«Любое сословие своё творит,

Музыканты - трезвон и вой,

Священники - постный и набожный вид,

А медики - годных в строй»

Бертольд Брехт

Февраль 1960 года

/Следователь/

- Принимали ли вы участие в казнях и убийствах некомбатантов?

/Допрашиваемый/

- Конечно же, нет!

Александр Поволоцкий родился и провел юность в Сибири, где зима долгая, а минус сорок – вполне рядовая температура. Он прожил некороткую жизнь и изрядно поколесил по миру, но самым лучшим местом на земле считал Кавказ. Когда господь делил богатства земные, то здесь он определенно не скупился на чистый прозрачный воздух, лазурно-синее небо, горы и ущелья, бриллиантово-сверкающие речки и изумрудные травы. Никаких комаров, мокреца, гнуса и прочей кровососущей дряни, от одного воспоминания о которой передергивает любого таежника. Даже зима здесь приходила не ранее декабря, набирала силы к январю, а в феврале уже стыдливо собирала пожитки, извиняясь за то, что слишком загостилась. На Кавказе было хорошо. Именно поэтому здесь сконцентрировались основные санатории и курортные лечебницы Империи. Сейчас большая их часть, формально находясь в ведении гражданской медицины, фактически работала на реабилитацию раненых.

Раненых…

Поволоцкий потряс пальцами, как музыкант перед роялем, провел ладонями по гладкой мраморной балюстраде. Руки … слушались. Для нынешнего состояния — почти идеально. Медик прошелся по короткой крытой галерее, пять шагов в одну сторону, пять в другую. На дворе стоял конец февраля, однако днем ртутный столбик редко опускался ниже плюс десяти. Кое-где даже зеленели травяные поросли, пусть и изрядно пожухлые, с примесью желтизны. Изредка налетал стылый ветерок, запускавший холодные иголки под легкую куртку, но хирург не замечал этого, погруженный в свои мысли. С утра солнце попыталось пробиться лучами сквозь облачную завесу и, обессилев, оставило это занятие. Общая хмурь очень точно соответствовала душевному состоянию Поволоцкого. Надо было идти на обед, затем на процедуры, но ничего не хотелось. Даже осознанное понимание необходимости режима и лечения не могло заставить его сбросить апатию и сумрачную грусть.

- Борисыч! Эй, Борисыч! – трубно воззвали из-за спины.

Поволоцкий обернулся. По правой лестнице поднимался, шагая через две ступеньки, незнакомец, широко распахнувший руки в медвежьем объятии, на руках поблескивали странные металлические штуки, похожие на крючья. В первое мгновение хирург его не узнал и даже отступил на шаг, больно уж крючья походили на орудия убийц из страшных баек у костра.

Первые недели после возвращения в Россию Терентьев до сих пор вспоминал едва ли не с ужасом – непрерывные собеседования, почти допросы, по пятнадцать-двадцать часов в сутки. В весомую практическую пользу своих откровений Иван не очень верил, но добросовестно вспоминал все, что мог, от системы званий Красной Армии до формы и назначения «щучьего носа» на танках ИС. Как и ожидалось, большая часть свежевыжатой информации действительно оказалась бесполезной. Попаданец мог нарисовать истребитель МиГ, но ничего не знал о реактивных двигателях. Детально зарисовывал внешний вид танка, но компоновку расписывал уже «на пальцах» и не разбирался в дизелях. Иван достаточно подробно обрисовал строение автомата Калашникова и пулемета Дегтярева, но местные пулеметы оказались лучше, а воспроизвести АК в обозримые сроки не представлялось возможным. Поэтому тульские оружейники взяли за основу вражеские образцы и постарались «перепилить» имперские разработки. В общем и целом его познания в технике были не то, чтобы совсем бесполезны, но и на откровения совершенно не тянули. Как подозревал Иван, изучение немногочисленных образцов вражеской техники, захваченной в боях, дало гораздо больше, чем все его заметки.

Гораздо лучше дело обстояло с организационными вопросами. Терентьев, конечно же, не забыл организацию армии времен Отечественной, хорошо разбирался и в общей системе государственного управления СССР. Но и эти сведения очень плохо приживались на чужой почве - наркоматы и министерства Союза слабо коррелировали с государственной машиной Империи. Терентьев хорошо помнил недоуменное выражение Лимасова, крутившего в широких ладонях подробную схему развития госбезопасности, от ОГПУ до МГБ и финальный вопрос главы Особого Департамента – «зачем такая сложная эволюция?». Иван немного подумал и в свою очередь поинтересовался – почему цивильная контрразведка формально входит в состав Канцелярии Его Величества, но подчиняется не канцлеру, а напрямую императору? Теперь задумался уже Лимасов, для которого такое положение вещей было естественным и не нуждалось в каких-либо комментариях.

После того как первый ажиотаж схлынул, и определилась умеренная практическая ценность познаний попаданца, Иван потребовал дать ему какое-то занятие, более полезное нежели надиктовывание по третьему кругу штата мехкорпуса. Он ожидал возвращения в военную контрразведку, но неведомые пути бюрократической машины отправили его в Особый Департамент при канцелярии Его Императорского Величества – по сути та же работа, только на «гражданское» ведомство. Иван находил забавным и отчасти ироничным то, что сугубо военный человек на старости лет заделался настоящим «чекистом». Впрочем, суть службы оставалась прежней – искать, ловить, дознавать.

Нельзя сказать, чтобы Терентьев проявил какие-то особые таланты на новом старом поприще, но не стал и пятым колесом в телеге. Опыт и школа отчасти компенсировали смену антуража, попаданец с головой ушел в работу и новообретенную семейную жизнь.

Обращение Его Величества к народу словно разбудило Ивана. Устоявшийся порядок – великая вещь, затягивающая посильнее любой вредной привычки. Уйдя с головой в знакомые контрразведывательные заботы, Терентьев почти перестал следить за прочими событиями в стране. Он изредка удивлялся некоторым несообразностям – в представлении человека пережившего Великую Отечественную, готовиться к войне следовало совершенно по-иному – но списывал это на ограниченность собственного кругозора. В конце концов, самокритично признавался себе Терентьев, он всего лишь офицер контрразведки, увлекавшийся историей Второй Мировой. В этом мире хватает военных, экономистов и промышленников, которые должным образом распорядятся его знаниями и советами, отразив нападение врага.

Переход от пятигорской осени к московской зиме оказался довольно неприятным. После перемены климатического пояса у Поволоцкого заболела голова, и ощутимо запрыгало давление. Добавились и бытовые неурядицы – автопоезд, экраноплан, снова автопоезд от аэропорта и, наконец, метробус. В его удобном вагоне-прицепе, после глотка настоянного на травах коньяка, медик даже задремал, ему снился все тот же госпиталь, только молодой хирург, по-плотницки поплевав на руки, тянулся что-то делать в ране голыми нестерильными руками, объясняя, что все великие хирурги так делают, когда никто не смотрит. Неожиданно Зимников без церемоний ткнул его под ребро, Поволоцкий встрепенулся и, спросонья, чуть было не ответил хорошей затрещиной. Майор ухмыльнулся и махнул своим пиратским крюком, дескать, на выход.

Метробус звонко просигналил и двинулся дальше, хирург проводил взглядом вереницу вагончиков, пока алые габаритные огни не скрылись за дальним поворотом. Подсвеченная скрытыми лампами стеклянная призма остановки была почти пуста, лишь пара припозднившихся пассажиров ожидала свой рейс.

- Глянь на карту, - предложил Зимников. – Мне как-то не хватается.

Поволоцкий развернул небольшой лист с нарисованными от руки стрелочками, в очередной раз понадеявшись, что по телефону все понял правильно. Судя по схеме, им следовало пройти примерно километр по жилой застройке.

- Вон туда, - указал он. - Пешком или поймаем что-нибудь? – уточнил для порядка, впрочем, не сомневаясь в ответе.

Законы небес беспощадны - от них не уйти, не укрыться,

А мир бесконечно огромен, и дел в нем свершается много.

Исчезли навеки три царства, прошли они как сновиденье,

И скорбные слезы потомков - одна лишь пустая тревога.

Ло Гуаньчжун «Троецарствие»

Былое

Будильник надрывался, истерично заливаясь и, наверное, даже немного подпрыгивая на тонких ножках. Франц спросонья дважды хлопнул рукой, стараясь нащупать назойливый механизм, но не попал. Должно быть, будильник умел не только звонить, но и бегать, уходя от карающей длани.

«Как хочется спать…»

Франц Пропп наконец вырвался из паутины сна, спасибо старому звенящему чудовищу, порождению безумной фантазии неведомого часовщика. Он приподнялся на смятых простынях, подключив к охоте на будильник еще и зрение, но тут закончился завод и дребезжание прекратилось. Не зря каждый вечер он отставляет будильник подальше, чтобы не достать его в первом инстинктивном движении поутру. Все-таки мировая история есть заговор «жаворонков» против «сов».

Франц окончательно перешел в сидячее положение, грустно рассматривая облезлые стены своей квартиры. В сумеречном свете раннего утра она выглядела особенно неприглядно, рядовая меблированная конура – комната и кладовка-«пенал». Из мебели – стол, шкаф, два колченогих табурета, сундук. Умывальник и ватерклозет – отдельно, по одному на этаж, дальше по коридору, у лестницы.

Настоящее

Второй день «Пионер» крался на глубине трехсот метров, раскинув на десятки миль незримое «ухо» акустического наблюдения. Невидимый и неслышимый, он скрывался под термоклином и каждые несколько часов сбавлял ход на один-два узла, все дальше углубляясь на территорию, контролируемую врагом. Обошел два минных поля, расположенных как будто «на отстань», без какой-то видимой системы и цели. Переждал на глубине целую стаю вражеских субмарин - три английских и одну «семерочную», которая шумела как десять нормальных лодок. Миновал несколько патрулей и отдельных эсминцев ПЛО.

Тяжелейшая многомесячная работа не прошла даром – субмарина действовала идеально. Скованный прочнейшей сталью карманный атомный ад исправно питал практически бесшумные движители. Вся аппаратура работала … пожалуй, обычное «с точностью часов» здесь неприменимо, электронная начинка подлодки была в миллионы раз сложнее любого, самого точного и сложного хронометра. Она просто работала, без сбоев и поломок. Пока все шло по плану, настолько четко и точно, что Шафран ходил мрачнее тучи, ожидая, когда судьба предъявит счет за щедро отмеренный излишек удачи. Но время шло, счет все откладывался, и механик дальше и дальше уходил в дебри черной меланхолии, стараясь, впрочем, не показывать ее коллегам и соседям.

По достаточно приблизительным расчетам до условной точки перехода еще около двадцати часов столь же тихого и аккуратного похода вслепую. Что будет дальше – оставалось лишь гадать. Разведка и гравиметрические наблюдения позволили установить точку перехода, но внешний вид, наличие каких-нибудь механизмов и как вообще происходит процесс переноса, узнать не удалось. Теоретически предполагалось, что оказавшись в непосредственной близи от очередного конвоя, возвращающегося «туда», лодка пройдет вместе с ним. Но никаких гарантий, разумеется, не было, и «Пионер» в самом прямом смысле слова уходил «в никуда», рассчитывая лишь на мастерство экипажа и огромную удачу.

Экипаж выполнял рядовые обязанности, хотя и в необычной обстановке. Группа радиоразведки в очередной раз проверяла свое сверхсложное хозяйство, от лебедок антенн до качества мембран в наушниках. А доктор наук Радюкин мучился вынужденным бездельем, помноженным на страх. Среди ночи научному консультанту смертельно захотелось чая, вернее сказать, ему захотелось что-нибудь сделать. Что угодно, лишь бы отвлечься, изгнать из сознания затаившийся… нет, не страх, ни в коем случае. Неудобство и глубоко засевшее чувство дискомфорта. Какое-то время он просто лежал в темноте, в тесной каморке, объединившей личную каюту, библиотеку и лабораторию. Радюкин размышлял над условностью понятий «день» и «ночь» внутри подводной лодки, неделями крадущейся на глубине и живущей циклами по восемь часов. Промучившись так минут двадцать, он включил свет и не без труда оделся, натыкаясь на многочисленные углы запирающихся шкафов и защитных кожухов тонкой аппаратуры. А затем пошел за чаем и новыми впечатлениями.

Былое

- Не понимаю!

Профессор Айнштайн мерил шагами лабораторию, в белом халате он походил на огромного нескладного аиста. Айзек размахивал руками как ветряк, чудом ничего не задевая.

- Не понимаю! – повторил профессор, резко остановившись. – Франц, ну что же не так?!

Франц Пропп утомленно присел в углу на шатком трехногом стульчике, судя по истершимся от времени цветочкам, предназначенном для ребенка. Когда-то соседи выставили этот ненужный предмет мебели во двор. Ассистент подобрал его сугубо во временных целях, когда лаборатория в первый раз пострадала от эксперимента с резонаторами. С тех пор минул не один год, а стул прижился, став неотъемлемым предметом обстановки. Франц обнаружил, что разрушительные опыты профессора словно из жалости щадят страшного колченогого уродца и в кульминационные моменты старался держаться к нему поближе. Глупое, конечно, суеверие, но как писал Шекспир, «Есть многое на свете, друг Горацио, что неизвестно нашим мудрецам…».

Настоящее

Радюкин отложил в сторону стилос и размял закостеневшие пальцы. Он привык много писать, но теперь объем бумажной работы превзошел все мыслимые пределы. У научного консультанта уходило на сон и все личные нужды примерно пять-шесть часов в сутки, и то урывками, когда «Пионер» опускал антенну и менял позицию. Все остальное время Егор Владимирович находился на прямой связи с группой радиоразведки и Трубниковым. Он слушал, записывал, анализировал. И сравнивал с прежними представлениями о сущности и мотивах пришельцев.

С самого начала, еще до рождения проекта «Пионер» стало очевидно, что мир «семерок» во многом близок, но не тождественен вселенной Терентьева. Масштаб нападения позволял думать, что «семерки» смогли обеспечить себе планетарную гегемонию. Когда разведке, наконец, удалось добыть несколько пленных, предположение превратилось в уверенность – агрессоры упоминали о кровопролитной войне против некоего аналога Конфедерации или Соединенных Штатов, которая закончилась победой. Простая аналогия показывала, что с использованием ресурсной базы и мобилизационного резерва собственно Германии это невозможно. Даже суровый Рейх, описанный Терентьевым, при всем своем блестящем дебюте, надорвался в континентальных баталиях, немного навредил английскому соседу, а уж о переносе войны через океан мог лишь грезить в смелых мечтаниях.

Насколько удалось понять из обрывочных источников, до определенного момента мир «семерок» примерно соответствовал «терентьевскому». Хотя приходилось учитывать, что пленные все как один обладали крайне обрывочными и бессистемными историческими познаниями, поэтому предположение оставалось очень зыбким. Точка расхождения пришлась примерно на десятые годы и Мировую войну, продлившуюся с перерывами почти девять лет. С этого момента колесница истории вышла на совершенно невообразимую тропу.

У «семерок» было два существенных преимущества перед нацистами. Первое – отсутствие России (или Советского Союза), как естественного «стабилизатора» на востоке. По всей вероятности, в той реальности русская Гражданская война не имела определенного победителя, или выигравшая сторона не смогла утвердить свою безусловную власть. Вместо Российской империи или Советского Союза получился аналог докоммунистического Китая или Руси перед монгольским нашествием - множество лоскутных княжеств и «варлордов», ведущих непрерывную усобицу.