Юнона

Никонов Николай Григорьевич

Олег попал под машину. Он и сейчас не знает, как это получилось, — просто переходил улицу, просто загляделся, даже, кажется, видел этот мчащийся грузовик, видел и думал: «Он едет по другой стороне, меня не заденет»… А потом — визг тормозов, удар, запоздавшая отчаянная попытка одолеть нечто, накрывшее его, вырваться из- под мнущего тяжелого железа, и — толпа, обступившая его.

Всплеск боли пришел, точно черная волна.

Очнулся еще раз на твердом столе, под невыносимым светом ламп, и помнил: что-то говорил врачам, громко и убедительно, — может быть, просил, или извинялся, или добивался ответа…

А новое пробуждение: лицо мамы, совершенно изменившееся, старое, с запекшимися губами, палата, заставленная койками, белые занавеси, беспомощная неподвижность и желание — пить, пить как можно больше, жажда палила растущим, иссушающим пламенем…

Спустя два месяца в застывшем гипсовом корсете он лежал дома — обе ноги неподвижны, ничего не чувствуют, кроме слабенькой зудящей боли, и, когда он стаскивает одеяло, вглядывается в синие обезжиз- ненные кончики пальцев, выставленные из гипса, ему кажется, что это вовсе не его пальцы, хотя разумом понимает — его, конечно, чьи же еще… Пальцы не шевелятся, как ни пытается он это сделать, они не подчинены ему, безучастно синеют из гипса.