— Зинку! Зинку! Зинку держите! — раздался пронзительный крик.

Вдоль больничного коридора, громко шлепая костяными пятками, пронеслась темноволосая спортивного склада женщина с мертвым окаменевшим лицом, за ней мчалась шумная ватага воинственных девах. Они вопили, хлопали в ладоши, гоготали. Зинка удирала широким шагом, узкие ступни тяжело бухали по крашеному полу, из горла вырывались жалобные звериные звуки, она словно звала кого-то на помощь, стонала, ухала, трубила отчаянно в потолок:

— У! — У! — У!

Исхудавшие руки застыли неподвижным крестом на груди, пальцы, сжатые в два кукиша, побелели.

— Держите ее, девочки! Держите! Навалит! Ох, сил моих нет! — горестно причитая, семенила за толпой медсестра с приготовленным шприцем.

Меня привезли в наручниках…

…Двое в штатском схватили у подъезда, затолкали в машину.

— Ну, блядь, — оскалился из глубины уазика участковый, — В дурдом отправим!

— Какое вы имеете право?! Отпустите сейчас же! — потребовала я.

— Заткнись, блядь! Все жалобы вспомнишь! — он завернул мне руку до хруста, до пронзительной боли в плече.

В кабинете две женщины что-то быстро записывали в толстенные журналы и, казалось, не обращали на меня никакого внимания. Вдруг появилась еще одна, шустрая в белой косынке, и сходу залезла мне в голову проверять вшей.

— Что вы себе позволяете?! Позовите главного врача! Пусть грамотный человек выслушает меня! — обратилась я к белым халатам, но в ответ услышала лишь громкое шуршание бумаг.

— Здесь нет врача! Дай-ка я тебе коготки подрежу! — снова засуетилась шустрая и принялась громадными ножницами выстригать ногти.

— Ай! — на пальце выступила кровь. Она срезала последний ноготь с мясом.

— Распишитесь, что согласны у нас лечиться, — одна из непрерывно строчащих женщин подняла голову над бумагами, сверкнула очками и протянула мне какой-то листок.

И она подошла к моей кровати.

— Не надо! Вы не имеете права! Кто вам разрешил!?

— Врач.

— Но вы же сказали, что врач ушла! Вы сказали, что она придет завтра!

— Прописал врач, который принимал!

— Ужинать! Ужинать! Ужинать! — оглушили голоса, загремели тарелки.

В палату принесли на подносах еду. Больные оживились, задергались в ремнях, некоторым посчастливилось удобно спустить ноги с кроватей и поставить варево на колени. Они с жадностью набрасывались на еду, тянули худые руки к нянькам.

— Бери ложку! Бери тарелку!

— Это новенькая! Не давай яйцо! Не положено! Не давай, говорю! Ее в списке нет! Она еще не оформлена!

— Господи! Прости ты нас, Господи!

Мне выдали тапочки, халат и перевели из наблюдательной в коридор. После невыносимой парилки, словно в раю очутилась, но рай оказался в клеточку. Изобилие цветов на окнах не скрывало белых решеток рам, а входные двери открывались всего на несколько секунд, чтобы впустить — выпустить персонал. Клетку пыточной палаты заменили на просторную тюрьму бесконечного Коридора с длинным рядом кроватей, уходящих в бесконечность.

В тюрьме — отбудешь свой срок — и выйдешь на свободу. А дурдом прописывается пожизненно, и вместе с ним черный ледяной страх перед немилостью врачей и перед далеким распахнутым миром, который отныне списал тебя в расход.

И снова я в кабинете у врача.

— Расскажи, когда у тебя э т о началось?

— Что — началось?

Моя постель оказалась под роскошной пальмой. Это было излюбленное место блатной "малины". Компанию составляли самые молодые обитательницы Коридора: наркоманки, хулиганки, подозреваемые, изолированные от общества добропорядочных людей. Это была та самая пропащая "подворотня", на которую шикают старушки, фыркают домохозяйки, и мимо которой проходят на цыпочках гениальные чада со скрипками.

Дикие дебилы из "наблюдательной" продолжали выть и орать, но, казалось, что я была уже далеко. Милые густо накрашенные девчоночьи лица вернули меня из мира отчаянья в мир иного страдания — сострадания к грубости напоказ и агрессии ради защиты глубоко запрятанных нежных несовременных душ.

Возраст малины — от пятнадцати. И все — в радужном оперении импортной косметики. И у каждой — невыносимо печальные глаза.

Под пальмой собирались по утрам. Усаживались прямо на полу, делились новостями, махрой, сигаретками, шипели на вредных санитарок, насмерть впивались в крохотные зеркальца и пятачки теней.

— Вот, гады, легавые! Отсюда не убежишь!

От уколов у Поджигательницы дрожат руки, лицо здорово опухло. От аминазина, или еще какой неизвестной гадости она сильно заторможена, сонная, вялая, но взгляд светлых глаз непримирим:

— Я убью его! Все равно убью. Пусть не сейчас, пусть через шесть лет, когда выйду на свободу, но ему — не жить! Он хотел меня изнасиловать, избил, пинал ногами, изрезал спину лезвием. Я убежала в ванную, закрылась и два дня сидела там в крови. Он умолял простить, но я вышла, когда в квартире осталась одна его мать. Это все происходило при ней! Я за нее заступилась, а он перекинулся на меня! Она все видела, но молчала, боялась слово сказать! И в милиции молчала! А как же! Любимый сыночек! Не-на-ви-жу!

На ее спине и шее, розовеют глубокие шрамы…

В тот злополучный день она поднялась по темной лестнице подъезда, вытащила из пакета большую банку с краской, плеснула на дверь, поднесла зажженную спичку… Когда дверь прогорела, она легко вышибла ее ногой, вошла внутрь, обильно полила краской изношенный диван, кровать и даже телевизор.

Не скрывалась. Не бегала от ментов. Три месяца сидела в тюрьме. К ней относились намного лучше, чем к остальным, всего лишь раз брызнул на нее мент "черемухой", а вот другим доставалось покрепче… Да еще вспоминается случай, когда на медосмотре отказалась догола раздеться при дежурном. Парень был молодой, уставился во все глаза, козел. Вот тогда ее и укротили баллончиком, а потом обрили под ноль.

— До чего я девку эту не люблю! — воскликнула Проня, глядя в упор на Ленку.

— Кого не любишь? — завелась та.

— Да тебя, тебя, рожу твою бесстыжую не люблю! Бритая! Чего бельма выпучила! Где мои колготы?!

— Какие колготы?

— А вот такие!!! — и Проня с размаха заехала кулаком по лицу.

— Ты только с Наташкой Малолеткой не связывайся. Она здесь самая дикая. Со всеми дерется! Из- за нее всех привязывали, предупреждает Ленка…

… А Малолетка смотрит на меня с другого конца Коридора, покачивается в такт ритмичной мелодии из радиоприемника и улыбается…

Ей всего пятнадцать. Все неприятности из-за полноты. Обожает дискотеку, а там затретировали. Однажды пошла на танцы с ножом в кармане, оскорбилась на "жирнягу" из уст "королевы", ударила по руке. За это ее признали невменяемой, определили в дурдом. По возрасту ей полагается детское отделение, но папа жертвы оказался влиятельной особой, и Наташка получила место не по возрасту.

Сначала ее немилосердно закалывали. Курс принудительного лечения намеренно состоит из болезненных процедур. Сульфотерапия или "сульфазин" — ежедневная невыносимая пытка, которую не по наслышке проверил на своих обожженых ягодицах каждый заключенный в Петелино. Можно ли вылечить больного "сульфой"? Больше всего это походит на экзекуцию, а не на лечение. В наблюдательной Наташка дико орала, выла от боли, ее пожалели, отменили "сульфазин", но она два раза убегала, ее отлавливали с милицией и снова привязывали в наблюдательной. И лишь когда ненавистные уколы заменили таблетками, Малолетка смирилась с приговором, перестала убегать, превратилась в ревностную помощницу персонала.

Горе тем, кто вздумает сбежать из наблюдательной. Она помогает отлавливать и связывать буйных, работает в мойке, таскает увесистые мешки с хлебом и ведра с едой. Она исполнительна, и всегда на подхвате. Срок наказания истекает через два месяца, и на ребячьи проделки медсестры давно перестали обращать внимание. Ребенок все — таки. Пятнадцать лет.

…Туалет — ванная — склад — процедурная — кабинет врача — тихая палата — столовая — поворот — пальма — наблюдательная — дремлющие доходяги — рядом краник с кипяченой водой — хлебнуть и дальше — окно — ку-шетка — туалет — поворот — ванная — склад — процедурная…

Так и ходят с утра до вечера шестьдесят восемь скованных аминазином больных; истертая бурая дорожка заглушает шаги тяжелых ног… Туда — и обратно… От зеркала — до дивана…От столовой — до туалета… Иногда чинное движение сопровождается окриками: "На кроватях не сидеть! Поднимайся, кому говорят?!"

С утра до обеда прикасаться к кроватям не разрешается. Они символ идеального порядка. Острые треугольники взбитых подушек и гладкие, без единой морщинки покрывала соблазняют совершить недозволенное — присесть хотя бы на краешек, или даже прилечь. Но ослушницу ждет самое страшное наказание — перевод в наблюдательную… Привяжут — лежи. Усмирят надолго. Поэтому всем, кому не хватило места на маленьком диванчике, приходится бодро, весело шагать и выглядывать свет в конце бесконечного туннеля.

Быстрее всех бегает босая Зина. Громко шлепает узкими ступнями по полу, торжественно трубит в потолок: " У!!! У!!! У!!!"

Второе место по ходьбе занимает бабка — Иноходка. Словно дикий бес вселился и не дает ни секунды передохнуть.

Ночь. Просыпаюсь от грохота. В нескольких сантиметрах содрогается от храпа железобетонное лицо моей Аполлинарии Федоровны. Кажется, гусеницы невидимого танка вот — вот переедут ее череп, и густая кровь хлынет из горла. Но сама она спит, убаюканная дозой, ей плевать на все.

— А я не сплю, не сплю, не сплю…. - это не спит и боится умереть плаксивая бабка Тоня. Всю ночь она слоняется по коридору и разглядывает потолок.

— Кстати, это хорошо — не спать. Больше успеешь сделать. Наполеон вообще не спал.

— А я не сплю-у!

Ровно в три ночи — общая побудка. Начинаются истерики у Хабибуллиной:

Подъем в шесть. Это самые мучительные минуты, особенно для тех, кто под дозой. Им трудно протрезветь, они поднимаются с закрытыми глазами, сомнамбулы, наощупь заправляют постели под бравые крики:

— Подъем! Заправлять! Ровнее! Да не так! Подушку на угол ставь! Морщины расправить! Подмываться! Девочки! Всем подмываться! Аккуратнее там! Лампочки нет! Кто упал?! Я же сказала — лампочки нет! На кроватях не сидеть! Заправлять! Горе, да не так!

Пока не собралась очередь, нужно успеть в туалет. Чуть позже запрут клозет — ходи с полным пузырем до обхода.

Пока полумрак, согнанные с кроватей больные заваливаются прямо на пол между рядами и там досыпают несколько минут до рассвета.

— На кроватях не сидеть! Поднимайся — поднимайся! Это кто там развалился? И не слышит?!… Ты? Мне? Девочки, скорее в наблюдательную ее!

— Тряпочки- и-и! Девочки-и-и! Стройтесь мыть полы-ы! Разбирайте ведра-а! Швабр-ы-ы!

Начинается пакостное время уборки, ругань, толкотня и перебранка.

Тридцать самых трудоспособных больных, желающих заслужить выписку. Выстраиваются в одну шеренгу — и понеслось! Поднимается невообразимый шум, который нередко заканчивается дракой.

— Это мое ведро! Не лезь!

— Уйди, не мажь своей грязной тряпкой!

Как же они едят и едят!

Они всегда голодны, не могут насытиться, наглотаться, болезнь постоянно гонит желудочный сок и заставляет непрерывно что-то жевать и переваривать. Куски хлеба моментально исчезают с тарелок, рассовываются по карманам, прячутся под матрасами и подушками.

Умирающий мозг требует много еды, ему не хватает белков, и голодная кровь не успевает справится с натиском неизлечимой болезни. Поэтому превыше всего — утробный всесильный зов: "Жрать!", именно — "жрать", впиваться в куски хлеба остатками зубов, целовать его остатками губ, переворачивать расстроенным кишечником, переваривать остатками организма. Весь мир на втором плане, главное: рептилие ожидание единственного долгожданного зова:

— Девочки — и - и! Обеда — ать!

Еда была как еда, всегда ненавистная мною каша, перловка, пшенка, другая всякая, обязательный супчик в обед, все это несоленое, правильно приготовленное, нежареное, немаринованное, но все равно в большой ущерб госбюджету, так как иногда выдавалось по яйцу, или по кусочку сыра.

Две трети обитателей отделения — старухи. Из глухих деревень привозят родственники своих заброшенных одичалых бабулек, сдают под расписку и навсегда уезжают, а старухи, забытые Богом и детьми, остаются наедине со своим скорым концом, потихоньку обживают постели — гробы, благо и кладбище видно из окна.

Старухи в отделении не работают, полов не моют, ведер с кашей не таскают. Хозработы на совести малины. Девчонки моют посуду, они же по приказу сестер заботятся о старухах. Одевают их и водят на прогулку. Руководство психушки по — умному объединило приют для пристарелых с женской колонией и в результате здорово сэкономило на обслуживающем персонале. Бабкам — лафа, совершенно обленились. Жизнь королевская.

Запомнилась такая картинка.

— Одень — ка меня! — просит сухорукая бабка Катя Ябеду. Ленка тут же подскакивает, наклоняется и натягивает на костяные коленки нитяные казенные чулки и привязывает их сверху веревками с силой кровоостанавливающих жгутов. Но той — ничего, в самый раз.

Уверенными движениями Ленка Ябеда натягивает поверх чулкоов на бабку черные тюремные подштанники, а сверху — телогрейку.

— Опять Коршунова убежала! — раздался крик санитарки, — Держите ее! Замучилась я с ней!

Только забудут привязать эту высохшую умирающую старуху, как она тут же выскакивает из своего прописанного гроба и мчится во весь дух по коридору, босая, крылатая, только рубашонка развевается. Иногда она успевает добежать до конца, плюхнуться на диван и впиться горящим взором в дверь столовой. Сидит она дол-го, тихо, неподвижно, пока ее снова не утащат в наблюдательную

— Иди на место! — встречает ее криком санитарка, — Сядь!!! Сил моих нет! Опять нассала! У! Вытаращилась! Не смотри так! — и она обеими руками упирается в грудь старухи и толкает ее на кровать. Бабка тяжело падает на свои желтые пролежни, ударившись локтем, но ни слова, ни стона, не слетает с плотно сжатых губ. Она давно ко всему притерпелась, не чувствует никакой боли, словно все ее нервные рецепторы давно перегорели, и только серые живые глаза безжалостно испепеляют санитарку до горсточки никчемного пепла.

— Чья она, эта Коршунова? Кто она? Пойди — разберись! — ворчит санитарка, связывая старуху, — Привезли, бросили, а мы тут в их моче — купайся! Видимо, знатные родственники у этой Коршуновой! Не каждый сюда сможет здоровую бабку пристроить! А эти умники — сумели! И хоть бы раз кто — нибудь из них показался! Уж я бы им пару ласковых сказала! Везут и везут! В доме престарелых, видите ли, пенсия не сохраняется, так они их к нам тащат, в больницу! От старости лечить! Ну вот, опять нассала! Да что ж это такое! По нескольку раз в день тебе простынь менять? — и она рывком вытянула из-под старухи мокрую простынь и втерла желтое пятно ей в лицо:

— На! На! Будешь ссать?! Видеть тебя не могу! У! Вытаращилась!

— И зачем ты только с милицией связалась! — тяжело вздохнула моя соседка справа Аполлинария Федоровна, — Сделают тебя инвалидом, как всех нас.

И она рассказала свою историю:

— Работала я тогда старшим бухгалтером. Под нашим окном находился пост ГАИ. Однажды на кухне открыла отдушину, чтобы проветрить, и вдруг услышала голоса: один кого — то вызывает по рации, другой от-вечает. Отчетливо так слышу, где авария, а где пьяный на дороге лежит. И стала слушать, а на работе рассказывала, где что случилось, и какие в нашей милиции грубияны работают. И вдруг смотрю, стала ездить за мной какая-то милицейская машина. Иду — они едут, медленно так едут, под мой шаг. Встану — и они стоят, ждут. Записала номер, пошла к их начальнику жаловаться, говорю ему: за что меня преследуют? Зачем пугают? Помогите, разберитесь! И что ты думаешь? Помог! Вызвал фургон — и вот я здесь, инвалид второй группы, шизофреничка с голосами.

К разговору подключилась еще одна жертва милицейского террора. Вот что рассказала она:

Все было хорошо, пока моя племянница не вышла замуж за милиционера. А я глупая, подписала для них завещание на квартиру. И что тут началось! Только схожу на рынок — все вещи в квартире перерыты, стулья на кухне переставлены. Потом стала замечать на одежде какие — то странные пятна, которые ничем невозможно было свести. Жалко мне стало еще неношенных вещей, пошла я жаловаться к начальнику милиции на мужа племянницы. Говорю, что ж он это себе позволяет? Зачем пугают, выживают из квартир? А еще милиционер! А еще форму носит! Начальник сразу меня отправил в психбольницу. Теперь я здесь, а они — там. При живой хозяйке отобрали квартиру! Бессовестные люди! Вернусь — перепишу завещание. Накажу.

А кражи в коридоре продолжались. Каждый день кто — нибудь скандалил, бесновался, заводил ссоры, шмонал подозрительные постели. То и дело раздавались дикие вопли:

— Лифчик с батареи утащили!

— Убью — за колготы!

— Сволочи! Верните очки!

Вещи пропадали бесследно. Приходилось только удивляться, как при таком скоплении народа таинственным ворам удавалось проделывать злые штучки. Больные подозрительно косились друг на друга, и никого уже не волновало, когда какая — нибудь солидная дама заглядывала другой солидно даме под подол — проверить, что — там Страсти накалялись. Пострадавшие мысленно приговорили воровку, и даже банду воровок, к мучительной смерти. И вдруг однажды раздался победный рев Прони:

…Держу в руках горячие пробирки с кровью, словно живые лейкоциты-эритроциты ударяют по кончикам пальцев. Частицы пойманных душ, живые клетки… Через минуту остынут, свернутся, умрут…

Дежурство в наблюдательной отвлекало от монотонного ожидания окончания экспертизы, избавляло от придирок за плохо вымытый пол, отвлекало от страха впасть в немилость и навсегда остаться здесь. Сидеть в маленькой душной палате, следить за капельницей, кормить больных, слушать их истории отвлекало от мысли о беспросветной тюрьме.

После завтрака в наблюдательной начинался обход. Врач протискивалась между кроватей и выслушивала прибывших за ночь.

— Брат побрился, пошел на работу, хлопнул дверью, а я легла на диван послушать новости, вдруг вижу: снова брат идет в ванну бриться. Я ему и говорю: "Да ты же только что на работу ушел!" Испугались они с матерью, вызывали скорую…

— Мужа застала с любовницей. Устроила им скандал! А они меня сюда привезли! Доктор, за что мне ставят уколы? За измену мужа? Он изменил — а я лежу!

Ночью привезли новенькую. До утра она кричала и будила коридор:

— Где мама! Позовите маму!

Утром мы увидели ее. Она сидела на кровати в розовом домашнем халатике, ее глаза были закрыты. "Слепая" — зашептались девчонки. А новенькая продолжала голосить:

— Не трогайте меня! Не подходите! Убью! — и отчаянно молотила кулаками воздух вокруг себя, била по не-видимой цели…

Чтобы ее привязать, понадобилось пять широченных длинных ремня, которые для особого случая храни-лись у санитарок, и ужасно провоняли мочой. Ими зафиксировали каждый бунтующий мускул, пропустили ремни под мышками, обхватили ими шею, плечи, бедра, а запястья прикрутили мягкими чулками… Слепая билась, вырывалась, выдирала ноги из петель, продолжая дико орать:

Не нормально — не свихнуться от родов в российских роддомах. Кто рожал — подтвердит: экстрим, русская рулетка: если не по твоим мозгам вся эта грубость, хамство, антисанитария и врачебная халатность, так уж но-ворожденный точно приговорен.

Привезли Чурочкину, еще одну роженицу.

Ее не стали привязывать, была она сонная, вялая, целый день лежала грузно и неподвижно…

— Не знаю, что со мной случилось…Вдруг расхотелось жить…Увидела свою смерть…

Ей поставили капельницу.

В шестом отделении началась дизентерия, и больных стали переводить к нам. Утром в наблюдательной по-явилось Чудовище, маленькое горбоносое существо с разбежавшимися в разные стороны глазами необыкновенной синевы. И сразу же послышался настойчивый голос:

— Дай яблоко откусить! Дай середку доем!

Она залезла к Любе на кровать, обняла ее, прилипла, заканючила:

— Дай! У тебя много! Целый пакет!

Та не пожалела, угостила, но что тут началось! Словно очнулась вся наблюдательная, послышалось и справа и слева:

— Как дам! Ы-ы! Чего шары вылупила! Ханыга! Закрой, ебало! Ы-ы! Ядрена вша!

Перевели еще одну новенькую из шестого на экспертизу. Она была недавно обрита под ноль, а глубокий ножевой шрам на щеке выдавал ее романтические будни.

— Ы-ых! В рот тебя! — она продиралась вдоль кроватей, знакомилась: настраивала пальцы козой и тыкала их в глаза больных. Те от нее прятались под подушки, но она и там находила свои жертвы, сдирала с лиц одеяла, дергала за носы, ставила громкие щелбаны в лоб.

Санитарка разозлилась:

— Нинка! А ну! Ложись! Чего ходишь! Не ходят здесь!