В соответствии с духом «честной игры», очевидным в его декалоге, или десяти заповедей детективной литературы, автор вводит в повествование ряд дополнительных сведений ближе к концу этой книги и к развязке сюжета, направляя читателя по цепочке подсказок.

Расписание поездов Лондон-Бинвер

Ничто и никогда не происходит впустую. Смерть животного снабжает удобрениями растительный мир; пчелы роятся в заброшенном почтовом ящике; рано или поздно кто-нибудь найдет применение военным заводам. Так и старинные усадьбы феодальной Англии, которые греются на солнце в окружении своих фигурных террас, хмурясь при виде туриста-плебея среди вековых аллей и вынуждая шоссе, по которым он путешествует, почтительно двигаться в обход, – пригодятся и они, хотя владельцы давным-давно решили, что жить здесь слишком накладно, а агенты, словно умиляясь детскому лепету, улыбаются при одной только мысли о том, что эти усадьбы пополнят список сдаваемой в аренду недвижимости Англии нынешних времен. Даже если сам дом обречен превратиться в груду мусора, из парка всегда можно сделать поле для гольфа. Упрямый дерн прежних пасторских земель

[1]

, на протяжении столетий с пренебрежением отвергавших тяжесть плуга, уже взрыт клюшками-нибликами

[2]

, а многолюдным гринам остается лишь вспоминать о нежности и ухоженности былых лужаек. Может, по ним и бродят призраки прежних времен, но наносить удары можно и сквозь них.

Пастон-Отвил (не доверяйте автору, если он не указал конкретное место действия уже во втором абзаце) был, казалось, специально приспособлен неисповедимым провидением для того, чтобы занять именно эту нишу в жизни. Огромное здание в итальянском стиле, которое пятнадцатый лорд Отвил возвел как памятник своему величию (он благоразумно продал акции Компании Южных морей заранее), загорелся в девяностых годах минувшего века и полыхал всю ночь; помощь, оказанная местной пожарной бригадой, была скорее энергичной, нежели продуманной, и Ахелой довершил хаос, начатый Вулканом. Неприлично голый остов особняка стоит и по сей день, бесстыдно выставляя напоказ оклеенные обоями комнаты и резные каминные полки, словно интерьер кукольного дома, заднюю стену-дверцу которого повернули на петлях. Сколько тайн, должно быть, хранили этот бальный зал и эти туалетные комнаты с галантных времен, когда лепной фасад еще нес свою безмолвную службу! Бедные комнаты, не скрывать им больше никаких секретов. Сад тоже охватил упадок: мощеные дорожки заросли сорняками, оставленные без присмотра балюстрады обрушились; немногочисленные живучие цветы еще распускаются здесь, но, увы, полузадушенные бурьяном, напоминают обнищалых наследников ancien regime

Но оплакивать Пастон-Отвил незачем: его поместные земли – святыня столь же незыблемая, как гольф. Один предприимчивый клуб, воодушевленный близостью железной дороги, придал сельскому уединению поместья пригородный оттенок; от Лондона до него всего час пути, и будь этот клуб менее фешенебельным, это расстояние можно было бы преодолеть за три четверти часа. Бунгало с собственными гаражами при каждом и коттеджи с бильярдными выросли по соседству – тридцать или сорок, оштукатуренные, под красными черепичными крышами, с помощью ряда продуманных различий скрывающие, что своим существованием все они обязаны воображению одного и того же архитектора. А посреди них, в окружении собора, мэрии и рыночной площади, средоточия всей местной деятельности, стоит бывший вдовий дом Отвила, ныне здание клуба – дорми-хаус. Комитет отстроил его, придерживаясь в целом того же архитектурного стиля, но в собственном понимании, и действительно, обновленное крыло возведено из кирпича и дерева, хотя в сырую погоду доскам свойственно коробиться и отваливаться. Разумеется, это не просто здание клуба, но и дорогой отель – если позволительно именовать его отелем, а не монашеской общиной, ибо обитатели его симпатичных номеров живут ради единственной цели – гольфа: дважды в день они проходят все лунки на поле, действуя с обстоятельностью и торжественностью бенедиктинцев во время молений, а по вечерам собираются вновь, чтобы в тесном кругу обсудить таинства своей религии.

Кстати, чуть не забыл упомянуть о деревенской церкви. Деревня все еще существует, загадочным образом, подобно множеству английских деревень, растянутая по периметру квадрата. В прежние времена церковь находилась между деревней и Большим домом поместья как своего рода «очистилище», где время от времени можно было умилостивить сквайра. Будучи гораздо более древней, нежели парк или состояние семейства Отвил, благодаря своему соседству церковь приобрела характер паразитического учреждения, поросли протестантского феодализма. Сегодня она почему-то воспринимается как побочный продукт гольф-индустрии; людей, спрашивающих, как пройти к церкви (таковых немного), направляют к пятнадцатому грину; воскресная служба начинается в половине десятого, словно в расчете на маловероятную ситуацию, когда кто-нибудь пожелает укрепиться духом перед утренней партией; а церковный сторож, он же могильщик, носит за игроками клюшки в те дни, когда некого хоронить. Сообразно с этим, приходской священник, одно из действующих лиц нашей истории, – гольфист, приобщенный отсутствующим сквайром к жизни, малопривлекательной с материальной стороны. Это духовное лицо умудрилось насовсем переселиться из дома при церкви, от которого было более двадцати минут ходьбы до первой метки для мяча, в клуб, небезосновательно утверждая, что именно там кипит вся жизнь прихода. Если желаете взглянуть на священника, достаточно только приоткрыть дверь курительной: вон он коротает этот дождливый и туманный октябрьский день, посиживая с тремя компаньонами, также застигнутыми врасплох непогодой, – потенциальными участниками игры двое на двое.

Этот мужчина, приближающийся к среднему возрасту, – непритязательный холостяк. Вы скажете, что у него одухотворенное лицо священника – знак предопределения или следствие естественной мимикрии? – но увы, отражающийся на нем энтузиазм направлен главным образом на единственный объект, и этот объект – игра. Нрав у него кроткий; известно, что он способен успешно сдерживаться в самых затруднительных ситуациях, даже у девятой лунки; никто и никогда не слышал брани из его уст, хотя кое-кто уверяет, что его неизменная фраза «Ч-что же это я делаю!» звучит как проклятие. Остальные трое присутствующих связаны со священником узами знакомства, какими они бывают в Пастон-Отвиле, где каждому известен гандикап, а также политические и религиозные убеждения остальных. И действительно, одного из компаньонов, по имени Александр Гордон, вряд ли могли знать иначе, нежели по его гандикапу, ибо, когда разговор заходил о религии, политике или иначе отклонялся от течения, общепринятого в клубе, точка зрения этого собеседника оказывалась совершенно ничем не выделяющейся и сугубо британской. В отличие от остальных, Гордон не жил в клубе постоянно, а приехал на отдыхе навестить своего более примечательного друга, Мордента Ривза.

Вид, открывающийся от третьей метки, был таким, что даже гольфист замирал в невольном восхищении. Что бы там ни говорили приверженцы Вордсворта, железные дороги облагородили наш ландшафт; они придают нашим невзрачным долинам оттенок мотива и направления. В особенности главная ветка с четырьмя путями, опирающаяся на изгиб высокой насыпи и неспособная пересечь извилистую местную речушку, кроме как на ходулях – широких опорах из долговечного гранита, поражает если не взгляд, то по крайней мере воображение. Такова железная дорога, протянувшаяся вдалеке, параллельно полю, по которому перемещаетесь вы, таков огромный виадук в сотне футов прямо по курсу, старательно перешагнувший четырьмя гигантскими арками речушку Гаджен, самую непримечательную из местных. Мелкая и узкая, она бежит, окаймленная зарослями кипрея и таволги, и поплескаться в ней любят как коровы, так и болтающиеся без дела кедди

[7]

. Там и сям разбросаны заплаты лозняка – одну из них, угнездившуюся у опоры виадука, особенно боятся гольфисты. Впереди, чуть выше железной дороги, там, где она убегает на север, видны соломенные и черепичные крыши Пастон-Уайтчерча, следующей станции по той же ветке. Правее раскинулось старое поместье во всем своем меланхоличном великолепии, а за ним – деревня Пастон-Отвил и местная церковь. Прекрасная аллея вязов соединяет старый дом в поместье с дорогой между двумя деревнями. Солнце только что вышло, под его лучами трава кажется зеленее, а земля – темнее после недавнего дождя; примитивные запахи дерна и взрытой почвы приветствуют его возвращение.

Сомнительно, чтобы Мордент Ривз был особенно восприимчив к влиянию красот природы, но если все же был, возможно, именно поэтому его драйв

[8]

превратился в слайс

[9]

. Мяч скатился по пологому склону к реке, пропрыгал, огибая пару кустиков густой травы, усеивающих маленькую долину, и наконец юркнул в лозняк у подножия арочной опоры. Ривз со своим партнером Гордоном сразу же направились за мячом, не доверяя нерадивому кедди, хотя тот находился ближе к тому месту. Лишь при ближайшем рассмотрении выяснилось, насколько удачно выбрал себе убежище этот мяч, скрываясь от погони. Земля здесь была сплошь в кустиках высокой травы, которые канавки между ними превращали в островки; упрямые прутики лозняка мешали разворошить траву клюшкой. Бесплодные поиски заняли бы не меньше получаса, если бы взгляд Ривза вдруг не зацепился за то, чего он никак не рассчитывал здесь увидеть, – более темное пятно среди зелени, возле самой опоры первой арки. Пятно имело очертания человеческой фигуры.

Пес спит чутко, выказывая явную готовность проснуться в любой момент. Сон человека подобен сну лошади и похож на смерть. Поначалу Ривз решил, что лежащий неподалеку человек – бродяга, который свернул с шоссе, ведущего в Лондон, и устроил себе сиесту в тени виадука. Но жизненный опыт, не исчерпывающийся службой в военной разведке, убедил его, что в такой дождливый день неизвестный прилег бы скорее под аркой, чем рядом с ней.

– Эй! – тревожно окликнул Ривз Гордона. – Тут, кажется, что-то стряслось.

Вдвоем они приблизились к простертому телу; неизвестный лежал ничком и не подавал никаких признаков жизни. Неприязнь, побуждающая здоровую натуру отпрянуть при виде разложения, охватил обоих игроков. Гордон прослужил три года в армии и видел смерть, однако там она неизменно прикрывалась жертвенными одеждами цвета хаки, и совсем другим делом оказалось увидеть смерть в городском пиджаке и серых брюках в полоску, не подходящих для ясной погоды. Казалось, солнце утратило толику своего сияния. Ривз и Гордон наклонились, перевернули тело и, повинуясь общему инстинкту, тут же отпустили его. Не только безвольно болтающаяся голова указывала на то, что здесь утратил целостность сам каркас тела: лицо отсутствовало, до неузнаваемости расквашенное. Подняв головы, Ривз и Гордон сразу поняли, что наклонный устой арочной опоры, облицованный нешлифованным гранитом, должно быть, и помешал роковому падению, и нанес дополнительные увечья. От головы неизвестного мало что уцелело для опознания, если не считать коротко подстриженных седых волос.

Если в целом удобства клуба в Пастон-Отвиле не подпадали под определение монастырских, следует признать, что комнаты в нем, где можно было рассчитывать на уединение, мало чем отличались от келий. Однако Мордент Ривз кое-что предпринял, дабы превратить свою комнату в приличное обиталище цивилизованного человека: в ней имелись картины, отсутствовавшие в других помещениях, и книги, посвященные не только бесчисленному множеству возможных ошибок при игре в гольф. У Гордона и Ривза было по удобному креслу и по личному уголку камина, куда можно щелчком сбить сигаретный пепел, чем они и занимались тем вечером, встретившись, чтобы обсудить дальнейшее развитие сложившейся ситуации.

– Если вы заметили, – говорил Ривз, – все уже начали воспринимать предположение как установленный факт. Все говорят, что мы нашли мертвым Бразерхуда, все говорят, что он покончил с собой, потому что разорился. Но на самом деле мы понятия не имеем, Бразерхуд это был или нет. От него нет никаких вестей, но и времени прошло не так много, а для человека, который разорился, попытка исчезнуть бесследно вполне вероятна.

– Да, но кто-то же умер; следовательно, надо найти брешь в рядах нашего сообщества, чтобы соотнести с пропажей найденный нами труп.

– Тем не менее все эти рассуждения неверны. Вдобавок есть несколько моментов, опровергающих предположение, что это Бразерхуд. Во-первых, билет. Бразерхуд ездит туда-сюда ежедневно, и вы намерены уверять меня, что у него нет сезонного проездного? Во-вторых, если это действительно Бразерхуд, совпадение более чем странное: он погиб в десяти минутах ходьбы от собственного бунгало – почему именно там, почему не в каком-нибудь другом месте по той же ветке?

– Совпадение заключается в том, что Бразерхуда убили так близко к его собственному бунгало. Однако убийство, нравится нам это или нет, было совершено именно там, и я не понимаю, почему это не может быть он – с той же вероятностью, как и любой другой человек. Но идем далее.

Нет лучшего снотворного, чем фраза, что утро вечера мудренее, нет более ошибочного метода поисков решения, нежели этот. Трижды пробормотав себе под нос: «Посмотрим… что-то с ними не так, с этими часами», Мордент Ривз погрузился в сон, который всякий, кроме психоаналитика, назвал бы лишенным сновидений. Утром он пробудился в твердой решимости пройти девятую лунку четырьмя ударами, но в состоянии полусна эта решимость растворилась, сменилась ощущением, что прежде ему следует сделать нечто иное. Вчерашние происшествия и заботы наступившего дня вернулись к нему. Он был уже почти одет, когда вспомнил, что выбрал для утреннего расследования амплуа репортера из «Дейли мейл», и хмуро принялся снимать привычные топорщащиеся брюки гольф и ханжески длинные носки. Как бы броско они ни выглядели, но для Флит-стрит все же не годились. Признаться, представления Ривза о гардеробе репортеров были несколько беспорядочными, и в столовой, куда он вышел к завтраку, его встретили вопросами о том, не надел ли он траур по Неизвестному Пассажиру.

Гордона он застал уже за столом, в компании Мерриэтта – Мерриэтта в высоком пасторском воротничке, который его близкие друзья непочтительно называли «ежеутренней новинкой».

– Ну, как ваше самочувствие? – спросил Ривз. – Вчера вы были явно не в духе. А теперь, полагаю, вам нашлось занятие.

– Да, чтоб его, – согласился Мерриэтт, – в том-то и беда. Присяжным во время коронерского расследования придется признать случившееся самоубийством, а значит, похоронить этого человека на кладбище при церкви я не могу, и все в деревне скажут, что я отказался со зла, потому что бедняге было свойственно разглагольствовать об атеизме на деревенской площади.

– Чушь! – воскликнул Гордон. – Если его признают самоубийцей, это будет означать, что он был не в своем уме.