С первым колокольным звоном заскрипели все четверо киевских ворот. Бородатые стражники, заспанные и злые, с натугой упирались в землю подкованными сапогами, постанывали, грудью налегали на крепкое дерево. Великий Город открывался навстречу миру.

Мощный колокольный звук, густой, как овсяный кисель на морозе, неспешно тек по мощеным улицам городища, влезал в щели запертых ставен, поднимал с постелей.

К западным воротам от центра города, звонко стуча подковами по мостовой, подъехали двое. Оба на рослых боевых конях, сами как две башни в седлах. Один, по обычаю знатных франков, от макушки до пят в железных доспехах, второго можно бы принять за оруженосца или слугу, если одеть получше. Ни один рыцарь не потерпит слугу в душегрейке из волчьей шкуры, за плечом чтобы простой лук, а из мешка позади седла вместо оружия – суковатая палица!

Стражники хриплыми от бессонницы голосами приветствовали рыцаря. Всю ночь пьянствовали с ним в корчме, платил заморский гость, зазывали гулящих девок и тешились с ними, орали песни, играли на деньги, оружие, сапоги, а к утру, перепутав кто кому должен, разобрали обратно. А что за гулянка без доброй драки? Дрались вволю и часто, натешились, у кого глаз не смотрит, у кого губы как оладьи, а кто и выползти из сторожевой будки не в силах. Зато погуляли!

Олег вяло кивнул, да ему и не орали. Его побаивались, сторонились. Молчалив, неспешен, себе на уме. Гулять не гулял, пить не пил, но и себя в обиду такой не даст, силу непомерную в нем не заметит только ребенок или слепец, а стражи ворот не были ни детьми, ни слепцами.

В корчме, каких в Киеве не меньше сотни, за дальний столик сели двое. Один в легкой одежде степняка, смуглолицый и черноусый, каждый в нем признает берендея, при кривой сабле и в кольчужной сетке, другой повыше и пошире в кости, белокожий и с распущенными до плеч белокурыми с проседью волосами. Синие, как лед, глаза выдавали уроженца Севера. Он был в кожаных латах, из-за спины торчала рукоять исполинского двуручного меча.

– Здесь платят золотом? – спросил человек в одежде степняка.

Голос его был высоким, гортанным, с хищным орлиным клекотом. Глаза навыкате были похожи на глаза крупной злой птицы.

– А также медью, кунами и зуботычинами, – ответил северянин неспешно.

Он двигался с ленивой грацией, голос густой и мощный, словно говорил из глубокого дупла. В движениях чувствовалась мощь, хотя лицо и открытую грудь испещряли глубокие шрамы. Один буквально рассекал правое плечо, но движений, судя по всему, не сковывал.

Просыпаясь, Томас ощутил в одной ладони рукоять меча, другая ладонь была на мешке с чашей. Спать на чаше не очень удобно, зато не скрадут. Спит чутко, сразу ухватится за меч, ежели дернут за мешок. Успокоенный, подремал еще, с трудом заставил себя открыть глаза.

Калика сидел, скрестив ноги, встречал утреннюю зарю. Лицо было строгим и торжественным. Томас благоговейно замер: в такие минуты сэр калика походил на пророков. Но не тех, какими их все чаще рисуют, а какими они были на самом деле – могучими, полными сил, ибо сильный дух выживет только в сильном теле. Правда, так говорят еретики, но еретики тоже христиане, только другие.

Купцы запрягали коней, готовились ехать дальше. Ведьма не исчезла, что-то колдовала над горшком подозрительного вида. Скатерть была на месте, объедки выглядывали из-под кустов, помятых и потоптанных, а на скатерке по-прежнему лежал жареный поросенок с яблоком во рту, пахло гречневой кашей.

Томас, с сожалением поглядывая на все еще полную скатерть и особенно на полные кувшины, предложил внезапно:

– Послушай, красавица, а чего бы тебе не пойти с нами?

На площади перед церковью остались убитые. Уцелевшие попятились в переулки, постреливали оттуда. На площади лежало бревно, бродили кони с опустевшими седлами, а из-за столба на помосте опасливо выглядывала женщина.

Томас помахал ей дланью в железной рукавице:

– Леди, сброд разогнан. Я бы почел за великое счастье проводить вас к вашему замку, но не могу оставить сэра калику. Он бывает так рассеян, так рассеян… Со святыми отшельниками это часто бывает. Вчера, к примеру, он съел мой обед, стоило отвернуться… А потом и мою рукавицу.

Олег не улыбнулся, зеленые глаза были холодными и неподвижными, как у большой ящерицы. За церковью суетились, вытаскивали повозку на огромных колесах, сделанных из сбитых вместе досок. На повозке высился огромный сундук, укрытый мехами и пестрыми одеялами.

– Откупаться будут, – предположил Томас победно.

Деревянная башня тряслась, как стебелек, по которому бежали два крупных жука и божья коровка. Томас страшился, что ветхие ступеньки не выдержат настоящего англа в полных доспехах. Тогда он перебьет этих наглецов внизу, не вынимая меча. Калика сказал бы, задницей. Подумать только, какие грубые слова находит!

Женщина шла впереди, затем Томас обогнал, двинулся с обнаженным мечом первым. Что дивило, так странное несообразие. Что внутри роскошнее, чем снаружи, понятно, так и ожидал: всяк наружу выставляет свою грубую силу, озлобленность, готовность ударить первым. Но почему при таком обилии ковров и шкур редких зверей оружия нет вовсе?

Томас заметил шкуры даже белых медведей, но таких зверей, он знал доподлинно, Господь не творил. Такие звери обитают разве что в подземельях, где не бывает солнечного света, он сам в детстве видел белых червяков и тритонов. А чешуйчатые шкуры, головы и рога неведомых чудищ?

– А что будет, когда поднимемся в покои хозяина? – предположил дрогнувшим голосом. – Только бы сразу в жаб не превратил! Это тебе, сэр калика, все одно, ты мыслитель, а доблестному рыцарю будет не по себе… Копье в руки не взять, скользко, щит не поднять…

Впереди была дверь, окованная серебром и золотом. Ручка была в виде львиной головы. Вместо глаз блестели крупные рубины. Томас раскрыл рот – такое богатство в глуши! Да на каждый из таких рубинов можно снарядить малое рыцарское войско! Еще и обоз!

Дорога сама бросалась под ноги, а встречные деревья летели навстречу, как брошенные рукой великана. Кони мчались, словно северный ветер, люди лишь пригибались под низкими ветками, судорожно задерживали дыхание, когда кони-звери взмывали над мелкими оврагами, перепрыгивали разломы, валежины, пни.

Томас побаивался за своего белого коня, все-таки несет настоящего рыцаря в настоящих доспехах, а они железные, но тот скакал все так же впереди, сухой и неутомимый. Если бы под ним были камни, а не влажная земля, летели бы искры. И Томас не был уверен, что не пахло бы серой и горящей смолой.

Яра в этих местах не бывала, Томас тоже, дорогу указывал калика. Правда, дорог он тоже не знал, но на Руси, как он сказал, дорог нет вовсе и вряд ли будут, зато есть направления. Он и вел маленький отряд в северо-западном направлении, ориентируясь по солнцу.

Когда дорога два дня незаметно спускалась ниже, так же незаметно сырая земля перешла в мокрую, а среди леса все чаще стали попадаться болотца и болота. Огненные кони, готовые по твердому нестись, едва касаясь земли, начали увязать, чистая кожа покрылась потеками грязи. Теперь уже калика ехал на расстоянии от Томаса, белоснежный конь забрасывал его комьями грязи, а Яра плелась еще дальше, берегла одежду.

Томас оглядывался, наконец сказал с беспокойством:

Впереди вырастал лес, дорога нырнула под сень могучих деревьев. Лесные великаны стояли друг от друга поодаль, они не мелочь, чтобы держаться стадом или стайками. Каждый из них сам по себе кое-что значит, остальные деревья это знают. Как и всякие там коротко живущие люди, звери и птицы.

Яркие лучи пронизывали редкую листву огненными стрелами. На земле двигались солнечные пятна, едва успевая за ветками, которыми, как щенок тряпкой, играл ветер.

Когда деревья раздвинулись, они невольно придержали коней. Поляна была с небольшое поле, трава вытоптана, а посредине гордо стоял исполинский дуб. Такие дубы вовсе высятся на просторе или же делают вокруг себя поляны, ветвям нужен простор, но этот дуб был особый…

Томас выругался, лошадь под Ярой тревожно заржала. Вокруг дуба кучками лежали кости: человечьи и лошажьи, дотлевала конская сбруя, на каждой кучке белел череп. На последнюю не хватило черепа людского, неизвестный шутник водрузил конский.

– Дракон? – предположил Томас.

Когда перед ними вырос берег малой, по русским размерам, речушки, а по европейским вполне приличной, Томас воскликнул с досадой:

– В Сарацинии лучше! Там дождь выпадает раз в сто лет. Если все мечети разом запросят. Да и то испаряется, не долетев до земли. А уж рек нет вовсе.

– Да уж, в этом доспехе ты поплывешь, как топор.

Томас поглядел гневно. Олег поспешил поправиться:

– Хороший боевой топор! Рыцарский.

Хоть калика сказал, что до пещеры рукой подать, но Яра уже двигалась, почти ничего не видя сквозь завесу соленого пота, что выедал глаза. Ноги стали как две колоды, на которых рубят самые суковатые поленья, да и то подкашивались, отнимались.

Ее исцарапанные руки хватались за ветви, шершавую кору, иной раз даже за корни, холодные и скользкие, и тогда она не могла понять, идет или уже ползет на четвереньках. А корни освобожденно вздымались из-под толстого зеленого ковра.

Нога подвернулась на ровном, как ей показалось, месте. Она непроизвольно вскрикнула, тут же возненавидев себя за проявленную слабость. Далекая спина рыцаря сразу напряглась, он развернулся, и Яра увидела, как расширились его синие, как озера в летний день, глаза.

Через мгновение он был рядом.

– Что с тобой?

Пиры, объяснял Олег английскому рыцарю, длятся по неделе, а то и дольше. На них съезжаются бояре, посадники и старейшины, как свои, так и из других городов. И конечно же сходятся свои старшие дружинники и знатные люди. Знатные – значит, прославившиеся чем-то хорошим, а вовсе не по знатности предков. Для князя важнее иметь под рукой умного изгоя, которому можно довериться, чем дурака боярина, который талдычит о знатности рода да норовит занять место поближе к престолу.

Каждый двор был обязан поставлять на княжеский пир поросенка или окорок, хмельной мед, битую птицу.

Томас спросил озадаченно:

– А какой сегодня день?

– Пятница.