«Перевелись настоящие мужики!». Такие реплики часто можно слышать из уст женщин, обиженных судьбой. «Не перевелись, – хочется ответить им, – просто вам не встретились!» Рите, Идочке и Лере повезло: женихи достались отменные. Но чтобы семья оказалась счастливой, важна не только встреча с хорошим человеком. Рита не сумела разделить со своим мужем тяжести испытаний, посланных судьбой: устранилась от борьбы за жизнь больной дочки. Иде не хватило мудрости в строительстве брака с Гришей. А Лера натворила такое, что перевернуло жизнь многих.
Завидные женихи
Давняя дружба троих друзей началась в семидесятых годах двадцатого столетия в военном городке под Владивостоком. И было тогда Грише, Володе и Саше по двенадцать лет.
Жилищный вопрос в военном гарнизоне решался просто: приезжают молодые одинокие лейтенанты по месту службы – их распределяют в общагу и поселяют в комнату на две персоны. Если лейтенант приехал с семьей или пошел на повышение, то предоставляют отдельную комнату того же общежития. Однокомнатная квартира в холодной и сырой «хрущобе» полагалась либо прапорщикам, бессменно служащим в гарнизоне больше десяти лет, либо старшим офицерам. При очередной смене офицерского состава в подъезде одного из гарнизонных домов, ближайшем к Японскому морю и оттого наиболее холодном, оказалось три семейства.
Гришкина семья жила в этом доме уже седьмой год. Его отцу майору Сергею Ивановичу Степанцову не удавалось получить более комфортабельное жилье, как ни мечтала об этом его супруга Мария Леонидовна. Просто папаше было не до бытовых трудностей – он привык думать о вечном и возвышенном. Наедине с лучшими друзьями – граненым стаканом и бутылкой беленькой. Жена майора, бабенка, удивительно похожая на курицу – с маленькой головкой, словно прикрепленной к тучному телу худой и дряблой шеей, с пустыми, быстро бегающими глазками, близко поставленными к переносице, – с завидным упорством не желала признавать в муже алкоголика и постоянно закатывала скандалы. Припоминая в очередной ссоре все промахи и грешки, что велись за мужем с момента их знакомства, она, как хохлатка, клевала его и клевала. Гришка, привыкший к семейным разборкам, обычно прятался на чердаке, где соорудил себе штаб. Тихой сапой из ржавых кроватей он сделал стены, из двух чемоданов – диван, стол ему заменила катушка от кабеля. Старое солдатское одеяло было расстелено на столе подобно скатерти.
Семья Володи Михайлова переехала в дом совсем недавно. Отец мальчика, капитан-связист, привез семью из Омска. Жилищные условия там были столь ужасны, что, зайдя в холодную, сырую, заросшую грибком квартиру, Володька прыгал от счастья, что жить ему можно в отдельной от родителей комнате и пользоваться не общественной – на девять семей – уборной. Отец – Олег Васильевич – тут же отправился в туалет. А Володькина мама – Галина Моисеевна, женщина величавая, с высокой прической из жгуче-черных волос и низким грудным голосом, – прошествовала на кухню, где недовольно скривила губы: тараканы от ее появления брызнули во все стороны. Из-за стен было слышно, чем занимаются соседи. Из-под тонких щербатых дверей доносились чужие запахи. Галина Моисеевна устало присела на табурет, но тут же поднялась, потому что услышала, чем занимается ее муж, сидя на унитазе. Легко снеся с петель дверь, она вошла в тесное для нее помещение, выдрала из правой руки муженька бутылку водки, а из левой – классический граненый стакан. Предчувствуя, чем сейчас закончится семейная разборка, и заранее жалея отца, Володька выскочил во двор в поисках турника или боксерской груши. Он всегда, когда не хотел наблюдать за скандалами родителей, сбегал сжигать адреналин на солдатскую спортивную площадку. Комплекцией парень был в маму – высокий и мощный, в отличие от субтильного отца.
Знакомство
По пятницам мать Гриши пекла пироги. Это была самая экономная еда, разнообразившая рацион офицерской столовой. В тот день суетливая Мария Леонидовна, помимо большого, на весь противень, пирога, испекла двадцать пирожков. Начинкой стала любимая во Владике рыба нерка. Лососевый аромат пирожков перебивал все другие запахи и делал уютнее скудный быт обитателей подъезда.
Гришка сидел тут же, на кухне. Он дочищал картошку и посматривал на мать. Дождавшись, когда она переложит пирожки на большую тарелку, мальчишка вскочил и покидал их штук пять в приготовленный газетный кулек.
– Ма, я на улицу, насчет удочек пойду договорюсь.
– Катись куда хочешь, – прокудахтала мать. – Два горе-мужика. Никакого с вас толку! Что отец ни доску, ни пакет крупы в дом не принесет, хотя заведует складами, что ты – никакой стоящей рыбешки не притащишь.
Не обращая внимания на вечно недовольную мать, Гришка выскочил из квартиры на лестничную клетку и полез по железной лестнице на чердак. Упитанному мальчугану она была узка, поэтому он вымазался в побелке.
Выпили…
Закрепил дружбу ребят неприятный случай. Им было по тринадцать лет, когда пацаны решили попробовать выпить.
Гарнизон, как и вся страна, отмечая Новый год, начал гулять еще тридцатого декабря. Тридцать первого женщины разобрали своих офицеров по домам и готовили праздничные ужины.
Праздновали шумно: ходили друг к другу в гости, запускали вместо петард сигнальные ракеты, закидывали в подъезды дымовые шашки.
Первого января все поголовно спали либо в своих постелях, либо на ковриках в прихожих у друзей. Женщины вяло занимались хозяйством: перемывали посуду, выносили горы пустых бутылок на помойку. Мужья им были не подмога. Повезло только военврачу Бочкину: к нему на Новый год прилетела теща Ольга Юрьевна. Она-то и помогала дочери по хозяйству.
Три пацана маялись бездельем и завидовали взрослым. Сидя в военных телогрейках на чердаке, они допивали початую бутылку «плодово-выгодного» вина за тридцать две копейки.
Трепанги
Случай с ловлей трепангов наделал много шума в гарнизоне. Нежное мясо медлительных животных, называемых здесь «морскими огурцами», ценили все. Похожие на огромных рогатых гусениц трепанги медленно передвигались меж камней бухты Золотого Рога. Ловить этих морских кубышек было очень легко. Главное, найти место их скопления, а после только нырять да собирать в корзину.
Охотились за ними не коллективом, как бывало при рыбалке, а по два-три человека, чтобы не было конкуренции.
В тот день мать отправила Гришку в очередь за сахаром, и он простоял в магазине до самого вечера. Поэтому за трепангами Вовка и Сашок отправились вдвоем. Долго плыли между островами, проверяя все прошлые места, где ползали «гусеницы». Искали долго, но все-таки нашли сборище морских животных. Сашка плавал плохо, и вся надежда была на Вовку, который мог нырять глубоко и долго обходиться без воздуха.
Понимая, насколько друг физически силен, Сашка все же настоял, чтобы Володька обвязался веревкой, сам он тоже всегда страховался.
Островочек, около которого пришвартовали лодку, одолженную со склада Гришкиного отца, отличался «дырявостью». Суши как таковой не было: из моря торчали скалы от полуметра до трех, на них росли редкая трава и деревья, непонятно как прицепившиеся к каменистым породам.
Колбаса
Из семей троих друзей семья Гришки была самая бедная. Отец пил не просыхая, чаще не дома, а в одном из своих складов. В армии, как ни странно, Сергея Ивановича Степанцова терпели. К работе он относился ревностно, обеспечивая военную часть формой и продуктами. Практически не воровал. Если не хватало на выпивку, тащил что-нибудь из дома или клянчил спирт у Константина Бочкина, который почти никогда не отказывал соседу, ценя в нем честность и оперативность в решении бытовых проблем медсанчасти гарнизона.
Одетый в отцовские обноски, Гришка стыдился приходить на дни рождения или «огоньки» в школе, где приходилось раздеваться. У многих старшеклассников уже имелись костюмы и даже модные свитера и джинсы.
А еще Гришка обожал сырокопченую колбасу. Ему, родившемуся во Владивостоке, набили оскомину рыба, икра и даже крабы. Колбасу парень попробовал случайно, на дне рождения у отца Сашки.
Однажды Гришке мать поручила доставить запившего отца домой со склада. Паренек зашел в складское помещение и неожиданно унюхал копченую колбасу. Этого дефицитного продукта было несколько сортов, но слюни у парня потекли только от сырокопченой. В коробке оказалось двадцать тонких сухих темных батонов с выпуклыми жиринками. Аромат перебил угрызения совести Гриши, и он решил не беспокоить отца, а прихватить с собою десять колбасных палок.
Первый батон Гришка съел тут же, откусывая крепкими зубами жесткое мясо, и почти урчал от удовольствия. Мысль о том, чтобы положить остальную колбасу обратно, спугнул кто-то вошедший на склад. Зная, где второй выход, Гриша быстренько убежал к себе, на чердак.
Мама, мамочка!
Пролог
– А ну-ка, девочки, приберитесь, давайте, давайте, не спать, сейчас обход начнется! Что вы тут всего накидали? – худенькая, вызывающе ярко накрашенная медсестра Даша врубила в еще спящей палате свет.
Пациентки в ответ заворочались, кто-то застонал тихонько. Они обычно засыпали только под утро, и то с трудом, но ведь это, честное слово, не Даша придумала поднимать их в такую рань. Узкие каблучки звонко зацокали дальше по коридору онкологического центра им. Блохина. Абсолютно, или, как еще уклончиво выражаются осторожные медики,
практически
здоровая Даша чувствовала себя в гинекологическом отделении, переполненном несчастными, бесцветными женщинами, не в своей тарелке и вела себя, увы, тоже не лучшим образом. Ежедневные операции, агрессивные методы лечения… На слух, и то ужас пробирает до костей, а надо быть рядом, внушать надежду безнадежным, поддерживать слабых, не подавать вида, как все это страшно. Страшно, потому что слишком часто одни серые лица сменяются другими. Потому что кругом запах смерти. «Каширка» и есть, в сущности, один этот запах, хоть ее оптимистически и называют центром борьбы за жизнь…
Мест не хватает. Пациенты прибывают ежедневно, со всей России. С единственной мольбой: ждать нельзя, спасите, пока не поздно! Время, их личное, родное, единственное, утекает сквозь пальцы, секунда за секундой. Они в испуге молят о помощи, предлагают последнее за койку, наркоз, анализы. Борьба за жизнь начинается не в операционной.
Второй год двадцатилетняя Даша ходит по этому коридору. Видит, слышит, нюхает смерть и страх. Что, если они заразны? Что, если и она когда-нибудь вот так же?.. И когда наступит это «когда-нибудь»? Скоро? Или позже? Может, уже наступило, а она просто не знает? И за что вообще человеку, тем более женщине, такие муки? Неужто за первородный грех?..
Она ходила в церковь, молилась, просила совета у батюшки, но тот, выслушав, сказал:
Света
1
«Таких сотрудников, как ты, я из своих ресторанов метлой выметаю…» – все-таки обращается мысленно Света к безучастной спине в белом халате. Тоже, впрочем, безучастно. Все теперь дается с трудом, даже недовольство окружающими.
«Ночь, – думает она, – это ночь вынимает из меня душу…»
Страшен утренний обход, но ночь – та еще страшнее. Кругом темно, тихо. Лежишь и невольно спрашиваешь себя, так ли будет под землей. И умирать ужас как не хочется.
Нельзя
ей умирать! Просто никак нельзя.
«Ну должен же он понимать, этот Казаков!..»
Что бы ни случилось, Свете надо остаться живой. Изуродованной, под страхом новых метастаз – неважно, лишь бы продолжать дышать, видеть, слышать… гнать, держать, вертеть, терпеть… и ненавидеть.
2
В себя она пришла только в больнице. Сознание возвращалось медленно, сначала будто заново погружая ее в сон, где она смотрела вслед быстро удаляющимся «Жигулям», ощущала холод травы, рези внизу живота и – потеряв следующие минуты (а может быть, часы или дни – тут у нее не было никакой уверенности) – горячий язык шоколадного лабрадора у себя на щеке.
– Женщина, что с вами? Вы живы?
Какая-то старушка, не исключено, что хозяйка веселого пса, радостно носившегося кругами, наклонялась над Светой, щупала пульс, то и дело выкрикивая в сторону не собачье имя:
– Мишка, Мишка, ко мне! Мишка!
– Вовочка… – прошептала Света ей прямо в сухонькое ухо, трогая свой увесистый живот. – Вовочка… помогите…
3
Беда подкралась, как всегда, незаметно. Света помнит абсолютно точно: это был понедельник, 14 августа. Назавтра Вовочке исполнялся год.
– Ну, вот и все, моя миссия окончена, – сказал Юра, улыбаясь, и положил мальчика обратно в коляску.
– Какая миссия? – удивилась Света, начиная расстегивать пуговицы не блузке.
– Научная, – непонятно пояснил Юра и снова улыбнулся. – Ах да, ты не раздевайся, нам надо кой-куда съездить.
– Нам? – Света робко обрадовалась, потому что до этого они с Юрой никуда вдвоем не ездили. – А куда?
4
Профессор Казаков, как Юра когда-то, садится на край Светиной кровати.
«Плохая примета, – думает она, – неважные, видать, мои дела…»
И точно, к пациенткам профессор присаживается только в самых тяжелых случаях.
– Вы, голубушка, знаете, что пришли очень поздно, кто-то, может быть, даже сказал бы слишком поздно, – начинает он, не вселяя надежды, – по результатам биопсии у вас инвазивный протоковый рак с поражением лимфоузлов. Будем делать операцию Пейти.
В тяжелых случаях профессор предпочитает использовать в своей речи побольше медицинских терминов. Пациентов это обычно успокаивает, вселяет уверенность, что они в надежных руках.
5
Шли они, держась за руки, парой, как в детском саду. Сначала по проселку, потом по неширокой асфальтированной дороге, вздыбившейся посередине горбом, мимо длинного проволочного забора, окружавшего низкое мрачное здание из красного кирпича. Откуда-то Света помнила, что это местный детский дом. И действительно, в размокшем месиве весенней земли под выцветшей надписью «Стадион» гоняли мяч шесть или семь неулыбчивых подростков.
– Это детский дом, мальчики? – обратилась к ним Света, неизвестно для чего.
– Не-е, инкубатор для брошенных, – несмешно пошутил один из них, ногой лихо поддавая мяч в ее сторону вместе с комьями грязи.
Красивый, стройный, белокурый, сирота был чем-то похож на Юру.
«В детских домах сотни сироток только и ждут…» – всплыли в памяти давно забытые слова сердитого гинеколога.
Оксана
1
«Вот ведь мерзавка какая!» – думает медсестра Даша, проверяя Светину повязку.
Нет, Даша не гордится тем, что приходит ей в голову, но, если бы было можно, она сейчас сделала бы завывающей дуре по-настоящему больно, чтобы той действительно было из-за чего убиваться.
«Наркоз еще даже не отошел толком! Чего ж ты людей пугаешь?!»
Даше обидно, очень обидно. За еле живого от усталости Казакова, который час назад вытащил эту плаксивую симулянтку с того света. За мужчину и двух женщин – пожилую и помоложе, – которые прячут от нее свою тревогу и мокрые глаза. За мальчика, который пристроился у нее в ногах и, уцепившись за краешек одеяла, повторяет, как стих, с выражением:
– Мама, мама, мамочка, мама, мама, мамочка!
2
– Мам, а мам, скажи, Бог есть?
– Не знаю. Зачем тебе? – устало отозвалась мать, не отрываясь от работы.
Весной у учителей выпускного класса всегда бывала целая куча дел.
– Ни за чем, просто так. – Оксана заглянула через плечо матери в строки сочинения по роману «Что делать?».
Наиболее ярко квинтэссенция революционных идей Чернышевского воплощена в гвоздях, впивающихся в тело Рахметова…
3
Когда Казаков садится с ней рядом на кровать, разговоры в палате совсем затихают. Все знают, что это значит. Профессор между тем ничего не говорит, задумчиво перелистывая Оксанину историю болезни.
– Ну, что, доктор, скоро ли мне на свободу? – Оксана, как всегда, бодрится, несмотря на вполне объяснимый страх.
– Боюсь, что нет, – отвечает он, – судя по результатам анализов, операция прошла не так успешно, как мы думали, возможен рецидив.
– Рецидив? – тихо переспрашивает Оксана, чувствуя, как покрывается холодным потом от ступней до самой макушки.
До сих пор она убеждена была, что вовремя поставленный диагноз – гарантия полного выздоровления. Сколько она может быть сильной? Почти год каждодневного ужаса, и все с улыбкой, поддерживая детей вечно хорошим настроением, но сейчас, в эту минуту, когда их нет рядом, из нее словно воздух выпустили.
4
С этим «нужно» хорошо бы, конечно, поосторожнее. Всю ночь, лежа без сна, Оксана борется с собой. Не отдала бы тогда, впопыхах, краденые серьги, можно было бы теперь за настоящую цену – на все бы хватило, и на ремонт, и на похороны, и на жизнь дочкам…
«Ох, попутал меня черт! – в испуге обрывает она свою мысль. – Мало тебе, дуре, одной беды?! Не научилась?!»
С серьгами действительно вышло нехорошо.
Когда подросли дети, Оксана стала подрабатывать сиделкой у старушки Фаины Игнатьевны, восьмидесяти трех лет. Жила она одна, в шикарной, по Оксаниным понятиям, трехкомнатной квартире, с огромной кухней и потолками три восемьдесят. Ремонт там, правда, в последний раз делали, может быть, еще до революции, но состарившаяся роскошь все еще гордо смотрела с предметов старины: картины в золотых рамах, рояль с клавишами, пожелтевшими, как зубы курильщика, потускневшие зеркала со множеством родимых пятен и книги. Бесконечное множество книг.
Из всех родственников у Фаины Игнатьевны был только сын Давид, где-то в Америке, да внук Левушка, его внебрачный сын, сотрудник швейцарской корпорации, без конца по командировкам. До обветшалой московской квартиры ни тому, ни другому не было никакого дела. Живет себе бабуля, и пусть живет. Одна только деятельная Оксана старалась, как могла, наводить порядок, то в одном шкафу разберет вековые завалы, то в другом.
5
Свете не по себе. Глядя, как соседка весело воркует с ее Вовочкой, она испытывает примерно то же самое, что в седьмом классе на новогоднем балу, – глубокое разочарование и настоятельный позыв отказаться от борьбы прежде, чем окружающим станет очевиден Светин проигрыш. Притворяясь, что занята просмотром раздобытого Александрой каталога с разными видами протезов молочной железы, от текстильных легких, послеоперационных, до настоящих силиконовых, годных для занятий плаванием и спортом, она краем глаза все-таки наблюдает за мальчиком, который как раз показывает Оксане свои рисунки.
– Ну-ка, ну-ка, дай еще раз посмотреть вон тот, – Оксана заинтересованно вытягивает из маленьких ладошек один из мятых листков, – надо же, как интересно!
– Что это у нас тут происходит? – встревает вернувшийся Гена в их милый междусобойчик. – Опять, негодник, пристаешь к тете?
Что
происходит
, понятно, впрочем, без объяснений. Всем, наверное, кроме Гены. Это не Вовочка пристает к тете, а тетя к чужому мужу.
«Паскудство!»
Инна
1
В десять Инне снова сделалось плохо. Вырвало опять прямо на пододеяльник, и нянечка, стоявшая в двух шагах от ее постели, опять не успела подать тазик. Видно, тугой мешок сребреников, только вчера переданный Натаном, привязан был у нее к ногам. Или уже закончился. Или, может быть, слишком медленно приближающуюся смерть, как награду, надо еще заслужить ежедневным унижением. Кто знает? Натан не знает. Илья не знает. Тогда кто? Может быть, вон та девочка на койке у окна, совсем прозрачная от изнуряющей болезни? Она уже так далеко от мира живых. Может быть, она знает? Может быть, спросить?
Нерасторопная нянечка, седая, согбенная, пораженная артрозом, наконец очухалась.
– Сейчас, сейчас, милая, помогу.
Возможно, они с Инной ровесницы. Обе послевоенного года рождения. Разве что выглядит Инна моложе лет на двадцать. Пока. Когда смерть, наглумившись вдоволь, тоже наконец доберется до ее заблеванной постели, фора, купленная за большие деньги у мастера пластической хирургии, сойдет на нет, и в гроб положат обычную мерзкую старуху.
«Эй ты, пошевеливайся! – торопит Инна смерть, такую же медлительную, как персонал «Каширки». – Или мой мальчик должен будет там наверху вместо своей любимой мамочки довольствоваться какой-то сгнившей падалью?»
2
Когда она забеременела, у Ильи и Натана были совершенно равные шансы на отцовство. Оба, впрочем, не возражали, и, если бы не ревнивая девчушка-актриса, с которой как раз в тот момент встречался Илья, Инне не пришлось бы даже оформлять развод.
Окончательный
переезд к Натану мало что изменил, если, конечно, не считать невольного знакомства с опальным творчеством нонконформистов, которое при других обстоятельствах, конечно, не состоялось бы. В результате Инна – ее теперь считали
свободомыслящей —
вынуждена была уйти на полставки и, конечно, в 1974 году не получила место директора в своей школе. Оно ей тогда, впрочем, было бы и не ко времени, потому что уже в апреле семьдесят пятого у нее родился сын, довольно хилый, с большими и внимательными серыми глазами.
Бурно продебатировав всю ночь под окнами роддома, две вдохновленные творческие личности утром предложили назвать своего наследника Сережей, не слишком оригинально, в честь покойного деда Сергея Матвеевича.
– Ну, что ж, мальчики, пусть будет Сереженькой, – без боя согласилась усталая от родов Инна.
Самой ей больше нравилось имя Ярослав.
3
Инна тщится вспомнить также Сереженьку, того, еще мальчика, девятиклассника. Каким он был? Почему, активный по натуре, рос таким аутсайдером? Зачем водился бог знает с кем? Откуда взялась в нем эта изумительная, совершенно необоримая физическая и душевная лень? Заботились о нем хорошо, недостатка ни в чем он не испытывал. Вовремя возвращался домой вечерами, вдоволь ел, вдоволь спал. Были у Сережи и девочки. На одной из них выпускник десятого класса даже собрался жениться, помешал только недостаточный возраст. И конечно, вмешательство матери. Кто-то должен был вмешаться. Мягкотелые отцы бормотали что-то про «взрослый», «любит» и «все уладится», но Инне вовсе не хотелось, чтобы ее сын остался неучем и с семьей на шее.
– Хочет, чтоб его считали взрослым, – пусть ведет себя как взрослый, а то развел тут детский сад! Не хочу учиться, а хочу жениться! Типичный случай!
Поразмыслив над возникшей проблемой в перерыве между педсоветом и концертом школьного оркестра, она отправила Сережу в Украину, в тамошний иняз, за взятку. С его ярко выраженной антипатией к английскому сам он, конечно, в жизни не поступил бы.
– Зря ты это делаешь, – сказал Илья. – Он не справится.
– Ему без нас будет одиноко, – сказал Натан.
4
Знойный негр Гордон тем временем собрался обратно в далекую Америку. Отсняв для внуков на видео пожар московского Белого дома, он купил себе билет на самолет и пригласил Инну на прощальный ужин. Не в ресторан, что удивительно, хоть их уже и расплодилось в столице достаточно, выбирай – не хочу, а к себе домой, на обычную московскую кухню, если не считать набора продуктов, приобретенных исключительно в валютном магазине «Айриш Хауз» на Новом Арбате. При всем своем восхищении Россией и происходящими – или не происходящими – в ней переменами, Гордон так и не научился доверять ни местным рынкам, ни тем более текущей из крана воде.
В Иллинойсе Гордон читал студентам лекции по русской литературе девятнадцатого века, слишком, может быть, подробно вдаваясь в трудности перевода с русского на английский. Слушатели его русского языка не знали, читали Толстого и Достоевского в кратком переложении для вечно занятых и поэтому, конечно, не понимали, что имеет в виду их профессор, утверждая, будто Пушкина ни в коем случае нельзя переводить на английский пятистопным ямбом, и почему его так волнует именно эта, совершенно не насущная, проблема. Здесь, в России, с Инной Гордон впервые познал всю радость общности интересов. Талантливая бизнесвумен, красавица, к сорока семи не потерявшая ни капли своей изначальной женственности, понимала его языковые изыски с полуслова, соглашалась, поправляла, спорила – и отдавалась, вдоволь наговорившись, со сладострастным криком раскованной зрелости, лишенной и слабой тени феминизма, столь свойственного американкам.
Уговорить Инну лететь с ним – вот что задумал не на шутку влюбленный Гордон, приглашая ее к себе.
– В твоей стране больше нельзя оставаться, бэби, – начал он, как ему представлялось, издалека, – после того, что я видел в последние месяцы…
– Идеал нельзя отрывать от почвы, – как всегда, с полуслова правильно поняла его Инна, – я с тобой не поеду, извини.
5
Тем не менее в Америку Инна все-таки попала, но позже, уже без него, и всего на месяц, которого ей, однако, хватило, чтобы понять, что дома она осталась не напрасно. В стране роскоши и блеска, где решительно каждый считал себя
личностью
, нескончаемые приемы, презентации и фуршеты, где она без выходных с утра до вечера переводила российскому бизнесмену Александру Лодыжинскому, сопровождали, как спутники, дела, связанные с деньгами. На русскую женщину, элегантно одетую, красивую, с манерами аристократки, внимание обратил только однажды официант, случайно уронив ей под ноги бокал с шампанским и многократно, витиевато извиняясь.
Доктор Чен, глава крупной компании «Санрайдер», излагал присутствующим суть сетевого маркетинга. Вокруг Инны сидели и стояли люди явно состоятельные, серьезные.
Может быть, поэтому или потому, что дела в спецшколе в последнее время шли не так уж хорошо и на четверых не всегда хватало, Инна стала вслушиваться еще внимательней, не только в целях точного перевода, но и для себя. К вечеру доктор Чен убедил ее окончательно, что будущее, в том числе ее собственное, именно за этой формой бизнеса, которая будто ковер-самолет из сказки, только садись и лети: предлагаемый товар сомнений не вызывал, а знакомых, чтобы выстроить необходимую сеть, у Инны, Ильи и Натана было более чем достаточно. Подогревала ее также мысль о сыне, которого, конечно, можно было бы пристроить к выгодному делу. По крайней мере, выглядеть солидным и убедительным Сережа умел не хуже своей матери.
В тот вечер, совсем озверев от чужого языка, Александр Лодыжинский принял решение хорошенько расслабиться. Ресторан, сауна, массаж, бар – все, что предлагала гостям гостиница «Лексингтон» на Третьей авеню. Будущий официальный представитель компании «Санрайдер – Россия», он нуждался в светлой голове для предстоящих деловых переговоров о разделе намечающихся прибылей с доктором Ченом.
Леночка
1
Когда тебе всего двадцать, да и то неполных, смерть для тебя не существует. Ее нет, как нет морщин, таблеток на ночном столике и социального работника, приносящего тебе раз в неделю хлеб и молоко. Нет, как нет всего того, о чем никогда не думаешь. Вышел в соседнюю комнату – и забыл про стоящий там рояль. Какой философ это написал? В последнее время Леночкина память тоже функционирует выборочно, вполсилы, как у старушки-бабушки Марии Савельевны, иногда забывающей самые простые вещи.
Леночка лежит на койке у самого окна, за которым сквозь сплошное одеяло снежных туч чуть просвечивает голубое небо. Совсем чуть-чуть, одна-две капли голубого – в целом море бело-серого. Наверное, скоро пойдет снег. Хочется взять бумагу, краски и рисовать. Снег Леночке нравится. Он чистый, холодный и спокойный. Как глаза мужчины, утром стоявшего у соседней кровати, где недавняя именинница – наверное, именинница, иначе почему вино и гости? – ждала похоронную команду.
Наверное, это и был тот самый Сережа.
Откуда ей знакомо его лицо?
Леночка припоминает рассказ седого американца. Даже если бы он умолчал о своих книгах, по ясности изложения можно было бы угадать, что он человек пишущий. Грамотную, развитую речь – пережиток прошлого века – различишь и в толпе митингующих. Так, как он, говорили ее мать с отцом, и хотя их давным-давно нет, Леночка говорит так же. По крайней мере, старается не пускать в бытовую речь безобразный русский новояз. Он, выгнанный за дверь, все равно влезает в окно, достаточно включить компьютер, телевизор, радио, открыть газету или журнал. Даже книгу. Куда подевались редакторы, корректоры, куда, в конце концов, девалась нормальная, здравая цензура? Нельзя же печатать
все
, даже неприличное, даже за деньги! Это у них там, в Америке, за деньги можно все, как этому Сереже…
2
Леночке было всего три с половиной года, когда на ее глазах бандиты, ворвавшись к ним в квартиру, убили сначала ее отца, а потом маму. Убили зверски, без всякого смысла: родители и не думали защищать свое имущество. Отец сам отпер сейф с деньгами и золотом и отдал ключи от двух дорогих машин, стоявших во дворе. Возможно, грабителям не понравилось, что очень ценная старорусская икона, за которой они, должно быть, и явились по чьей-то наводке, оказалась в другом месте, под книжным шкафом, внизу, под паркетом, и отцу пришлось слишком долго вытаскивать книги, полки и без инструмента отковыривать рассевшиеся деревяшки. Заполучив желаемое, один из трех бандитов стукнул его, все еще сидевшего на корточках, железным прутом по голове и бил до тех пор, пока вокруг не растеклась целая лужа крови, а второй ударил дико заоравшую мать кулаком в лицо, так что она без чувств рухнула на пол, и за ноги утащил в спальню. Больше Леночка матери не видела.
Почему не тронули девчонку, метавшуюся, как тигренок, между решетками допотопного манежа, так и осталось загадкой. Может быть, потому, что она при этом молчала – она потом еще два года молчала, отходя от пережитого шока, – или же молодчики, убежденные в собственной безнаказанности, недооценили ее возраст: что она упомнит? Лица убийц тем не менее врезались ей в память до мельчайших подробностей, любого из них она и теперь опознала бы без труда. Бабушка Мария Савельевна утверждала, что это признак недюжинного художественного таланта.
Милиция обнаружила уснувшую от изнеможения немую сироту только через сутки. Должно быть, кто-то из соседей обратил наконец внимание на распахнутую настежь дверь. Толстый злой мент (милиционер, поправляет себя Леночка) нехорошо ругался, диктуя в протокол про кровь, труп и раскиданные книги. Потом вышел в коридор, побыл там с минуту, вернулся и сказал соседям-понятым:
– Эти буржуины сами виноваты, не надо было сигнализацию отключать!
3
Бабушке тогда уже было семьдесят, жила она на мизерную пенсию театральной билетерши, но характер у нее был железный. После гибели Леночкиных родителей никто больше о ней не вспоминал и ей не помогал, хотя расходов, конечно, стало вдвое больше, но и пропитание, и какую-никакую одежду, и даже образование она внучке обеспечила. Дождавшись, пока та снова научится высказывать свои мысли вслух, устроилась консьержкой в дом побогаче. Дежурила через день, ночами, накормив девочку ужином и уложив спать.
И следить за ней тоже не забывала. С кем Лена дружит, куда ходит, что читает – обо всем имела понятие. Внучка, впрочем, ничего и не скрывала. Даже когда влюбилась в самый первый раз, в третьем классе, сразу пришла к бабушке и созналась: хорош, мол, собою очень, все девчонки от него без ума, но вдруг все-таки
не тот
?.. Не принц из «Алых парусов»?
– А приведи-ка его к нам на чай, детка, – посоветовала бабушка, – на улице одно, в четырех стенах другое.
Пригласили, заварили крепкого черного чаю, поставили на стол небольшой тортик, а возлюбленный как накинулся на сладкое, так за пять минут почти все один и съел. Леночка от стыда чуть сквозь землю не провалилась. Зато сразу ясно стало, что он в самом деле не принц.
По части мужского пола бабушка становилась тем строже, чем старше делалась внучка. Не из каких-то там соображений собственности, отнюдь, Мария Савельевна считала семью и детей главной жизненной целью любой женщины. Вокруг, однако, царила такая распущенность, что без стойких моральных принципов, действующих на уровне безусловного рефлекса, девушке любого склада грозило, по ее мнению, очутиться на панели.
4
Странные боли внизу живота сопровождали ее лет с двенадцати: поболит – пройдет, поболит – пройдет. Иногда, правда, болело день или два, как судорога, так что ни чихнуть, ни засмеяться. Тогда особенно трудно было не подавать вида, но стареющую бабушку, единственного родного человека на всем белом свете, волновать не хотелось ни в коем случае, и Леночка храбро терпела. Даже когда «Скорая помощь» неделю назад подобрала ее, потерявшую сознание, на улице, первое, что она сказала, придя в себя, было:
– Пожалуйста, не сообщайте бабушке!
Сообщить, однако, все-таки пришлось, потому что диагноз, который поставили Леночке на основании маточного кровотечения, совершенно исключал своевременное возвращение домой.
По телефону бабушка страшную новость приняла стоически, как принимала все удары судьбы, выпавшие ей на долю, но в ту же ночь сама слегла в предынфактном состоянии. Теперь они с Леночкой дважды в день перезванивались по мобильному и старательно делали друг перед другом вид, что все вот-вот снова будет хорошо.
О том, что тщательно хранимой девственности Леночку лишили за секунду в рамках необходимой биопсии, бабушка, конечно, не узнала.
5
Будем откровенны, Сережа не имел в виду «до гробовой доски», хотя ангелоподобная девочка ему в самом деле понравилась: тихая, скромная, но видно, что сильная, как говорят, с внутренним стержнем. И конечно, одинокая, потому что сейчас, когда ей нужны поддержка и тепло, никого нет рядом. А те, что есть и желают добра, наверняка говорят слова ненужные и, в принципе, жестокие. Никто не придет и не положит руку на руку, не помолчит с тобой вместе. Скажут: «Держись! Смотри вперед! Ты можешь!» А хочется просто тепла, без пионерских лозунгов.
Он вспоминает себя, как сам лежал в заштатной киевской больнице и от стыда боялся поднять глаза, как будто и впрямь, как говорила мать, лично был виноват в том, что с ним случилось. Его тогда подняла на ноги мысль, что женщина, не способная на жалость, наверное, права. Что он своим позором заплатил за свою трусость, стоившую жизни двум молодым, здоровым людям, имевшим несчастье занимать квартиру, неожиданно выросшую в цене.
Что с того, что он был еще моложе, чем эта девчонка, и ничего не знал наверняка? Разве он не догадывался, чем на самом деле занимается его ежедневно богатеющая фирма? Многое ли меняет тот факт, что у шефа-риелтора в милиции все были свои и идти к ним с заявлением означало самому нарваться на пулю или нож? Поэтому
не сработала
сигнализация. Поэтому следователь на пару с адвокатом всеми средствами понуждали его, самую мелкую сошку, к
чистосердечному
признанию, а не уговорив, отдали уголовникам. Поэтому настоящие убийцы до сих пор гуляют и останутся гулять на свободе.
Он ни при чем. И все равно виноват. И правильно, что физическая расправа хотя бы над одним из десятка виновных состоялась еще тогда. Око за око, зуб за зуб. И хорошо, что мать вовремя навела его на эту мысль.
Она не была плохой. Она была умной. Ей просто не хватало… чего? Теплоты, формулирует Сережа. Душевной теплоты. Зато она твердо верила, что сын не пустое место, не середнячок-троечник и всегда способен на большее, чего бы уже ни добился. Именно поэтому он тогда рванул за границу – собирался наглядно доказать ей, чего стоит. Именно поэтому не объявлялся: нечего было сообщить, американский бизнес развивался неплохо, но не лучше старого московского. Именно поэтому они теперь не встретились. Потому что в Шереметьево Сережу, получавшего багаж, по мобильному разыскал доктор Чен и предложил совершенно сногсшибательный новый русский гешефт. Ему лично, без посредников. Надо было только срочно на три дня слетать в Ниццу, поговорить с инвесторами, подписать готовые контракты. С этой новостью Сережа хотел прийти к матери – не с пустыми сантиментами вроде извинений и слез, а с фактами, неопровержимыми доказательствами ее правоты.
