Сегодня с утра море беспокойно. Полдень. На спасательной станции эти волны с белой пеной, шипящей шампанским о берег, перепутанные клочки водорослей и оглушительный стук камней определили, как шторм такой-то силы, КУПАТЬСЯ ЗАПРЕЩЕНО. Берег полукругом, разноцветными островками на песке – полотенца с маленькими человечками. Я спускаюсь по лестнице из 128 ступеней к морю, бреду по раскаленному песку, стелю свое полотенце. Лежу на солнце. Когда на морском берегу смотришь на солнце, видишь только жгучий белый шар, на белом небе, и глазам горячо. Я иссыхаю как ящерица, раскаленная, иду в море, прямо в волны. Когда волны велики, главное суметь осторожно, бочком войти. Плыву, стараясь, чтобы меня не захлестнуло, и не слышу ничего, кроме шума. Заплываю за буек. Здесь свобода, а волны неумолимо движутся навстречу. Я играю с грозным морем, мне кажется, что оно – кошка или судьба. Мне нравится это плаванье, когда ощущаешь себя маленькой, хищной, сбитой и крепкой. Море заставляет ощущать себя как никогда живой. Ныряю в волну и под водой открываю глаза, смотрю сквозь соль вниз. Вот она, высота, наполненная слезами. Море нежно со мной. Оно все время о чем-то рассказывает, заставляя забыть обо всем на свете.

Когда оборачиваюсь, оказывается, берег совсем далеко. Я живу… и думаю только об этом мгновении, огромные волны неумолимо надвигаются, одна за одной, я всплываю на них, покоряя. Но, кажется, уже пора плыть обратно.

Теперь волны подгоняют к берегу, а там, в рупор, как оказывается, мне, давно уже истошно кричат, чтобы срочно выбиралась из воды. Остался метр, ну, может быть полтора. Тут, наверняка, можно встать на цыпочки, чувствуя под пальцами песок и камешки. Я знала, что сегодня не утону и не умру, пусть даже и был сильнейший шторм. Сейчас я плыву и думаю об этом, а море, решив подшутить, сбивает с ног, неожиданно подкидывает меня и укрывает. Захлебываясь, кручусь в волне, вперемешку с камнями и тиной, ударяясь о дно, всего в полуметре от берега. Оно все же настигло меня именно здесь. Еле-еле цепляюсь за дно руками, захлебываясь соленой водой, выбираюсь на коленках по песку, поскорей вскакиваю и убегаю от следующей волны.

Там, за буйком, на глубине ты один и нет больше никого, никаких законов. Только ты, на четвереньках летящий над непредсказуемой высотой. Как маленький зверек или бунтарь? И неизвестность вокруг тебя. Но неужели море – опасно. Что есть слово опасность? Всего девять букв, и сколько в нем: соленая вода и раскаленное пятно солнца, брызги, пена, глубина, даль берега. Непредсказуемость, уязвимость, волны.

Я еду на троллейбусе и смотрю в окно, рядом по шоссе ползут машины. Там в них – люди. И женщины гордо едут рядом с водителями. А я направляюсь на троллейбусе в гости к любимому. У него нет денег, чтобы возить меня на машине, водить в бары и кафе, мы встречаемся в квартире, которую он снимает на улице Антонова-Овсеенко, как раз рядом с Экспоцентром и будущим Москва-Сити.

Любимый мой – очень странный, безумный художник, моложе меня на столько-то лет, однажды он уехал из маленького белорусского городка, где родился, рос и учился в художественном училище, из которого его отчислили за неуспеваемость. Теперь на птичьих правах в Москве, избегает армии, работает в различных издательствах и прочих, как он говорит, проектах, пытаясь выжить. Все мои родственники считают, что со мной он во имя получения в будущем московской прописки. Я же просто бездумно встречаюсь с ним, без всяких надежд и видов на будущее.

Итак, еду в троллейбусе, и мысли о купле-продаже себя лезут мне в голову, грязные и липкие, наверное, это темная сторона совести. Я думаю о множестве всевозможных любимых, которые способны предоставить более определенные перспективы на будущее, но ничего не могу с этим поделать, покорно еду, плавно перемещаясь в иное измерение, где все иррационально и перевернуто с ног на голову.

Чуть выше на эскалаторе девушка. В блеклых кирзовых сапогах, в черном платье с красными тусклыми цветами. Густые черные волосы до плеч, круглое, грубовато слепленное лицо. Ее левая рука – на голове. А правая прижимает к груди металлический резной крест с иконой. Она едет по эскалатору вверх и громко поет о планете, о Петербурге, о кризисе. Интересно, насколько прочна грань между этой странной девушкой и людьми, с удивлением, с улыбкой, с опаской, наблюдающими ее. Стоит только не прессовать себя, не таиться в клетках, и мы становимся самими собой. Кто-то, наверное, делал бы страшные вещи, кто-то казался бы странным. И девушка прожила этот день свободно. Пусть даже люди на эскалаторе и считали ее сумасшедшей.

Сказки кончаются на точке. «Они жили долго и счастливо многие годы, умерли в один день и были похоронены в одной могиле». Мелодрамы и трагедии, как ни странно, тоже кончаются точками: «нет повести печальнее на свете»… Точки только в тексте. В жизни одна ситуация пожирается другой, как в «Книге перемен», или как облака, которые то становятся похожи на медведицу, потом на губки бантиком, и плавно – на трехколесный велосипед. Пьеса Горина «Чума на оба ваших дома» начинается как раз со слов «нет повести печальнее на свете» и похорон шекспировских влюбленных. Только заглянув за точку, можно понять больше того, что сказано. Значит, заглянем за точку…

Мгновения длинные, влюбленные. Будто летит вертолет, смотришь в иллюминатор, а за спиной парашют и скоро вытолкнут вниз.

Мы были в кафе, там вдоль стены стоял ряд компьютеров, и, заказав кофе, можно бесплатно «зайти» в интернет. Пили кофе, пытались отломить шип у какого-то диковинного кактуса, рядок которых стоял на подоконнике в разноцветных керамических горшках. Наверное, они родом из Мексики. Коля завел мне первый в моей жизни почтовый ящик на hotmail.com. И научил пользоваться электронной почтой – отправлять и получать письма. Мне стало грустно: скоро я буду каждый вечер, зимой, осенью приходить сюда и писать ему о своей жизни, о том, что я сейчас читаю, с кем общаюсь, какие фильмы смотрю, что пишу. Значит, придется осваивать эпистолярный жанр. Раньше я испытывала пренебрежение к переписке – не люблю общение на расстоянии. Слова нужны для того, чтобы люди встречались. Подобрать правильные сочетания слов и высказать, чтобы встреча все-таки состоялась, чтобы общая мелодия продолжилась.

Ванна. Целлофановая занавеска. Брызги воды, дождь из черной телефонной трубки душа. Почему-то мне это напомнило, как люди мылись в концлагере в одном фильме, который я смотрела не с начала и названия не знаю. Коля очень стесняется, потому, что никогда раньше не принимал душ с девушкой. Мы стоим рядом, но почему-то не можем прижаться друг к другу, вода, как слезы, стекает по лицу. Мы как два худых и бездомных котенка. Он приглаживает мокрые волосы и смотрится в зеркало.

– С такой прической я похож на самого обычного московского мальчика?

Зачем птицам деньги. Зачем нам деньги.

А птицам и вправду не нужны банкноты и монеты. И метро.

Зато скольким птица жертвует ради полета. Каких необыкновенных усилий это требует.

В скелете птицы имеется киль, и специальное для полета строение ребер, плоских и прижатых друг к другу.

Не может, бедная, на пианино играть. И деньги считать – пальцы верхних или передних конечностей превратились в крыло. Но вся проблема в том, что прежде, чем парить, крыльями надо махать довольно долго. И сильно.

Сегодня в центре я присела на черную волну мрамора, на разогретый от жары постамент памятника. Самый главный писатель задумчивой и ссутуленной фигурой громоздился над площадью. Неподъемный, он сурово и скорбно нависал над множеством беспечных, легких и плоских людей в розовых маечках, темных очках, шортах, сандалиях. Самый главный писатель царил над всеми, кто бездумно отдыхал, листал журналы, ожидал кого-то, присев на теплый мрамор его постамента. Я сидела, вытянув ноги. К моей левой сандалии подошел розово-сизый голубь. До этого он прогуливался мимо ждущих и читающих с видом существа, которое раздумывает, что бы такое выкинуть, чем бы привлечь внимание. Он отличался от прочих голубей приплясывающей походкой, какой-то неуловимой странностью: вытянутая шея, изумленно выпученные бусины глаз, склоненная вбок голова. Этот изумленный, удивленный голубь подошел ко мне, близко-близко, и стал рассматривать цветочки на моей сандалии, вытягивая шею, наклоняясь, словно намеревался клюнуть, попробовать один из цветочков на вкус. Он замер совсем близко, украдкой заглядывая мне в глаза. Я протянула руку, если бы хватило смелости, наверное, можно было погладить его по голове. Голубь заметил, что своим абсолютным бесстрашием привлекает внимание. Он постоял еще немного, касаясь крылом бахромы на джинсах. И потом начал танцевать на брусчатке перед моими вытянутыми ногами. Сначала я подумала, что это сумасшедшая, утомленная от городского шума и жары птица. Голубь-чудак. И тогда, конечно же, не удивительно, что он подошел именно ко мне: меня любят чудаки, я отвечаю им взаимностью, я, кажется, иногда понимаю, что они хотят сказать, о чем молчат. И теперь вот в моей коллекции будет еще и из ряда вон выходящий голубь. Мы, в общем-то, понравились друг другу. Тем временем птица плясала перед сандалиями, переваливаясь и прихрамывая. Потом голубь принялся крутиться на одном месте, долго-долго, немного пошатываясь, теряя равновесие, заваливаясь набок. Потом голубь снова застыл и ждал чего-то. У него был залихватский и придурковатый вид. Однажды я отчетливо поняла, что человеку, кем бы он ни был, ни при каких обстоятельствах нельзя смотреть свысока на птиц, считать их низшими существами. На любых птиц, независимо от размаха их крыльев, высоты их полета. Видимо, это тест на гордыню. Его очень легко нечаянно завалить, срезаться в спешке, когда несешься весь такой занятой и увлеченный куда-нибудь, где тебя ожидают, где ты необходим.

Возможно, голубь рассказывал своим танцем о том, что доброта существует в этом городе (в метро я обдумывала свою любимую тему, что в мире вокруг, кажется, существует только меньшее и большее зло, целые матрешки зла, укладывающиеся одна в другую до бесконечности, кегли зла, выстроенные в ряд, мимо которых надо лавировать на своем маленьком скейте, а кегли все ближе одна к другой, все ближе день ото дня, год от года). Возможно, голубь хотел мне сообщить на общем немом языке, что добро

Позже я припомнила, что древние греки уделяли много внимания поведению птиц. Они следили за птицами, предсказывали по их полету будущее, победы или поражения в войнах. Они толковали по нечаянно увиденным птицам свою судьбу. Удачи в любви. И потери. Голубь еще некоторое время постоял рядом со мной. Потом снова немного покрутился на месте. Это внушало тревогу за его здоровье. Вдруг, стало умопомрачительно жаль существо, крутящееся на одном месте в центре огромного города, предоставленное самому себе, рискующее сойти в ума, перегреться, утерять понятие о том, что делать дальше. Я и сама от тревоги за голубя утеряла нить этого дня, позабыла, куда надо спешить. Голубь все крутился на месте, и я начала волноваться, сможет ли он остановиться или в крошечной птичьей голове что-то щелкнуло, шпингалет задвинулся и птица-фрик обречена вечно кружиться на одном месте, пока не потеряет сознание. Может быть, на него надо подуть. Или сказать ему что-нибудь ласковое и заботливое. Тревога длилась не более одного сердечного сокращения. Розово-сизый голубь-шут, приплясывая, переваливаясь, побрел зигзагами прочь, на площадь и незаметно затерялся среди множества других голубей цвета озерной воды. Зато во мне разрушился какой-то тяжеленный, мраморный щит невмешательства и неучастия. Особый щит, ограждающий от действительности, который есть у всех и предназначен для того, чтобы его обладатель как можно меньше замечал и участвовал в том, что происходит вокруг.

А тем же вечером я

Сумочка черная, бархатная, с длинными гибкими перышками и кудрявым мягчайшим пухом вдоль замка-молнии. Вот оно, перышко, мякенькое, извивающееся в руке, невесомое. Улучить момент, когда продавщица зайдет за угол, выдернуть черное перышко и быстро, неуловимо для камеры, пихнуть в карман пальто.

Соберется толпа. Три продавщицы с голубых передниках поверх серых клетчатых платьиц, будут качать головами, охранник будет хмуро поглядывать да в рацию бурчать. Ни грубить, ни бить не будут. Вежливо предложат спуститься на первый этаж торгового комплекса, в лифте серебряном, бесшумном, сказочном, американском, молодежно-журнальном. Поведут по коридору узкому, душному, мимо мусорных ящиков из бара, мимо подземных автостоянок из американских боевиков, приведут в комнатку крошечную: три кресла синей кожи да тумбочка с видео и телевизором. Посадят напротив экрана черного, как глаз мавра. И нажмут кнопку резиновую на пульте японском, не нашем. На посветлевшем экране кто это гладит тонкими пальчиками перышко легкое, черное, невесомое, кто, резко дернув, отрывает его от сумочки дамской бархатной, быстро в кармашек рука с перышком летит.

И заставляют три продавщицы и охранник перышко на столик выложить, на середину серого, под камень, журнального столика. И администратор влетит, грозно руки растопырив, осыпая возмущенными междометиями воздух душной тесной комнатки. И заносят лицо грабителя в face-контроль, теперь полгода во все центральные магазины города нет мне пути.

«Здравствуйте, а у вас перья есть?»

– Что ты думаешь о птицах? Тебе не кажется, что птицы странные? – спросила я, не ожидая никакого обнадеживающего ответа.

– Да, мне кажется, что птицы странные. Когда я был маленьким, очень хотел поймать птицу. Другие мальчишки у нас во дворе ловили их силками или веревкой, и я тоже хотел поймать голубя. Другим удавалось, потом они не знали, что с ними делать и просто убивали. Но не удалось мне поймать голубя. Когда я подрос, начал кормить птиц на улицах. Это очень здорово – кормить птиц.

– Я знаю. Однажды на Театральной площади я кормила голубей картофельными чипсами. Представляешь… и ели.

– Моя самая первая стихотворная строка была: «когда я умру, то стану птичкой». Позже я узнал, что это почти японская поэзия, но я действительно так думал и думаю по сей день.

И я задумалась, кем стану, когда умру. Хотелось выдать что-нибудь неожиданное, поразить. Ничего не пришло на ум. Я знаю для себя, что буду никем и уйду в никуда. Но никогда никому об этом не скажу.

Быстро потемнело, птица заранее устроилась на крыше прачечной, возле трубы, из которой выползал пар. Оглядевшись и продвинувшись на середину конька, птица несколько раз провела клювом по перьям хвоста, нырнула головой под крыло и задремала. При этом она продолжала прекрасно слышать голоса пьяной компании на последнем этаже соседнего дома, шум проехавшей по улочке машины, ночные вопли котов и песню сигнализации. Во сне птицы уже наступила весна, было тепло. Кто-то сыпал крошки в форточку, а птица ела их на карнизе, наблюдая за сумраком в комнате, где жила девушка. Там, на подоконнике, в горшке росло небольшое деревце, валялись непонятные блестящие и черные предметы, один из них был особенно страшным, с большим выпученным глазом, в зрачке которого отражалась птица.

Что-то произошло, и птица оказалась в комнате, ей было не по себе, лапки и крылья непривычно болели и словно вытягивались, становясь длинными и неуправляемыми. В комнате было душно, пахло сухими плодами, шерстью, шиповником и хвоей. Птица хотела было вылететь в открытую форточку, но с ужасом обнаружила, что крылья превратились в длинные тонкие плети, заканчивающиеся пятью маленькими отростками, которыми, как ни маши, взлететь не получается. Ноги тоже невероятно вытянулись, стали тяжелыми и неуклюжими. Птица никак не могла приспособиться, не понимала, что с этим делать, как управлять своим новым телом.

За окном на карниз сел голубь. Птица кое-как приблизилась к окну, но голубь, испугавшись, улетел прочь. Птица залезла на подоконник и тоскливо наблюдала, что творится за окном. Стало холодно, она укрыла свое голое, потерявшее все перья тело серым свитером. Прошла на кухню, отломила горбушку черного хлеба, разжевала, стоя у окна. На коньке крыши дома напротив, около трубы, она увидела девушку, которая спала, уложив голову под крыло.