Наверно, он покажется вам сумасшедшим, этот поверенный душ деревьев и китов. Он изменил имя на Ооки Исана, что значит «могучее дерево, отважная рыба», отказался от благополучной жизни в Токио, ушел от людей, замуровался со своим маленьким сыном в атомном убежище, чтобы никто и ничто не мешало ему общаться с душами деревьев и китов, слушать их голоса. Он их поверенный: уполномочен здесь, на земле, открыть глаза людям на те преступления, которые они совершили и совершают. Он не только отдал подросткам из Союза свободных мореплавателей свое убежище, но принял их в сердце свое. Потому что эти подростки, причастные к преступному миру, все-таки ближе душам деревьев и китов, чем те нормальные люди, которые ни к чему не причастны. В каком-то смысле они посланцы убитых китов и деревьев.

Вы думаете, он сумасшедший — так переживать за обожженную вишню, слушать в записи голоса китов и пытаться их расшифровать, мечтать о духовном слиянии с деревьями, спрашивать у них совета, молить о помощи, делиться с ними самым сокровенным. Это даже кое-кому из подростков показалось странным. Но лет тысячу назад, а то и больше японцам это не казалось странным. С древности они верили, что все имеет душу: и деревья, и скалы, и рыбы, и гром. Эти души, или духи —

нами,

управляли миром и жизнью людей. И может быть, поэтому природа заменила японцам бога: явлениям природы они поклонялись как божеству. «Разве не в шорохе бамбука путь к просветлению? Разве не в цветении сакуры озарение души?» — вопрошал поэт XIII века Догэн. Собственно, озарение души, или просветление —

сатори,

и есть слияние с миром, когда доступными становятся голоса деревьев и китов, и все другие голоса, какие есть в природе.

И в XV веке это не казалось странным. Японцы давно уже исповедовали буддизм, верили в закон перевоплощения, согласно которому человек, в зависимости от

кармы,

мог переродиться в дерево или рыбу. Вы можете почитать пьесы театра Но, которые создавались в те времена, и убедиться, что человек верил в души деревьев и в то, что с ними можно вести беседу. А знаменитый драматург Сэами писал о том, что актеру не нужно изображать элегантность или мужественность, ему нужно стать тем, что элегантно или мужественно: «Тогда исполнение будет мужественным, когда актер перевоплотится в то, что обладает мужественностью: в воина, демона, сосну или кедр». Они не проводили грани между живыми существами и неживыми.

И в XVII веке! Разве не завораживает родственность природе в трехстишиях Басё? «Чтобы описать сосну, — говорил Басё, — нужно учиться у сосны, чтобы описать бамбук, нужно учиться у бамбука. Прекрасное тогда истинно, когда лишено своего, личностного». Но как можно учиться у сосны? — удивится европейский читатель. Нужно стать сосной, ответит поэт прошлого, настроиться на тот же лад, на тот же ритм, и уловишь дыхание дерева, почувствуешь, что оно ощущает. И современный поэт Таками Дзюн предлагает учиться стойкости у деревьев. Почти на тему романа Оэ его стихотворение из книги «Школа деревьев» (1950),

Я начал писать рассказы о послевоенной японской действительности, опираясь на видение, захватившее мое молодое воображение, именно видение, говоря словами Шкловского. Место и время действия моих рассказов постоянно возвращались к горному району Японии дней войны. Позже главной темой моих произведений стала послевоенная жизнь в огромном японском городе, владеющее человеком состояние отчужденности, не позволяющее ему идентифицировать себя. Я ощущаю себя именно таким человеком. Роман «Объяли меня воды до души моей» представляет собой попытку перешагнуть через самого себя, потому что я именно такой человек. Это итог всего написанного мной до сих пор о положении нашей страны, которая в политическом, экономическом и культурном отношении дошла до последнего рубежа.

Писать я учился у русской литературы. Разумеется, не я один. Японская литература нового времени и современная литература в целом учились и продолжают учиться поныне у русской литературы. Родоначальник современной японской прозы Фтабатэй Симэй, превратив русский язык Тургенева в японский язык, заложил основы стиля современной прозы.

Каким огромным открытием для меня, проведшего детство в глухой провинции времен войны, в горной деревушке, отрезанной от всего мира, был Достоевский! Можно, разумеется, сомневаться, мог ли мальчик понять Достоевского. Скорее всего, ему удалось уловить всего лишь один-два наиболее простых голоса из полифонии Достоевского, о которой писал Бахтин. Но это был подлинный голос Достоевского. Из «Братьев Карамазовых» я выбрал эпизод об Алеше и детях и сам выпустил книжку «„Братья Карамазовы“ для детей». Это была первая в моей жизни литературная работа, и я с гордостью вспоминаю о том, что эта книжка пользовалась огромной популярностью среди моих приятелей — ребят нашей горной деревушки.

С тех пор Достоевский стал одним из самых необходимых мне писателей. Опираясь на Достоевского, я смог впоследствии встретиться с французской, немецкой, а затем и американской литературой. Японский юноша начал читать Сартра, Томаса Манна, Фолкнера — литературу, укоренившуюся в иных культурных традициях. И рядом с ним всегда, как учитель, стоял Достоевский. Так я готовился к писательству. И, уже став писателем, я всегда старался урвать несколько недель в году, чтобы почитать Достоевского и обновить этим жизненные силы своей писательской души.

Далее Толстой. Я должен сказать, что считаю своим учителем и Толстого. Постигая искусство остранения Толстого, на которое указывал Эйхенбаум, я научился многому.