопросом, капитан почувствовал себя уверенно, – прошлой ночью в парке было совершено убийство.

– Дождь был, – не к месту вспомнил Дуля. – Кого убили?

– Вот на этот вопрос, Владимир Матвеевич, в широком, конечно, смысле, вы и должны вечером ответить моему шефу.

Галицкий остановился у главного входа. Парк лежал перед ним ровный и плоский, аккуратно, даже слишком аккуратно, расчерченный прямыми линиями аллей. Здесь, на Левом берегу, другим он и не мог быть, но Галицкий устроил бы все иначе. Плоский парк – это пошло! Рельеф – вот что делает мир объемным! Он насыпал бы три настоящих холма разной высоты и высадил на них клены и грабы – они быстро растут.

Центральная аллея должна быть не такой широкой, это же не Бориспольское шоссе, и, разумеется, извилистой. Он пустил бы ее по низине, среди сосен, а периферийные аллеи направил к вершинам холмов, чтобы затем неспешными петлями они спустились к подножиям и снова объединились внизу.

Но начал бы Галицкий с того, что навеки извел «Курган Бессмертия», нелепую кочку посреди парка. Его «Курган Бессмертия» был бы величественным и прекрасным, самым высоким в парке, самым высоким на всем Левом берегу, ни в чем не уступающим надменному Правому берегу. На курган вела бы длинная медленная лестница с каким-нибудь символическим числом ступеней. 1418 – отличное число. 1418 дней войны – 1418 ступеней…

Галицкий еще не вошел в парк, он едва миновал ворота, но многое здесь ему уже не нравилось. Его раздражала угрюмая жесткая музыка, тяжело вибрировавшая где-то возле аттракционов. В другой ситуации он просто велел бы директору разобраться, что там у него крутят на колесе обозрения, и немедленно навести порядок. Но сегодня именно эта музыка была важна дня него, потому что там, где слушают рок, металл, – что еще они слушают, как это называется? – потом и происходят убийства. Это вещи, несомненно, связанные между собой. У него бы в парке звучало что-то легкое, инструментальное, а на самом деле, если на минуту забыть о необходимости тотального, повсеместного воспитания трудящихся, никакой музыки вообще быть не должно. В парке достаточно слышать шум сосен, стук дятла, пение дрозда, зяблика или какой-нибудь славки, славки садовой, которую невооруженным взглядом и в кустах-то не разглядишь.

Да, Галицкий охотно обошелся бы без людей, они все только портят, но не получалось. Без людей никогда не получалось. Вот и теперь один из них ждал его на лавочке в конце аллеи.

В июне сессия разогналась, набрала скорость и понеслась с горы, подпрыгивая на кочках экзаменов и гулко ухая: история партии, радиоэлектроника, оптика, электродинамика, теория вероятностей… Полусонная жизнь учебного семестра прошла, Пеликан летел вместе с сессией, от сдачи к сдаче, едва замечая, что происходит вокруг. Да и что интересного могло происходить? На следующий день после их встречи Каринэ улетела в Ереван. Ночь с Пеликаном была ее прощальным подарком Алабаме, но Пеликан не знал этого и вспоминал яростную армянку со щемящей нежностью и смешным ему самому полудетским восторгом. А еще день спустя Елена отправила Ирку на все лето к сестре в город Жданов. Женщины разлетелись, словно не желая Пеликану мешать.

Еще не было покончено с зачетами, а история КПСС уже сунула свиное рыло в калашный ряд естественных наук. Она всегда стремилась быть первой, и на факультете с ее полномочными представителями, доцентами Рудым и Ласкавым, старались не конфликтовать. Даже первого сентября первой лекцией для первокурсников, ломая расписание, любовно и старательно составленное деканатом, всегда становилась история партии. Ее читали только по-украински. Для остальных дисциплин системы не было, преподаватели выбирали язык сами: математический анализ и квантовую теорию поля Пеликан слушал по-украински, математическую физику и теорию функции комплексного переменного – на русском языке. Но история партии в лекционных аудиториях и на семинарах всегда звучала только по-украински. Наверное, проявлялась в этом какая-то извращенная логика партийных идеологов, кто знает, кто готов с уверенностью сказать, что за идеи вьют гнезда у них в головах? Можно, конечно, предположить, что хлопцам с кафедры истории КПСС удобнее было читать лекции и вести семинары на родном языке, но не та это была кафедра, чтобы думать о чьем-то удобстве, да и дисциплина не та.

На экзамене доцент Ласкавый задал Пеликану дополнительный вопрос: попросил одной фразой охарактеризовать различие в позициях большевиков и меньшевиков на Пятом съезде РСДРП в Лондоне.

Прежде чем ответить, Пеликан молчал с полминуты, и Ласкавый уже решил, что подловил его. На самом деле фразу из учебника, которую рассчитывал услышать экзаменатор, Пеликан помнил, но помнил он и другую фразу из неоконченной статьи, предварявшей публикацию протоколов Пятого съезда. Синий том со статьей, выпущенный Партиздатом в тридцать пятом году, отмеченный автографом деда, чудом переживший конец тридцатых и войну, Пеликан прочитал года три назад, еще когда учился в школе.

– Обе фракции, и большевики, и меньшевики, утверждали, что стоят на точке зрения марксизма. Но беспомощность меньшевиков, неспособность руководить классовой борьбой пролетариата, умение только заучивать слова Маркса и неготовность применять их на практике уже тогда показывали, что меньшевики не стоят, а лежат на позициях марксизма. Большевики стояли, а меньшевики лежали, в этом и было их различие.

Старый корпус Института археологии стоял на задворках Выдубецкого монастыря. Над ним, на пологом склоне холма, был разбит ботанический сад. Когда поднимался южный ветер или западный, приторные запахи цветущих кустарников и невозможно душистых экзотических цветов из ботсада заполняли небольшой монастрыский двор, а потом стекали дальше, к Днепру. Где-то здесь, если верить любимой киевской сказке, днепровской волной прибило к берегу идол Перуна, верховного божества славянского пантеона, «глава его сребрена, а ус злат». Он был сброшен в реку волей князя Владимира, и новообращенные христиане не позволили вытащить идолище на сушу. Языческому громовержцу привязали на шею камень и утопили его в Днепре. А чтобы поганое место не оставалось без присмотра, сто лет спустя внуки Владимира основали здесь монастырь во славу воинственного Архангела Михаила. Перуна с тех пор в этих местах не видели.

Пеликан поднялся на второй этаж института и нашел нужную дверь.

– Привет, студент, – встретила его начальник отдела кадров Зоя Павловна. – Опять собрался в землекопы? Куда тебя записывать? К отцу, в Чернигов?

Зоя Павловна сидела в этом кабинете лет двадцать, знала в лицо каждого, и попасть на работу в институт, минуя ее, было невозможно. Год назад она выписала Пеликану трудовую книжку. Тогда он первый раз поехал в экспедицию к родителям рабочим с окладом девяносто рублей в месяц.

– Я бы, Зоя Павловна, в этом году в Крыму поработал. В Херсонесской экспедиции еще есть места?

У гастронома на Бойченко курили разочарованные домохозяйки, зло рявкали на детей, раздраженно косились на алкоголиков, выжидая повода выплеснуть в их пьяные рыла скопившийся яд. Здесь полдня ждали машину с сырокопченой колбасой и мясом и полтора часа назад дождались. Но мяса привезли мало, а вместо сырокопченой на прилавках появилась «Любительская» по два двадцать с пятнами какого-то жуткого жира внутри. Собаки, спавшие в тени автоматов с газировкой, отказывались признавать ее едой. Дамы, которым не хватило мяса, собрались боевой группой и пытались путем логических умозаключений определить, где зажали ценный продукт: еще на базе или Сеня, гад, уже здесь припрятал? Если это Сенины фокусы, то можно, в конце концов, к нему вломиться, все перевернуть и проверить. Полдня они стояли в этой духоте, и что, впустую? Чем теперь кормить своих мужиков?!

А алкоголики мирно дремали на теплой трубе, не желая ни с кем конфликтовать. И этим только сильнее злили домохозяек.

Здесь ничего не менялось десятилетиями: так же бессильно гневалась очередь, оставшись без мяса, так же безмятежно отдыхали районные алкаши. Только труба у входа в гастроном год за годом ржавела все заметнее и среди автоматов с газировкой все меньше оставалось способных справляться со своей копеечной работой.

– Пеликан, – обрадовалась Катя, заметив его в дверях магазина. – Давно не заходил.

– Сессия, Катя, – Пеликан подошел к стойке с кофейным автоматом. – Сегодня закончил сдавать.

Березовая роща – самый дальний и безлюдный угол парка «Победа». К ней ведет одинокая унылая аллея, декорированная битыми фонарями и скелетами разнесенных в щепки лавочек. Когда-то это был чахлый и едва проходимый березнячок, окруженный глухим болотом, а сразу за ним начинался сосновый лес, тянувшийся до Воскресенки. Потом часть болота осушили, убрали гнилые пни, растащили осиновые завалы и проредили березы. Оставшиеся деревья тут же почувствовали свободу, и всего через несколько лет за кустарниками кое-как осушенной пустоши вдруг поднялась молодая роща, светлая, насквозь зеленая и рвущаяся к солнцу. Первые годы земля здесь была наискосок расцарапана дренажными канавами, напоминавшими аккуратные окопы, но со временем они заросли травой, их засыпало листвой, так что постороннему человеку даже разглядеть эти борозды между деревьями было непросто.

От леса рощу отделяла широкая и почти незастроенная улица Алишера Навои, а от села, после того как не стало болота, не отделяло уже ничего, кроме давних предубеждений осторожных очеретянцев.

Пеликан подошел к роще не через парк, а старой извилистой тропой, которой из Очеретов ходили на полигон еще в те времена, когда Комсомольского массива не было даже не планах архитекторов Киевгорстроя.

Калаш с его афганцами как раз заканчивали тренировку. Всего их было восемь. В конце, как обычно, они разбились на две группы и сошлись в схватке – четыре на четыре, так что каждый был за себя, сражался со «своим» противником, но одновременно и страховал партнеров. Пары боролись прямо на земле, среди травы и старых пней, валили друг друга в прошлогодние листья, скатывались в старые канавы, возились там, вскрикивая и тяжело матерясь, потом снова подхватывались на ноги, продолжали кружить, выбирая момент для атаки, и одновременно следили, как идут дела у остальных, чтобы помочь отбиться, если кому-то придется совсем туго.

Пеликан не стал подходить близко, но его все равно заметили, кто-то коротко свистнул, и бои тут же прекратились. Все восемь, красные и взмокшие, двинулись к Пеликану, понемногу обходя его так, чтобы затем сомкнуть кольцо у него за его спиной. Они шли на него, не остыв от напряжения внезапно прерванных боев, шли, как на чужака, прокравшегося на территорию стаи, не узнавая его и совсем не похожие на себя.

Максиму Багиле опять приснилось возвращение в Очереты. Холодным утром раннего октября он плыл на старой лодке-долбанке через Днепр. Лодка беззвучно шла сквозь туман, только вода слабо всплескивала, перекатываясь по деревянному дну. Максим стоял на корме и несильными привычными движениями короткого и узкого весла направлял долбанку по тихой воде Чертороя. На нем были новые английские ботинки, длинная шинель и надвинутая на глаза овчинная папаха. Левый ботинок нестерпимо жал и от этого немела нога, но он стоял, не садился, всматривался в туман, зная, что где-то здесь за лето намывает отмель, и надо обойти ее чуть ниже по течению.

Берег появился, как всегда, неожиданно, но Максим успел его заметить, прыгнул в воду, вытащил лодку на песок и, хромая, пошел к селу. Здесь все было, как обычно, – лежали перевернутые лодки, сохли сети, пахло осенью, дымом, рыбой и засыпающей рекой. На краю села стояли люди, но Максим не узнавал их, а они не замечали его и смотрели вдаль, за Днепр, на Киев. На глубоко втоптанной в землю старой улице, возле хаты, стояли и его родители, молча глядя туда, откуда он только что приплыл. Наконец, не выдержав общего молчания, Максим Багила оглянулся и за мгновение до пробуждения увидел взметнувшееся над редеющим туманом гигантское зарево неудержимого пожара, пожирающего Киев.

Этот сон впервые приснился ему осенью девятнадцатого года после отчаянной, но неожиданной атаки махновцев на позиции симферопольского офицерского полка Слащева. Конница батьки выходила из окружения под Уманью, бои длились два дня, не прекращаясь. От Махно ждали бегства, но вместо этого, развернувшись, он приказал атаковать противника в лоб и от шести рот белогвардейцев, укомплектованных опытными боевыми офицерами, осталась неполная сотня. В том бою под Багилой был убит конь, а сам он ранен в левую ногу. Он хромал на нее всю жизнь, а в старости нога совсем перестала ему подчиняться.

В родное село Багила возвращался дважды – в тридцать пятом и после лагеря, в сорок восьмом. Оба раза совсем не так, как ему снилось, но сон не желал об этом ничего знать и упрямо повторялся, приводя за собой следом боль в ноге, которая затем не оставляла

Прежде, в годы скитаний, и потом, в лагере, самым важным эпизодом этого сна ему казалась дорога к дому, медленный тяжелый путь от берега реки по старой сельской улице. Багила видел ее в самых мелких подробностях и всякий раз радостно убеждался, что все во сне осталось по-прежнему, все на месте, как было, как он помнил. Ничего не изменилось. Но позже, уже вернувшись в Очереты окончательно, когда в любой момент он мог выйти со двора и пройти по улице от дома до реки, а потом назад, когда уже знал, что прежней улицы нет и никогда она не станет такой, какой ему снилась,

Следователь из районной милиции заявился неожиданно. Прежде чем постучать в ворота, он любопытной дворняжкой пробежал по улице из конца в конец, внимательно разглядывая случайных встречных. Открыла ему Татьяна, дочь

старого

.

– Капитан Падовец, – представился он. – Я бы хотел поговорить с Иваном Багилой. Проживает у вас такой?

Татьяна удивилась. Ей давно казалось, что в Киеве и окрестностях не осталось человека, который бы не знал, кто здесь живет. Она попросила следователя подождать и отправилась советоваться с дедом Максимом.

– Пусть заходит, – разрешил

старый

, только заводи сразу ко мне. И малого зови сюда.

Падовец проработал в Днепровском РОВД семь лет и, конечно, знал, к кому пришел. Но, во-первых, он ничего такого знать обязан не был, а во-вторых, он же не к

старому

– ему нужен Иван.

На завтрак Алабама пил кофе и грыз любимые галеты с нелюбимым сливовым джемом. Каринэ оставила на память о себе едва початую литровую банку. В последний визит она потребовала сладкого, и сладкое – мороженое, джем, мармелад – было ей доставлено. Мороженое с мармеладом Каринэ съела без остатка, но на джем ее уже не хватило. Девушка уехала, а джем в холодильнике остался. Что же теперь его, собакам выбрасывать?

Алабама думал не о Каринэ. Накануне в парке опять появился Торпеда. В этот раз он заехал на минуту – забрать выручку от продажи дури. Темные очки закрывали желтое лицо Торпеды на треть, но он был бодр, его синяки проходили, царапины подсыхали, и говорил он уже вполне разборчиво. Через два-три дня Торпеда вернется окончательно, и если Алабама готов к войне с Бубном, то дожидаться его нельзя, начинать нужно сейчас. Готов – не готов… Какая разница? Либо Алабаму уберут, и наступят новые, героиновые времена, либо он сам уйдет, но уйдет живым. Война снесет здесь все, и уж точно несколько лет работать в парке будет невозможно. Придется налаживать новое дело где-нибудь в другом месте, наверное, в другом городе. Ему не привыкать, конечно, но хотелось наконец где-то осесть. Сколько раз можно начинать сначала?..

Под рукой частыми междугородними звонками задребезжал телефон.

– Вызывает Ереван, – сварливо крякнула телефонистка. – Ответьте Еревану.

– Алабама, – тут же, без всякого перерыва, услышал он низкий голос Каринэ, и по его холостяцкой кухне волной прокатился запах ее духов. – У тебя осталась моя банка сливового джема.

– Там к тебе бандит из парка пришел, – разбудила

старого

дочь Татьяна. – Скоро вечер, может, уже хватит спать?

– Как зовут бандита?

– Фридрих Атабаевич.

– Красиво, – почесал затылок

старый

и сел на лежанке. Космос велик и бесконечен, его разнообразие описать невозможно, но действует он всегда по нескольким удивительно простым, повторяющимся сценариям. Послав однажды

старому

Падовца, космос словно принял обязательство прислать и анти-Падовца. Он мог сделать это тысячу лет спустя, но Фридрих Атабаевич анти-Падовец появился уже на следующий день после визита неприятного капитана. Значит ли это, что космос торопится? – Заводи его сюда.

– Ивана тоже позвать?