День и ночь пылят войска по дорогам. С утра до вечера плывут по степи шлемы и папахи, чубы и малахаи. Треплет ветер драные рубахи мужиков, зеленые френчи офицеров, косматые бурки залетных кавказцев. Жаркое солнце красит в кирпичный цвет сонные лица конников, выгоняет черноту из густых мужицких бород.

С севера на юг и с юга на север, от границ монгольских и обратно скачут усталые полки и сотни; мерно качаются в скрипучих седлах красные и белые, русские и буряты, эвенки и баргуты; по четыре в ряд едут казаки с винтовками и шашками, пиками и знаменами, с песнями и гармонями, с крестами и со звездами, с правдами и неправдами.

За строевыми частями катятся пулеметы, артиллерия, обозы. Звенят удила, цокают копыта, кричат ездовые. Дымятся полевые кухни — это повара на ходу варят солдатскую кашу.

Молочные миражи плывут по долинам, хитро множат они строевые части: из одного конника делают двух-трех. И кажется глазу: по всем падям и сопкам, по всему синему небу растекаются лошади и всадники, пулеметы и пушки, жидкие дымки походных кухонь.

Редкое затишье днюет в горах. Звоны и стоны разносит чуткое эхо, гром пушек и треск пулеметов, ржание лошадей и злобную ругань. Грозно, как штормовая волна, взлетает над степью перекатное «ура», с гиком и свистом мчатся в атаки белые и красные; взлетают черные крылья бурок, вздымаются пики, блестят на солнце острые клинки; падают конники в мягкие ковыли, на родную землю, закрыв глаза, раскинув руки, запрокинув жженные солнцем бороды.

Мазанка Смекалиных на окраине стоит, она, как и соседские, в пригорок врезана. До центра села, если случится в лавку пошлют, Тимке полверсты надо пробежать. А до реки совсем пустяк — саженей тридцать.

Берег возле Смекалиных крутой, каменистый. Пришлось Тимке покопаться, пока настоящий спуск не сделал. Зато и вышло что надо: ступеньки ровные, пологие. С полными ведрами поднимешься — и дыхание ровное.

Кирька Губанов, Губан по-уличному, только языком прищелкивает: «Ой, какой ты мастак, Тимка! Давай и нам такие сделаем».

Давай, Тимке не жалко. Три дня возились: камни долбили, ступеньки лопатами ровняли, дощечками обивали, чтоб осыпи не было. Колышки забьют, а между ними дощечки положат.

Хорошо получилось.

Пещера, которую нашел Тимка, уступом от скалы идет, вроде сеней у дома. Кирьке и Павлинке она очень нравится: просторная, высокая, сухая. И от дождя можно спрятаться, и от ветра. Поспать захотелось — чего проще: нарвал травы, сунул под бок, свернулся клубком — сопи-похрапывай.

Главное, скрыта она. В таком буреломе, что собаке не сыскать. По валежинам надо прыгать, по камням-россыпям ползти. Трава у самого отверстия растет, ловко вход маскирует,

Тимке и этого мало, он еще вход камнем приваливает.

Сперва в пещере темнота была, потом Тимка освещение придумал. Полазил по уступам, ломиком постукал и говорит:

— Давайте стволы бить.

От пещеры до Шумного не так далеко.

Перекат Шумный — самый знаменитый на Тургинке. Тянется он версты полторы, с большим понижением. Камней там наворочено — уйма. Все огромные, серые, гладкие. Через всю речку идут, с берега на берег.

На перекате вода клокочет, брызжет, пенится. Если камень над водой торчит, вода на две струи рвется. В этих-то струях и купаются ленки-леночки.

Вернее, когда как. Если пищи много, ленки сбоку стоят иль пониже. Червячков ждут, кузнечиков, бабочек, стрекозок. Скатится такой кузнечик с камешка, а ленок тут как тут. Хвать — и поминай как звали.

Если же ленок голодный, он все время в струю норовит, чтоб ничего не пропустить. Глядишь, и гальяшек ему в рот попадет, если зазевается.

Дарья Григорьевна, Павлинкина мать, смолоду жила на прииске «Золотинка». Был прииск хмурым, жил суетно, горько. Но девчонка не замечала этого. Играла с ребятами на отвалах, бродила по мутной Тургинке, лазила по диким скалам. Семья жила складно и дружно. Отец слесарничал вместе с Платоном Петровичем, мать управляла несложным хозяйством. По воскресеньям Потехины и Смекалины одевались по-праздничному, уходили в березовый лесок, что растет против фабрики-«бегунки», садились на лужайку, обедали чем бог послал. Отцы о шахте говорили, матери — о домашних делах. Выпивали по рюмке-другой. Горькую жизнь, как шутил Потехин, горькой водкой запивали. Пели старинные песни, вспоминали дедов-прадедов.

Так пролетели семь Дашуткиных лет — до первой горючей беды. Умерла от чахотки Дашина мать — Екатерина Кузьминична. Трудно пришлось Григорию Силычу, отцу Дашуткину. Да не пал он духом, еще больше привязался к дочери. Татьяна Карповна, жена Смекалина, частенько наведывалась к ним — то Дашутку помыть, то белье постирать-поштопать. Не захотел Григорий Силыч второй раз жениться, побоялся, как бы Дашеньке хуже не было.

Однажды зимой случилось несчастье с Григорием Силычем. Придавило его в шахте обвалом, и осталась Дашутка одна-одинешенька в убогой хатке со слепыми окнами.

Судили, рядили Смекалины, что с Дашуткой делать. Избаловали ее мать с отцом, нужному ремеслу не научили. Так и погибнуть недолго.

— Возьмем Дашутку, Платоша? — сказала Татьяна. — Я ее потихоньку-полегоньку шить научу. Глядишь, кусок хлеба заработает.

Род Копачей в Межгорье самый старый, самый богатый. Все Копачи из донских казаков происходят, из тех, что по Волге грабили да на Каспии. В то время еще Иван Грозный Русью правил.

Как-то рассердился царь на разбойников, послал на них войско. Разбило войско казачьи шайки, по всем краям разогнало. Кто из Копачей в Оренбургские степи убежал, кто в Кулундинские. А межгорские Копачи в Забайкалье осели.

По-разному жили Копачи. Дед Прокопа Россию от Наполеона оборонял, отец в Крымскую воевал, да и сам Прокоп Егорыч царю послужил, а после революции к атаману Семенову подался.

Вскоре, как женился, заметил Прокоп Егорыч изъян у своей жены: душой очень мягка. Одному тайком муки отсыплет, другому меру картошки нагребет, третьему завалящую одежонку подкинет. Известно, у бедняков кругом нехватки.

Прокопу Егорычу женина щедрость — поперек горла. Не для того копят-наживают, чтоб другим раздавать. Свет велик, не обошьешь, не обогреешь. Голодранцев на селе — что тараканов у нерадивой хозяйки.

Лежит Тимка на печке, спину заживляет. То на бок повернется, то на живот. Раньше до спины дотронуться нельзя было — огнем горела. Синяя, темнополосная, разрисована, как у окуня.

Татьяна Карповна чуть в обморок не упала, когда Тимкину спину увидела. Почему-то сразу про Копача подумала: «Его рук дело».

— Как случилось-то, Тимошенька?

— Рыбу мы с Павлинкой ловили на Шумном. Там Копач и защучил нас. Павлинку тоже иссек.

— И Павлинку? — всплескивает руками Татьяна Карповна. — За что ж он, зверь-зверюга?

Брянцев появился в Межгорье ночью. В селе пока ни белых, ни красных. Слышал он, что будто ершовцы на Лосином Ключе стоят, полк формируют. Затем и послал его Семенов — проверить все до точности.

Брянцев в Забайкалье — залетная птица. Одногодки они с атаманом Семеновым, в одном полку в Петрограде служили, бок о бок рабочих расстреливали. Семенов — забайкальский казак, а Брянцев — тульский уроженец, из господ.

Хозяйство вахмистр имел не меньше копачевского: семь лошадей, двенадцать коров, дом пятистенный. Перед самым разором две жнейки-лобогрейки купил. До десяти батраков на поля выгонял. А пришло время — все в один день сплыло, сам едва спасся.

Пригласил Брянцев купца Козулина, попа Григория, еще двух-трех казачков-богатеев. Судили-рядили, план составили. Первым делом разузнать надо: много ль красных в Лосином Ключе и когда они наступать думают. Второе дело тоже важное: переловить в селе всех, кто помогает красным.

А когда бои начнутся, все зажиточные казаки должны на коней сесть.

У Кирьки мать тяжело заболела. С каждым днем ей все хуже и хуже. Бабушка не дремлет возле дочки. Подслеповата бабушка, ощупью по избе ходит. Кирьку всяко ругает: никогда варнака дома нет.

Ни ворожба, ни травы не помогают мамке. Сохнет и сохнет. Криком кричит, особо когда солнце на закате. Голову, говорит, ломит, сердце останавливается.

Отец вторую неделю без хлеба сидит. Бабушка одного Кирьку в тайгу гонит. А Кирька боится. Тайги боится, волков, дезертиров. Их, сказывают, по лесам — тьма-тьмущая.

Просит Кирька Тимку вместе к отцу сходить. Тимке не очень-то хочется, но товарищу надо помочь.

Губановское зимовье на Гремучем Ключе стоит, дорога туда до Сенной пади проложена. В другую сторону от Каменного хребта, от маньчжурской границы. Верст пять в тайгу идет, если не больше. Остальные двадцать — тропой шагать надо. По топям и гарям, через хребты и речушки. Кто не знает, мигом заблудится.

Тихон Лукич замечает ребят шагов за триста. Первое, что приходит ему в голову, — мысль о Ван Ли. Но тут же Губанов успокаивает себя. Не от болотины вышли ребята, да и не могли они ничего увидеть. Разве только выстрел слышали. Но выстрел в тайге — обычное дело...

«Конечно, нехорошо убивать человека, — думает Губанов. — Но если рассудить здраво, где ты за минуту заработаешь столько денег? Иногда так подфартит — год безбедно жить можно».

Отец Губанова был машинистом, поезда водил. Хорошая специальность, рабочая. И сына мечтал к машинам пристроить. Да не хотел Тихон мазутом мазаться, вышло так, что в бандиты подался.

Не сразу Губанов бандитом стал. В лесничестве, куда он по первости определился, Тихон Лукич прибыльно жил. Своя власть — свои законы. То, глядишь, лося завалит, то изюбря подсечет. Зимой так совсем приволье. Сайбу срубит, амбарушку такую из лиственниц, двух-трех убитых зверей в нее запрячет. А потом шепнет кому надо: «Денежки на кон, мясо там-то лежит».

Ладно получалось: и капитал рос, и хозяйство прибывало.

Обратный путь для ребят не легче. Тихон Лукич нагрузил их рыбой, мясом, ягодами. Очень жалел, что Кирька лошадь не достал. На лошади пудов семь можно увезти.

Теперь и у Кирьки лямки широкие, отец наладил. И груз у них одинаковый. Все как вчера было, только разговора нет.

Нет разговора у Тимки с Кирькой, полдороги молчком идут. Тимка одну думу думает: несет Кирька Ван-Линово золото или нет? Должен бы нести. А вот как проверить — неизвестно.

— Тимка, расскажи стишок про ямщика, — просит Кирька. — Знаешь, какой он жалостливый. «Жгуч мороз трескучий, на дворе темно, серебристый иней запушил окно...» Дальше как?

— Не помню.

Тимка не мог дождаться утра. Едва стало светать, потихоньку слез с печи, нырнул ногами в рваные галифе, на ходу натянул рубаху. Немного подумал — вытащил из-под лавки старенькие моршни, спрятал за пазуху кусок лепешки.

— Ты куда, сынок?

Никак не удается Тимке обмануть маманю. Уж так тихо, так тихо собирался, нет же — услышала.

— Я, маманя, в Сосновый бор сбегаю. Гурьян-то, поди, правду сказал?

Не в Сосновый бор собирается Тимка— к партизанам, на Лосиный ключ.

Вот и сшибились красные с белыми. Часто-часто затакали пулеметы, засвистели пули, застучали конские копыта. Полетело громкое казацкое «ура»!

Россыпью несется семеновская конница, блестят на солнце вражеские сабли. Десятки ртов ревут на всю долину.

А красные ждут, не торопятся, поближе подпускают, чтоб наверняка хлестануть.

И вдруг: та-та-та! затрещали пулеметы. Падают в траву передовые, ползут раненые, ржут лошади. Иные без ездоков по полю скачут.

Тимка не видел, как захлебнулась атака белых: до начала боя отец прогнал его к ездовым. Хотел совсем в Межгорье турнуть, да некогда было.

Ранним вечером затихают последние выстрелы. Как ни храбро дрались красные, пришлось им отступить: к семеновцам подоспело подкрепление — несколько эскадронов белоказаков.

Ершовцы отошли на Лосиный ключ, семеновцы заняли Межгорье.

Раньше они вокруг да около Межгорья стояли. Вроде бы не входили в село, но и партизан не подпускали. А теперь, как видно, решили обосноваться.

Вечером Тимка, Павлинка и Кирька приходят на поле боя. Тимка ищет ершовскую саблю — он же видел, как она упала. Вот здесь, недалеко от дороги. Кирька тоже что-то промышляет. Павлинка ходит за компанию.

— Што с тобой? — Тимка замечает ее хромоту. — Ногу вывихнула?