Их было шестеро. Николай Коркин — начальник партии, Герман Дичаров — техник, Маша — геолог, Лева — повар, Вениамин — рабочий и, наконец, Александр Григорьевич — проводник и конюх в одном лице.

Они без тропы брели вверх по приполярной уральской речке Малая Тыкотлова.

Была светлая северная ночь. В молочно-белесых сумерках завороженно-тихо спали деревья — ни один листочек не дрогнет, ни одна иголка не упадет, никакая ветка не шевельнется, словно и ветер тоже спал, свернувшись где-то под мохнатой елью на прелой теплой хвое. Спали птицы, спали рыбы. Немотою и недвижностью отличается летняя ночь близ вершины нашей планеты и от вечера, и от раннего утра.

Над речкой неслышно поднимался волокнистый туман, по низинам заползал на берег и жемчужными капельками росы оседал на траве. К середине ночи высокая пойменная трава вся стала сизой от росы.

— Пришли! — сказал Коркин и, высвободив из лямок натруженные плечи, сбросил на землю рюкзак.

Они остановились на безлесном плато. Справа в седых зарослях тальника, в сырой уремине протекал ручей, а метрах в пятистах по другую руку вздымался Ялпинг-Кер Ближе к подножию склон горы был завален огромными ребристыми камнями — корумником. На голой далекой вершине, как сторожевые башни с зубцами, чернели два останца. Гора была так массивна и так высока, что, приблизившись к ней, и люди, и лошади стали как бы вдвое меньше.

На плато необрубленными сучковатыми деревьями — сосной, лиственницей, березой огорожен олений загон — кораль; деревья в изгороди высохли, покраснели, далеко видны на фоне сочной альпийской зелени.

Судя по всему, последний раз оленеводы стояли здесь совсем недавно: трава вокруг вытолчена, в кустах валяются дочиста обглоданные, не успевшие еще вылинять розовые кости, а в самом центре плато возвышается остов чума-времянки — корявые березовые жерди, поставленные конусом и связанные сверху сыромятным ремнем.

Коркин замер на месте: в пяти шагах от него из размытого глинистого холмика, осыпанного сверху бутылочным стеклом, произрастал намогильный крест. Не стоял, а именно произрастал: коренастая зеленая лиственница с двумя поперечинами, заделанными в паз. Длинная верхняя поперечина простиралась параллельно земле, нижняя, покороче, — наискось, обе давно уже затекли в пазах смолой и срослись с живым столбом, став его ветвями, обе, как и верхушка столба, зеленели и распускали во все стороны мягкие пушистые ветки.

Коркин с побледневшими скулами смотрел на невиданное дерево и гадал, в самом ли деле это рукотворный крест или очередное чудо природы. Через минуту к Коркину подошел проводник и положил конец его сомнениям.

Александр Григорьевич выпустил из рук повод, откинул с головы капюшон и, сложив древлий двуперстный крест, трижды с поклоном осенил себя им.

— Могила тута, — после продолжительного молчания произнес он. — Сродственники схоронены. Сам и погребал их. Лиственницу с корнями вместо столба врыл, чтобы ветром не уронило, а она, вишь, и принялась…

Новая стоянка была разбита на правом берегу Кожима, в устье ручья, по которому спустились с перевала.

По всему Кожиму торчали из воды скатившиеся с левобережной горы Росомахи огромные камни. Эти выворотни были самых разнообразных пород: белые, почти эллинские мраморы; красные, будто языки пламени, яшмы; серые булыжные габбро. Вокруг них, заворачиваясь в воронки, кипела кружевной пеной вода.

В горах все еще таял неурочный июльский снег, и речки, ручьи малые разъярились, как в водополье: сшевеливали с места замшелые глыбы, громыхая, тащили по дну многопудовые валуны. Этот подводный каменный грохот походил на отдаленные раскаты весеннего грома.

Берега ручья — в густых зарослях тальника и черемушника; стволы тут высокие и в оглоблю толщиной, есть из чего и опорные колья для палаток срубить, и дров запасти для костра. А подальше от ручья росли вразброс коренастые северные лиственницы с мягкими бледно-зелеными иголками.

Вертолет прилетел через сорок дней после первого обусловленного срока, прилетел уже в сентябре.

Партия к тому времени перебралась на новую стоянку в междуречье Кожима и Каталомбы. Лагерь разбили на берегу крохотного ручейка, не имевшего из-за своей малости даже названия. Воду из него можно было черпать только кружкой. Зато тут вволю было дров: на правом берегу далеко разросся по мшаникам глухой еловый лес, на его опушке и поставили палатки. На левом же берегу было голо, светло, росли неприметные карликовые березки, которые замечались лишь тогда, когда приходилось брести по ним.

В горах уже многие дни хозяйничала осень — Приполярный Урал. По ночам выпадали заморозки. Утрами все березки были в серебряном иглистом инее. От холодного воздуха ломило зубы и, как наждаком, обдирало горло. Казалось, иней никогда не растает, превратится в снег. Но поднималось над холмами солнце, иголочки инея ломались, свертывались в сверкающие жемчужные зерна.

А к полудню и зерна скатывались с листа, и березка представала в роскошном своем осеннем убранстве — глаз не оторвешь: и красная-то она, и бордовая, и голубая, и лиловая, да тут и там вкраплены в нее свежая прозелень елочек, лимонная желтизна лиственниц. Разливанное море красок!

Сашка еще не видел рыбины — на далеком конце лесы, упруго сопротивляясь, она маятником, из стороны в сторону, ходила под водой, но по тому, как струнно гудела леса и как больно врезалась в ладонь, он уже ликующе соображал — большая рыбина, заматерелая, такая, какую он еще никогда и не вылавливал. Потом вода разверзлась, и вся рыбина явилась взору. Прекрасная семга с женственно-белым сверкающим брюхом. Она поднялась на хвосте в воздух и, рванув на себя гудящую лесу, снова опрокинулась в воду. И Сашка вдруг не устоял в лодке, вылетел из нее будто легкое перышко.

Вода залила глаза, нос, уши, забила песком рот, а он все никак не мог высвободить запутавшуюся в леске руку и всплыть на поверхность. Его одолел слепой страх. Тонет, тонет! Сашка из последних сил судорожно дернул рукой и пробудился.

Он лежал на берегу, головой в воде, и мелкие волны заплескивали ему в лицо.

Сашка оперся руками о мокрую гальку и со стоном поднялся сначала на колени, потом на ноги. Его пошатнуло — по жилам все еще бродил хмель. Во рту было вязко от песка. Он вывернул язык и сплюнул. Плевок шлепнулся рядом с собакой, сидевшей в сторонке. Собака вдруг вскочила, ощерила зубы и угрожающе рыкнула.

На долгожданную базу — две десятиместные палатки, приспособленные под камералку и продуктовый склад, и одна четырехместная, шатром, в которой чуть ли не два месяца прожил в полном одиночестве завхоз партии по прозвищу пан Шершень, — прикатили поздно вечером. Старожилы партии уверяли, что база расположена в необыкновенно красивом месте, но убедиться в этом Андрей вчера не смог: во-первых, было уже темно, а во-вторых, за стоверстый путь так умаялся, так о железные стенки вездехода набил бока, что на ногах не стоял, валился кулем. В общей куче разыскал свой спальник, приплелся с ним в камералку и, раздвинув раскладушку, кое-как устроился на ней и тотчас провалился в молодой бездонный сон.

Утром пробудился без следочка усталости, лишь сладко ныли и зудели ушибы. Выбежав с полотенцем через плечо к гремящей по камням речке, в немом восхищении замер на берегу.

Место, где располагаясь база, называлось Пятиречьем В окружении сопкообразных гор, походило оно на гигантское блюдо диаметром километра в три либо четыре, причем один край у этого блюда был выщерблен — пролом в горах, и к этому пролому со всех сторон сбегались почти враз пять белогривых речек: Бур-Хойла, Левая Пайера, Правая Пайера, Малая Хойла и Лагорта-Ю, образуя широкую и уже неодолимую вброд реку Танью.

Оглядывал Андрей это место и с высоты птичьего полета, пролетая над ним в середине лета по пути в партию, и речки у слияния походили оттуда на человеческую пясть с растопыренными пальцами.