Ночь, теплая, уже не белая августовская ночь. Последний (наверное, последний) трамвай. Мы выходим из пустого вагона, идем по безлюдной Садовой. Оба одеты не по-городскому – на мне резиновые сапожки, отец в стареньких кедах, за плечами у него рюкзак, в котором лежит большая хозяйственная сумка; у нас фонарики – на плоских больших батарейках, которые забавно проверять на язык.

За оградой в глубине Михайловского сада едва мерцают огоньки – два, три, четыре… то появляются, то гаснут. Это пришедшие раньше нас. Увидев огоньки, отец воодушевляется: значит мы не одни – есть что собирать! – значит выползок ожил!.. Кажется, нам действительно повезло: днем был дождь; все складывается как нельзя удачно. Влажная почва и теплая ночь – главные условия хорошей охоты.

Ворота закрыты, висит замок – на ночь сад закрывается. Будем проникать со стороны Садового моста, в год моего рождения его стали называть Первым Садовым, чтобы не спутать с тогда же нареченным Вторым, но я еще об этом не осведомлен, потому что моя голова еще не забита ненужным.

Мне девять лет.

Ограда завершается округлой секцией; пики, исходящие из одной точки, под разными углами целятся в пространство Марсова поля. Залезаем на парапет; хватаясь за пики и нависая над береговым скосом, перебираемся в сад. Отец доволен: нас никто не заметил. Не зажигая фонариков, идем в темноту, подальше от освещенной Садовой. Трава влажная, это хорошо, они любят сырость.

За фасадом Юсуповского дворца (не того, что на реке Мойке, где убили Распутина, а другого, на реке Фонтанке, что напротив нашего окна) виднеется башенка. В стародавние времена на ее остроконечном шпиле развивался красный флаг. По нему я определял направление ветра, когда подходил к окну. Каждую осень в наших местах господствует сильный западный ветер с залива, первопричина петербургских наводнений. В конце ноября флаг нередко меняли, таким он становился потрепанным. Иногда и вовсе его срывало ветром.

В том здании мы поженились. То есть поставили подписи в соответствующих документах. Брак был тайным. Ни гостей, ни свидетелей. На мне не было галстука. Женщина в строгом платье, в чьи обязанности входило напутствовать молодоженов, удивилась: «Вдвоем?» – «Можно без речей, – сказала невеста. – Про ячейку общества мы все знаем».

На потолке расцветала лепнина бутонами, за спиной женщины – герб СССР. «Все-таки я скажу» – спич оказался на удивление неофициальным. Что-то о здравом смысле, которого всем не хватает. Абсурдист, живущий во мне, шевельнулся и замер. Пожалуй, она нарушала инструкцию. Мы улыбались все трое, как заговорщики.

День был по-ленинградски пасмурным. Выйдя на улицу, сразу поссорились. Через час помирились. Потом мы ссорились и мирились, ссорились и мирились, не понимая, из-за чего ссоримся, потому что ссоримся исключительно из-за пустяков, а по большому счету как-то никогда и не ссорились.

Известно, рассказ Достоевского «Крокодил. Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже» был воспринят многими как пасквиль.

Прототипом чиновнику, проглоченному крокодилом и вещавшему из нутра чудовища прогрессистские благоглупости, публика назначила осужденного Чернышевского.

Спустя годы, протестуя против «аллегорического» прочтения его сочинения, Достоевский передразнивал интерпретаторов: «В чем же аллегория? Ну конечно – крокодил изображает собою Сибирь; самонадеянный и легкомысленный чиновник – Чернышевского. Он попал в крокодила и все еще питает надежду поучать весь мир».

Вряд ли бывший каторжник Достоевский, когда писал своего «Крокодила», сомневался в том, что уже никогда и ни при каких обстоятельствах не лишится свободы. Однако лишился. Но ненадолго. Дело в том, что, будучи редактором «Гражданина», он допустил оплошность, наказуемую арестом и штрафом: напечатал без разрешения министра императорского двора материал, содержащий слова Александра II. И случилась эта оплошность всего через три недели после того, как Достоевский в том же «Гражданине» объяснялся по поводу Чернышевского и своего «Крокодила». Приговор Окружного суда был приведен в исполнение в марте 1874 – бывший каторжник на двое суток стал арестантом.

Я не пьяница, хотя, бывает, срываюсь. Бывает, меня несет вопреки очевидной целесообразности, угрожая историей. Тогда попадаю.

Была бы речь обо мне, тогда бы не было стыдно. Стыдно акцентировать, но в роковой цепи, будучи последним звеном, не я ли получил печать избранничества?

Нет, не совсем. Но и это надо осмыслить.

Боль головы и дрожание рук – вот мой портрет сегодняшним утром. Я берусь за перо, пускай не писатель. Я не только видел историю, но творил своими руками.

Сколько о Достоевском во всем мире написано работ – тысячи ли, десятки ли тысяч, сотни ли тысяч, – представить даже приблизительно не могу. Кто-нибудь их считал? Скажут: миллион – удивлюсь, но поверю.

После всего, что другими написано, вновь о Достоевском высказываться без особых внутренних на то причин любому автору уже неприлично, вроде бы (речь, впрочем, не идет об авторах школьных сочинений). Без «особых» – это без каких причин? А вот «внутренних», говорю. Чтобы самому себе объяснить, зачем ты на это решился. Скажем, лестное для авторского самолюбия предложение издательства написать очерк о Достоевском

1

– это совсем не тот случай, чтобы со спокойной совестью торопливо отвечать согласием. А как на счет морального права? Какое ты лично отношение к Достоевскому имеешь? Есть ли что-то (себе ответь), что тебя с Достоевским связывает?

В общем, я думал-думал и придумал, что меня с Достоевским связывает, и сразу как-то вздохнул свободно.

Собственно, тут и думать долго не надо было, потому что речь идет о связи предельно формальной.

Но – выразительной.