Лунный свет мертвенно скользил по чешуе гигантской рыбы, что укрывала огромный дом-крепость. Узкие окна темнели, как жабры, голова и хвост оставались в темноте. Не всяк понимал с ходу, что это не чешуя, а гонта – деревянные дощечки. Ими покрывают крыши северяне, будь то норманны, ругенцы или новгородцы. Раньше здесь крыли соломой, но новгородец Владимир вторгся с севера, разбил могучим кулаком из варягов и новгородцев нехилое вообще-то войско киян, и с той поры облик Киева стал меняться…

К его открытости и беспечности добавились суровость и даже жестокость северных народов, что поневоле звереют среди голых скал Северного моря, где, помимо селедки и тюленей, только топоры да оскаленные морды таких же озверевших от вечного недоедания соседей…

Сейчас терем мертвенно выступил на звездном небе, темный и неживой. На верхнем поверхе, как желтые глаза филина, злобно горели два окна. По плотным занавесям, как рыбы в воде, беззвучно скользили тени. Мимолетные, изломанные в трепещущем свете факелов и масляных светильников, но Владимир узнал силуэт отца Ивана, священника Юлии, с которым прибыла на Русь и с которым не расстается…

Злые языки поговаривали, что прекрасная гречанка изменяла Ярополку, священник удался ростом и силой, подковы ломает как пряники, но простой люд зрит лишь то, о чем мечтает сам. На самом же деле священник замахнулся на гораздо большее, чем обольстить жену великого князя, кем был тогда Ярополк. В постели что княгиня, что пастушка, а вот подчинить своему влиянию княгиню… вернее, влиянию своего бога…

От главного терема неслись приглушенные песни, пьяные крики, смех. Шел нескончаемый пир, пир бояр и богатырей, только он, великий князь Владимир, не в Зо­лотой палате среди пирующего люда, а здесь, на резном крыльце, вдыхает ночной воздух и всматривается в окна второго поверха дальнего терема. Свет слабее, словно в кельях христиан, что непривычно для покоев Рогнеды, гордой княжны половецкой, которую он взял силой прямо на окровавленных трупах ее отца и братьев, когда дворец горел, когда выволакивали и резали ее челядь, а город грабили… У Рогнеды всегда горят все светильники, в покоях жарко, воздух пропитан запахом горящего бараньего жира. Если огни пригашены, то не иначе как принимает кого тайно. Чужие в терем не проникнут, стража надежна, но с поверха на поверх ходить вольно…

Воздух в палате хоть топор вешай. Все красные, распаренные, вино льется рекой, уже не столько в раскрытые пасти, как мимо, портки промочили, на полу лужи от вина и блевотины, груды костей, псы уже не дерутся, а обожрались так, что позволяют наступать на лапы, только бы не шевелиться… Гвалт несносный, орут и перекрикивают друг друга, каждый бахвалится своими подвигами, а чужих слушать не желает, кое-кто уже с окровавленными повязками: видать, за время его отлучки хватались за ножи…

Стиснув челюсти, он несколько мгновений в полнейшем бессилии наблюдал за буйством. Власть любого князя держится на мечах его дружины. Здесь собрались сильнейшие, знатнейшие, за каждым старшим дружинником стоят его вои, смерды, земли, даже племена, с которых собирают дань и привозят ему в Киев. Не всю, конечно, часть по уговору остается на прокорм их собственных дружин.

Илью Жидовина бы, прозванного Муромцем, сюда, мелькнула мысль. Тот не любит этих разряженных, мигом бы обломал рога. Супротив него богатыря нет… Но Муромец сейчас на дальней заставе богатырской. Семь суток скакать до Киева без отдыха. Да и можно попасть из огня в полымя: сам Муромец не раз в пьяном угаре разносил кабаки, бил и калечил стражу, что пыталась унять… Самому князю дерзко грозился уши надрать…

Добрыня мог бы справиться, но тот либо в Новгороде, либо тоже с Муромцем на заставе. А Лешак, поповский сын, сам не справится. Да тоже сейчас на заставе, от Муромца не отходит…

При виде князя богатыри заорали, вскинули кубки. Сколько же вина в них помещается, мелькнуло в голове. Он широко улыбнулся, приветственно вскинул руки – обнаженные до плеч, длинные и толстые, перевитые сухими мускулами, настоящие длани воина.

В мертвой тиши слышно было, как за окнами шумел веселый люд, в разных концах двора затянули песни. В палате все застыли, смотрели на князя и волхва. Владимир засмеялся мощно и грохочуще. В темных как ночь глазах заблистали оранжевые искры, словно пламя далекого пожара.

– Волхв! Ты не мог придумать лучший подарок!

Он ухватил растопыренной пятерней за мохнатую голову, притянул к себе, звучно поцеловал в узкий, как клин, лоб, оттолкнул, тут же схватил чашу обеими руками:

– Слушайте все! Только что Фарлаф вернулся с заставы богатырской. Он успел сообщить, как сразил трех великанов и огромного Змея Горыныча… Слава героям, что защищают землю нашу! Прими, Фарлаф, эту чашу, расскажи подробнее, как все было, а мы послушаем жадно и уважительно.

Он протянул через широкий стол чашу, а Фарлаф, огромный и длиннорукий, захватил ее широкой ладонью под множеством взглядов. Массивный, как сторожевая башня, грузный, тяжелый, с обвисшими от тяжести плечами, он был из старших богатырей, что входили в отборную дружину князя, сами водили малые дружины на покорение племен, собирали дань для Киева. Сейчас он стоял слегка покачиваясь, длинные вислые усы падали на грудь, там блестела булатными кольцами кольчуга. Длинные волосы касались железных пластин на плечах, крупное мясистое лицо было в шрамах…

Белоян проводил взглядом спину князя, а сам наклонился к уху Якуна. Старый викинг невольно отшатнулся, ощутив запах сильного и хищного зверя, а ладонь звучно шлепнула по широкому поясу.

– Тьфу, – выругался он. – Когда-нибудь я тебя на рогатину… Чего честной народ пугаешь?

– Так то честной, – прорычал Белоян, – а ты при чем?.. Слушай, ярл, что у тебя внутри скрипит, будто жернова мелют не зерна, а камни?.. Всякий раз, когда взглянешь вон в ту сторону, то слышу скрип.

Якун зло покосился на печенежского хана. Кучуг мелко хихикал, толстый живот колыхался как студень. Узкие глаза совсем закрылись, а длинные тонкие усы и бороденка висели как тощие крысиные хвосты. Тудор продолжал нашептывать ему на ухо что-то веселое, видно по роже, и хан уже слабо махал в изнеможении руками, умоляя замолчать, а то кончится прямо за столом…

– Я скриплю? – переспросил Якун злобно. – У меня зубы не скрипят, а… даже не знаю, с какой бы легкостью перемололи ему кости!

По ту сторону далеких ворот послышались веселые вопли. Тут же раздался могучий глас, от которого дрогнуло крыльцо, а с забора снялись, раздраженно каркая, крупные вороны. Через двор от терема побежали дружинники. Владимир наблюдал, как, отталкивая друг друга, вытащили запор.

Створки распахнулись, во двор въехали с улицы двое богатырей. Оба на огромных тяжелых конях, но сразу чувствовалось, что один, юный и безбородый, пока что щенок рядом со вторым, тяжелым, как скала, грузным матерым волком. Из-под остроконечного шлема зло и недоверчиво смотрели круглые глаза навыкате, а злодейская черная борода с проседью поднималась почти до глаз. Голова богатыря сидела прямо на плечах, непомерно широких, обвисших под своей тяжестью. Раздобревшее тело обтягивала кольчуга из крупных колец, на правой руке висела железная булава, от одного вида которой по спине бежали мурашки. Неужто есть на свете люди, которые могут такое поднимать?

Они неспешно въехали во двор, дружинники шли рядом, держались за стремена, что-то вопили, перебивали друг друга. Старший богатырь хмуро кивал, а младший хохотал, показывая ровные белые зубы. Был он бел лицом, румян и мог бы сойти за красную девицу в мужской одежке.

Когда богатыри на конях приблизились к крыльцу, Владимир сказал первым:

– Приветствую вас, богатыри! Добро пожаловать в Киев, доблестный Илья по прозвищу Муромец. И тебе Лешак, отважный витязь!

С вечера задул ветер с моря, воздух сразу стал подобным тряпке, пропитанной горячей водой. Царьградцы медленно двигались с раскрытыми ртами, лица усеяны крупными каплями пота. Плотный, как кисель, воздух тяжелыми волнами двигался через город. От массы перегретого воздуха стало как в натопленной бане, горячо и влажно. На небе все то же солнце, только светит как будто через мутный бычий пузырь, и хотя все еще яркое, но какое-то мертвое, словно горячая болванка железа, подвешенная над головой.

До ночи он пролежал мордой в подушку, мычал от стыда. И перед царьградкой осрамился, и сам вроде бы замарался о что-то нечистое, но мог бы и вовсе утопнуть в этом добре, еще повезло… хотя от этого везения он рычал, бил кулаками по ложу, с тоской смотрел на заходящее солнце: скорее бы, пусть жизнь его повиснет на лезвии ножа, тогда не так думается, сейчас бы ни о чем не думать…

К его удивлению, ворота не закрыли даже на ночь. По бокам полыхали, разгоняя тьму, гигантские костры, в каменные стены были воткнуты на разной высоте факелы. Вокруг ворот и еще на десятки шагов было светло как днем. На телеге привезли поленья, хотя слева от ворот выложена целая стена из березовых чурок.

Схоронившись во тьме, он наблюдал недолго, все знакомо, разве что стражей побольше да ворота повыше, к тому же – каменные, по деревянным взбежал бы как молодой кот. Когда в костер подбрасывали поленья, приходилось падать ничком, он чувствовал, как над головой багровый свет жадно рвет на клочья тьму. Если огненные слюни капнут, то не усидит, с детства не любит, когда уголек стрельнет и закатится за шиворот либо попадет в голенище сапога…

Стражи ночью ржали громче, чем днем, шумно хлопали друг друга по спинам, явно отгоняя сон. Кто-то воровато принес бурдюк с вином, его встретили радостными воплями, но без удивления, явно каждую ночь посылают к какой-нибудь ночной торговке…

В окнах постоялого двора горел свет. Когда Залешанин подошел к воротам, донеслись крики, песни, удалые вопли. Здорово живут в Царьграде, подумал с невольной завистью. Гуляют цельными днями. И никто ничего не спрашивает… Весь Царьград – постоялый двор для тысяч народов, где уживаются все. За эти дни он так и не встретил ни единого грека. Одни ромеи. А ромеи – не народ, как думают на Руси, а как раз вот эти все, что живут тут, пьют и гуляют, а надо будет – возьмут оружие и будут защищать эти свои… свое право пить и гулять в богатом граде.

Он бочком прошел через просторные сени, тут их зовут как-то по-другому, дверь в трапезную распахнута настежь, оттуда тянет такими запахами лукового супа, ухи, что голодная судорога тряхнула Залешанина с головы до ног. По краям лестницы наверх сидели двое угрюмых, сыновья хозяина. Залешанин поймал их оценивающие взоры, но парни ничего не сказали. Где-то шлялся ночь, его дело. Лишь бы платил. А если вернулся еще и с полным мешком, уходил с пустым! – то будет чем платить и дальше… Да и хоть едва ноги волочит, но морда довольная. Ограбил не бедняка, видно.

Залешанин со ступенек обернулся, сказал умоляюще:

– Ребята, киньте на свободный стол чего-нибудь хоть на один зубок!.. Хоть жареного воробья.

Парни переглянулись, так и есть, один сказал понимающе:

– Один настоящий, – ответил Рагдай, – среди поддельных. Двенадцать щитов на двенадцати вратах! А ты… эх, простак. Даже не подумал, что это не единственные ворота!.. Хотя, прости, когда видишь ворота, через которые проезжают пять телег в ряд, то как-то не думаешь, что могут понадобиться еще одни… Или даже не одни.

Залешанин подавленно молчал. Рагдай еще что-то говорил, похлопывал по спине, потом прибежала девчушка, смочила ему раненую ногу в травяном растворе, замотала чистой тряпицей. Морщась, Рагдай с трудом вогнал ногу в щегольский сапог.

– И что теперь? – спросил Залешанин потерянно. – Ворота остальные я найду… надеюсь, но как угадать, на каких воротах? Или он как-то отзовется? Звякнет или кувикнет?

Рагдай встал, походил, нажимая на раненую ногу, прислушиваясь, все еще прихрамывая. На голос смерда оглянулся, брови удивленно взлетели.

– А кто тебе сказал, что он на воротах?

Воздух был сырой, а когда Исмельда открыла глаза, то взгляд утонул в темноте. Еще чувствуя в голове туман, она слабо пошевелила руками. Ощутила, как напряглись и расслабились мышцы по всему телу. Ей почудилось, что сил как будто даже прибавилось, в жилах поселилась радостная мощь, жажда двигаться…

Приподнялась, из тьмы в лоб ударил твердый, как дерево, кулак. Она упала на спину, из глаз брызнули искры. Локти уперлись в твердое. В голове мелькнуло страшное: она в гробу. С нею был обморок, приняли за мертвую и похоронили! Сколько наслышалась в детстве жутких рассказов о похороненных заживо!

В панике уперлась руками в крышку, напряглась, та начала медленно подаваться вверх. Встала на колени, уже уперлась плечами, а когда попробовала разогнуть колени, крышка пошла вверх неожиданно легко, пахнуло холодным воздухом, под ноги посыпались комья земли.

Мир был залит дивным ярким светом, радостно серебристым, но, когда она в изумлении подняла голову, едва не рухнула на доски, потрясенная невиданным небом. Мириады звезд блистали как маленькие солнца, а крохотный осколок месяца заливал весь мир сказочно прекрасным серебряным светом!

Да, она стояла, отодвинув могильную плиту, по шею в яме. Ноги действительно в гробу. Пришлось упереться руками в края ямы, пытаясь выбраться…

Арену гигантского цирка выравнивали, засыпали песком. С принятием веры Христа от гладиаторских боев пришлось отказаться, но народ так сразу звериный нрав не потеряет, надо оставить выход для звериности, иначе город разнесут, если не изольются в крике с трибун арены-стадиона.

Вот уже полсотни лет здесь устраивали гонки колесниц, где крови и покалеченных бывало не меньше, чем во время боев гладиаторов. Но тогда все было открыто, ясно, как и сами войны, что велись ради добычи, рабов, чужих земель, а теперь войны ведутся ради торжества истинной веры над неистинными, а добычу, пленных и земли захватывают попутно, заодно… Кровь и смерть под колесами разбитых колесниц тоже были не обязательными, ведь целью было не убийство противника, на него шли, дабы успеть к финишу первым…

Владыка мрачно усмехнулся. Если бы хоть одна скачка прошла без перевернутых и разбитых колесниц, без поломанных рук и раздавленных возничих, то на следующую уже пришла бы едва половина зрителей! Но на этот раз для простого народа… а когда касается крови и зрелищ, то и вельможи – проще простого, хлеба им да зрелищ! Вот и сегодня подготовлено такое, что заставит содрогаться в экстазе и самых холодных.

Огромная чаша амфитеатра медленно заполнялась народом. Первым пришел, по обыкновению, охлос. Толкались и старались захватить места получше. Вельможи явились к началу турнира, их места неприкосновенные, а ­охрана вышвырнет любого, кто сядет близ, оскверняя запахом простого люда.

Самые роскошные ложи долго оставались пустыми. Даже в самые большие праздники там не бывало тесноты, многие высшие чины на стадион не ходили, но ложи за ними числились.