Вначале была река. Потом река стала дорогой, и дорога пошла в мир. А поскольку дорога однажды была рекой, она никогда не могла утолить жажду.

В той земле всех начал духи витали вокруг нерожденных. Мы могли принимать любые формы. Многие из нас были птицами. Мы не знали границ. Мы знали много радости, игр и печали. Мы радовались, потому что находились среди упоительного ужаса бесконечности. Мы играли, потому что были свободны. И мы знали печаль, потому что среди нас всегда находился тот, кто только что вернулся из мира Живущих. Они возвращались оттуда безутешные из-за навсегда оставленной любви, из-за неизбывных страданий, из-за того, что многого так и не поняли, а едва став что-то понимать, были вынуждены вернуться на землю всех начал.

И не было среди нас тех, кто хотел рождаться вновь. Нам не нравились суровость бытия, неутоленные вожделения, вопиющие несправедливости мира, лабиринты любви, равнодушие родителей, сам факт существования смерти, и особенно — удивительная слепота Живущих: они не видели, что живут среди прекрасных созданий Вселенной. Мы страшились бессердечности этих слепых от рождения людей, ведь лишь немногие из них только еще учились видеть.

Наш король был изумительным существом; иногда он являлся в виде большого кота. У него была красная бородка и глаза цвета сапфира. Рождающийся вновь и вновь, он был легендой во всех мирах. Его знали под сотнями разных имен. Обстоятельства его рождения никогда не имели значения. Он всегда жил самой необыкновенной из жизней. Кто-то может покорпеть над великими книгами жизней и отыскать его гений в разных эпохах. Порой мужчина, порой женщина, в каждой жизни он достигал невозможного. Если есть что-то общее в его жизнях, суть его гения, то это, наверное, любовь к превращениям и превращение любви в высшие реальности.

Одна из причин, почему я не хотел рождаться, стала мне ясна, когда я уже явился в этот мир. Я был еще совсем ребенком, когда увидел в дымке, как Папу поглощает дыра в дороге. В другой раз я увидел Маму, свисавшую с ветки голубого дерева. Мне было семь лет, когда мне приснилось, что мои руки обагрены желтой кровью странника. Я не понимал, принадлежат ли эти образы к этой жизни, или к предыдущей, или к той, что еще предстоит, или же это лишь немногие из сонма образов, которые посещают умы всех детей.

Когда я был ребенком, я отчетливо понимал, что моя жизнь простирается на другие жизни. Я не мог провести между ними четкую границу. Иногда мне казалось, что я живу несколько жизней сразу. Одна жизнь вплывает в другие, и все они вплывают в мое детство.

Ребенком я чувствовал, что подавляю свою мать. С другой стороны, меня подавляла непостижимость жизни. Рождение было шоком, от которого я так и не оправился. Часто, ночью или днем, со мной разговаривали духи. Я пришел к мысли, что это голоса моих духов-спутников.

— Что ты делаешь здесь? — спрашивал один из них.

— Живу, — приходилось мне отвечать.

Женщины шли по улицам. У одной в руках был черный мешок, другая носила очки, третья была в ботинках. Никто не дотрагивался до женщин и, казалось, даже не замечал их. Они шли среди всеобщего смятения, словно тени или посланницы иной реальности. Я не произносил ни звука.

Только когда они остановились у перекрестка и положили белые яйца на землю, я заметил, что все они одеты в белые балахоны. Их лица были закрыты, и они смотрели в дырочки, через которые едва были видны глаза. Сделав подношения на перекрестке, они устремились дальше по улицам, мимо разрушенных домов — в лес. Они шли в кромешной тьме, тишине и тумане, в иную реальность, где гигантский Маскарад скакал на белой лошади. Лошадь скалила зубы, и глаза ее блестели как алмазы. В воздухе раздался пронзительный крик. Когда Маскарад и белая лошадь исчезли, я заметил, что лес кишит неземными тварями. Это было похоже на переполненный рынок. У многих из этих существ в глазах светились красные огоньки, легкие струйки шафранного дыма выходили из ушей, мягкий зеленый огонь горел у них на головах. Одни были высокие, другие низкие; одни были широкие, другие тонкие. Они двигались медленно, но их было такое множество, что они проникали друг в друга. Женщины шли сквозь них без тени страха.

Мы прошли мимо отрядов мужчин, которые тащили домой свои пожитки. Мы встретили женщину, сидевшую у подножия дерева, и кровь стекала у нее с головы. Женщины взяли ее с собой. Она кричала в муках. Наконец, мы остановились у устья реки, где нас ждало привязанное каноэ. Прежде чем я смог что-то сделать, женщины связали меня, втащили в каноэ и отчалили к острову, находившемуся неподалеку от устья. Они гребли в полном равнодушии, как я ни пытался протестовать. Когда я стал раскачивать каноэ, они прижали меня суровыми ногами и накрыли просторными тогами.

По прибытии на остров женщина в очках подняла меня из каноэ и отвела в хижину. На самом деле это была баня. Она меня вымыла, вытерла грубым полотенцем и натерла маслами. Она повела меня в молельню и положила на мат. Я пытался не спать той ночью и в то же время не двигаться, и в темноте мне казалось, что все статуи оживают. Я чувствовал как эти образы дышат, следят за каждым моим движением, слушают мои мысли.

Утром я оказался в пустой комнате. Я встал, но прежде, чем я подошел к двери, в комнату вошли женщины. Глаза их источали могущество. Они молчали и смотрели на меня умоляюще, словно в моей власти было спасти их жизни.

Той ночью я спал под грузовиком. Утром я встал и пошел бродить по улицам города. Дома были большие, везде грохотал транспорт, и люди смотрели на меня. Когда я подошел к рынку и увидел пироги из бобов, спелые фрукты, сушеные рыбины, и в нос мне ударил запах жареного подорожника, я почувствовал голод. Я ходил от стола к столу, смотря на продавцов. Почти все они меня прогоняли. Но у одного столика с едой мужчина со страшным лицом заметил меня и спросил:

— Ты голодный?

Я закивал. Он дал мне кусок хлеба. У него было только четыре пальца и не было большого. Я поблагодарил его и пошел в сторону от рынка, пока не отыскал бочонок, на который можно было сесть и приняться за еду.

Я смотрел, как толпы людей стекаются на рынок. Я наблюдал хаос движения, бурную торговлю, грузчиков, склоненных под тяжестью мешков. Казалось, весь мир находился там. Я видел людей всех форм и размеров, гороподобных женщин с лицами цвета дерева ироко, калек с лицами, словно высеченными из камня, стройных женщин с близнецами на спинах, больших мужчин с выпирающими плечевыми мускулами. Смотря на движущиеся тела и предметы, я почувствовал, как у меня кружится голова. Бродячие собаки, куры, хлопающие крыльями в клетках, гуси с безразличными глазами — все причиняло мне боль, когда я на это смотрел. Я закрыл глаза и когда открыл их снова, то увидел людей, идущих задом наперед, карлика, который учился ходить на двух пальцах, перевернутых мужчин с корзинами рыбы на ногах, женщин с грудями на спине и с детьми на груди, красивых детей с тремя руками. Среди прочих я увидел девочку с глазами на одной стороне лица и с браслетами из голубой меди на шее, которая была прекраснее, чем луговые цветы. Я так испугался, что слез с бочки и попятился назад, когда девочка показала на меня и крикнула:

— Этот мальчик видит нас.

Меня отвели в полицейский участок. Потом доставили в госпиталь, где обработали раны. Когда меня выпустили, ко мне был приставлен полицейский чиновник, пока не найдутся мои родители. Это был увалень с большим лбом и волосатыми ноздрями. Он отвез меня к себе домой на белой машине. Его жена — высокая и худая, — напомнила мне о женщинах с острова. Цвет ее лица был похож на поздний вечер. Она отмыла меня и одела в одежды своего сына. На обед мы поели замечательное тушеное мясо, приправленное травами и овощами. Рис источал слабый аромат корицы, жареный подорожник пах дикими травами. Тушеный цыпленок был вкусным, как чудесное наваждение.

Гостиная, где мы ели, была очень просторная и комфортабельная. Ковры были толстые, на голубых стенах висели дипломы в рамочках. На картине был нарисован Иисус с распростертыми руками и с большим сердцем. Рядом была подпись:

ХРИСТОС —

НЕВИДИМЫЙ ГОСТЬ В КАЖДОМ ДОМЕ

Мир полон загадок, ответить на которые может только мертвец. Когда я чаще стал ходить в бар Мадам Кото, я понял, почему духи проявляли к ней такой интерес. Я приходил к ней днем после школы. Она часто бывала во дворе. Иногда она копала землю, зарывала свои амулеты, или отрывала их. Однажды я спрятался и, наблюдая за ней, увидел, как она что-то зарыла, обложив белыми камнями. Я не понял, зачем они нужны, имеют ли они вообще какую-то значимость.

В другие часы, когда я приходил из школы, она была в буше во дворе и, едва заметив меня, могла крикнуть:

— Садись! Садись и привлекай клиентов! Зови их сюда!

Мне приходилось садиться и приваживать мух. Обилие пальмового вина так расплодило мух, что, когда я дышал, я был почти уверен, что их вдыхаю. Мне приходилось сидеть в пустом баре, рядом с глиняным котлом, и смотреть за прохожими через ленточную занавеску. В первый раз, когда я сидел там один, никто не зашел в бар выпить, и мне казалось, что я приношу одни несчастья.

Днем бар, как правило, пустовал. Один или два человека, у которых не было работы, приходили спросить цену на стаканчик пальмового вина. Как только человек решался войти в бар, Мадам Кото начинала относиться к нему с уважением. Кого она ненавидела, так это неуверенных, тех, кто стоял снаружи и не решался зайти. Она предпочитала, чтобы такие лучше шли своей дорогой, чем заходили в бар. Она была очень избирательна в своем уважении.

Когда я пришел в бар Мадам Кото после школы, там было пусто. Я был голоден. Сидя возле глиняного котла, я все убеждал себя в том, что у меня нет живота. Я заснул и проснулся. Мухи жужжали в баре. Я пошел к комнате Мадам Кото попросить у ней еды и уже готов был постучать, как вдруг услышал, что она молится. Я слышал звон колокольчика. Я уже хотел идти обратно в бар, когда две женщины из нашего поселка заметили меня и спросили:

— Что ты тут делаешь?

Я ничего не сказал. Они схватили меня, и я закричал. Мадам Кото вышла. Одна сторона ее лица была намазана сурьмой, другая каолином, а рот был полон табачного сока. Женщины посмотрели на нее, потом друг на друга и поспешили прочь.

— Почему ты не постучал? — спросила она, и изо рта у нее потек табачный сок.

— Вы были заняты.

В комнате было полно народа. Мама вернулась рано. Она выглядела уставшей и обожженной солнцем. Непринужденно развалясь на папином кресле, положив ноги на стол, сидел лендлорд. Кредиторы и их родственники расселись на кровати и стояли по всей комнате. Они были сердитые и растерянные. Когда я вошел, все молчали. Я сразу направился к Маме. Она обняла меня обеими руками и сказала:

— Вы все должны потерпеть.

— Как мы можем потерпеть? — спросил один из кредиторов.

Другие возмущенно закивали.

— Терпение убьет нас. Нам нужно есть и торговать.

Когда ранним вечером я пришел в бар Мадам Кото, он был еще закрыт. Я постучался, но никто мне не открыл. Я немного подождал. Мужчина на одной ноге и на костылях, сделанных из живых веток, подошел ко мне.

— Закрыто, да? Она его заперла? — спросил он.

— Не знаю.

— Обидно, — ответил он.

Его волосы были в песке, лицо искажено так, будто однажды он стал свидетелем великого зла. Обрубок ноги был замотан в грязное тряпье. Он посмотрел на доску объявлений, сплюнул и побрел прочь. Я пошел на задний двор. Там горел костер. Котел Мадам Кото с перечным супом вовсю кипел. Поднимающийся от него пар был похож на измученного джинна. Вдали, в зарослях буша было скрыто массивное тело Мадам Кото. Сначала я подумал, что она занята чем-то интимным, и посмотрел в другую сторону. Но когда я взглянул снова, она уже была на ногах и изучала белые бусы, которые зарыла в землю ночью и сейчас отрыла. Она появилась из буша с острой мотыгой в одной руке и белыми бусами в другой.

Папа сидел на трехногом стуле и курил сигарету. На столе стояли тарелки с недоеденной пищей. Мама лежала в кровати. Окно было открыто, и свет, входящий в комнату, усугублял картину несчастья. Мама кинулась ко мне и обвила меня руками, словно защищая от наказания. Она усадила меня на кровать и стала плакать. Папа не двигался.

— Где ты был? — спросил он страшным голосом.

Было ясно, что никто из них не спал этой ночью. Вокруг папиных глаз были круги от бессоницы. Мама выглядела так, будто за одну ночь она потеряла половину своего веса.

— Где ты был?

— Я потерялся.

Явление ужаса не нарушило нашу жизнь в ее повседневных делах. Маму притесняли на рынке. Когда она переносила столик в другую часть рынка, объявлялись громилы, делая вид, что они ее покупатели. Они приставали к ней, разбрасывали или просто забирали товары, ничего не платя. Затем они угрожали ей и распространяли слухи, так что те, кто обычно покупал у нее товары, шли к другим столикам. Мама приходила домой, почти ничего не продав. Она зарабатывала очень мало.

Папа возвращался домой с каждым разом все раньше. Он еще больше ссутулился, и его спина так сильно болела, что иногда по утрам он долго не мог встать прямо. Папа стал неуклюжим. Шея у него все время ныла, и на ногах появились язвы. У него начала шелушиться кожа на плечах, на ушах, на шее и по всей спине. Цвет кожи стал сероватым от соли и цемента.

На время я прекратил свои путешествия. Приходя из школы, я просто уходил из нашего барака и играл на улицах. По вечерам я бегал по поручениям Мамы и Папы, которые слишком уставали, чтобы что-то еще делать. Я покупал свечи, москитные спирали, огогоро. Я разогревал еду, мыл посуду, убирался в комнате. Для Папы я собирал травы, которые он использовал для лечения. Я ходил к травникам за лекарствами, чтобы лечить его спину. Мы все вместе стали рано ложиться спать, и Папа уже не сидел часами на своем стуле.

Когда свеча догорала и крысы принимались за еду, я задувал огарок и ложился в темноте. Я прислушивался к храпу Мамы и Папы. Иногда, когда я засыпал, моя светлая часть покидала тело и принималась кружить в темноте. Меня окружал яркий свет, которого я не видел, но мог чувствовать. Меня кто-то доставал из тела и пробовал пронести через крышу, но это оказывалось не так просто, я вновь оказывался внизу и слушал шум грызущих крыс. Затем я исчезал во сне.

Однажды ночью я все же смог пробраться сквозь крышу. Я летел так быстро, что у меня перехватывало дыхание, а звезды словно мчались на меня. Неспособный контролировать свои движения, я возносился, падал и летел сразу во всех направлениях, достигая невероятных высот и кружась в вихрях. Ошеломляющая темнота казалась бесконечной, без каких-либо знаков и символов. Я блаженно парил, возносился вверх, так и не достигая небес.

В дьявольской жаре того полдня шесть выродков младших вождей, показавшихся мне сначала минотаврами, развернули древнюю битву за власть. Они бились рядом с сожженным фургоном. Никто не вышел разнять их. Они дрались длинными палками, дубинками и кнутами. Они были похожи друг на друга, как похожи политика и насилие. Все они были мускулистые и выглядели как отставные боксеры, как громилы, бычары, как грузчики, которых я видел в гараже. Они были голодные и дикие. Они были голые по пояс. Их лица наводили страх. И они дрались несколько часов, словно находясь в кромешной тьме, бессильные выйти из этого кошмара.

Свистели кнуты. Я увидел, как резко опустилась дубинка, один из мужчин упал, трое остальных встали над ним. Двое сцепились с третьим, и мужчина, находившийся за ними, принялся лошадиным кнутом стегать без разбору по их спинам. Вскоре все они покрылись потом и кровью. Двое мужчин, два свирепых противника с бронзовой кожей, блестевшей под испепеляющим жаром солнца, отделились от хаоса тел и уставились друг на друга. Один ударил кнутом по спине другого, и на его коже проступили беловатые полосы, вскоре окрасившиеся красным. Мужчина стерпел, сам поднял кнут и в абсолютном молчании повторил процедуру на спине соперника. Это были враги без эмоций. Они продолжали хлестать друг друга и молча терпеть боль. Затем один из них вышел из оцепенения, схватил кнут другого, и оба они сцепились, катаясь по земле со спинами, измазанными песком и кровью.

Один толкнул другого, стукнул по голове и издал крик ликования. Тот, что был на земле, схватил камень. Другой бросился к нему. Мужчина с камнем ударил им нападавшего в глаз, из которого потекла зеленая кровь. Нападавший не закричал. Они стали тузить друг друга в какой-то сомнамбулической последовательности. Глазница вытекшего глаза стала еще зеленее и шире. Ошеломленные обитатели улицы наблюдали за битвой.

Остальные четверо бесчувственно бились друг с другом. Они дрались и на капоте сгоревшего фургона, и везде, где придется. Они дрались на стеклянных осколках от шкафа фотографа — окровавленные, с кусочками стекла, вонзившимися в их спины, — но дрались так, словно боль не касалась их плоти. Поначалу нам показалось, что мы можем различить пары; но затем их главарь окончательно запутал нас, и мы увидели, что каждый здесь бесстрастно и с горящими глазами воюет с каждым. Нельзя было сказать, к какой партии они принадлежат, за какие убеждения они бьются, в чем цель их битвы. Они бились необычными способами — швыряясь песком в глаза, плюясь друг в друга, подставляя лица под удары и стоически их перенося, иногда падая на землю, но снова поднимаясь и продолжая драку со свирепостью, не имеющей под собой никаких оснований. Один из них, получив удар в промежность, стал прыгать на одном месте, потом свалился на землю и покатился в сторону. Немного придя в себя, он вскочил и снова стал топать ногами по земле. И пока он приходил в себя, другой человек, о котором мы думали, что он на его стороне, подошел и ударил его по голове кирпичом, так что тот снова упал и раскинул руки, как мертвый.

— Это безумцы нашей истории, — сказал один из обитателей улицы, — так они дожидаются новой войны, которая заберет их с собой.

Когда воины ушли, воздух улицы был полон ужаса. Стоял уже поздний вечер. Где-то разбилась тарелка, где-то ругались муж с женой, и все нас настораживало. Жара обуздала движение вещей. Я не уходил далеко от дома, боясь, что громилы с пламенем в мозгах где-то продолжают бросаться друг на друга.

Тот день показал мне, до какой степени может дойти полуденная жара и как она способна замедлять время. Я сидел на цементной платформе и прислушивался к мухам. Прилетели летающие муравьи. Ящерицы бегали взад-вперед по стенам, встряхиваясь, вертя головами. Я пошел купить немного бобов у странствующей торговки едой. Она шла в сопровождении мух. По обеим сторонам рта у нее были самые удивительные татуировки. Когда она улыбалась, знаки выглядели очень причудливо, но когда она была серьезной, они делали ее прекрасной. Она продала мне бобов на несколько пенни и предложила кокоро на сдачу.

— Что такое кокоро? — спросил я.

— Это муравьи, которые кормятся бобами.

— Муравьи?

Много дней Папа оставался угрюмым. Мы пользовались его духами. Он ничего нам не объяснял. И только узнав, что требовал лендлорд, он приободрился. Он сказал, что даже если они его убьют, он все равно не пойдет голосовать за партию лендлорда. С этими словами он прошелся по всему поселению. Некоторые соседи кивали ему в знак согласия. Мама предостерегла его, что у лендлорда есть шпионы.

— Пусть шпионят, — ответил Папа, — я все равно не буду голосовать за эту бесполезную партию.

— Я знаю, но не говори им об этом.

— Почему нет? Я что, трус?

— Нет.

Бар Мадам Кото изменился. Она повесила новую вывеску: пышногрудая русалка потчует всех напитками и перечным супом. У входа висели разноцветные пластиковые полоски. Раздвинув эту занавесь, я вошел. Дверь теперь была голубая. Внутри было темно и прохладно. Скамейки стали короче. На столах были постелены клеенки. Как будто ожидая новых бед и новых посетителей, Мадам Кото начала ставить стойку в дальнем углу бара, напротив двери на задний двор. Стены были перекрашены в кобальтовый цвет. В баре чувствовалось более мирное настроение. Я пошел во двор и увидел маленькую девочку, которая мыла тарелки и ложки. Она подозрительно на меня посмотрела.

— Где Мадам Кото?

Девочка не ответила.

— Ты что, не умеешь разговаривать?

Девочка молчала. Я пошел и постучал в комнату Мадам Кото. Ее там, кажется, не было. Поэтому я опять направился в бар и уселся рядом с глиняным котлом. Умиротворенно жужжали мухи. Вошла маленькая девочка и осталась стоять у порога, и полосы занавески закрывали ее лицо. Она смотрела на меня. У нее было длинное печальное лицо и большие глаза. На ее щеках были вытатуированы небольшие знаки. Она была слишком печальна и слишком безучастна, чтобы быть красивой. Она продолжала разглядывать меня, и мне это надоело.

Мадам Кото отдалялась от нас. Ее формы стали еще более тяжеловесными. В голосе ее появилась гордыня. Она носила на себе множество браслетов и цепочек, и казалось, что тяжесть украшений пригибает ее к земле. Она двигалась степенно, как женщина, только что получившая власть. На ее лице появилось новое выражение серьезности, а глаза стали еще суровее, чем прежде. Я уже ходил в ее бар не так часто, как раньше.

Папа о ней отзывался плохо, хотя поначалу ничего не имел против того, чтобы я сидел в ее баре. Мне приходилось сидеть там вместе с мухами, которых становилось больше с приходом новых посетителей. Когда приходили громилы, я быстренько ускользал из бара и шел бродить. В конце концов я обнаруживал, что играю во что-то у дверей нашего дома.

Иногда в полдень, после первого посещения громил, казалось, что в этом мире вообще ничего не происходит. Утром Мама уходила на рынок торговать с лотка. Вечерами она возвращалась рано. Часто я замечал у нее безжизненный взгляд вдаль, в пустоту, которую оставлял после себя рынок.

В полдень жара стояла невыносимая. Облака были острые как ножи, а воздух даже не колыхался. В перегретом воздухе птицы звучали, словно откуда-то из удушливого сна. Стекающий пот как будто просачивался в мозг. Можно было спать с широко открытыми глазами. Было так жарко, что хождение во сне казалось естественным. Время не двигалось ни назад, ни вперед.

Я обычно сидел на платформе напротив нашего дома и смотрел на всякий мусор, плавающий в дорожной канаве. Стая цапель, пролетавшая над головами, всегда заставляла детей скакать вприпрыжку по улице с песней:

А затем как-то раз время сдвинулось с мертвой точки и что-то в мире изменилось. Я спал на цементной платформе, и когда проснулся, то увидел, что стеклянного шкафа фотографа больше нет. Потом кто-то поджег мусор в фургоне, он разгорелся цветным пламенем, дым был черный и невыносимый, и весь день на улице пахло жженой резиной и палеными крысами.

Невозможно было спрятаться от этого густого дыма, образовавшего завесу в жарком неподвижном воздухе, от его едкости, щипавшей горло. Поэтому я ушел бродить. Из бара Мадам Кото доносилась музыка. Зал был запружен незнакомцами. Мадам Кото радостно пела, ее голос выделялся из всех голосов и шума буйного веселья. В баре пахло дешевыми духами, потом, пролитым пальмовым вином и тропическим зноем, попавшим в западню. Столики и скамейки были переставлены. Сырые бумажные носовые платки валялись на полу. Везде были разбросаны кости и окурки. Я искал глазами Мадам Кото, но видел только мужчин в ярких головных уборах, женщин в искусственных кружевах, размахивавших в воздухе белыми носовыми платками, танцующих и прыгающих под музыку о сладкой жизни. У мужчин, покрытых потом, как будто они только что вышли из стремительной реки, в уголках ртов проступала пена. Рукава и спины на платьях женщин были мокрые от пота. Я не видел места, откуда доносилась музыка.

Казалось, что я опять попал в другой бар, сделал шаг в иную реальность на краю леса. На полу были разбросаны остатки съеденной курицы и раздавленный рис вместе с бумажными тарелками, Стены были увешаны плакатами с суровыми лицами и лицами бородатыми со слегка прищуренными глазами, объявлениями, предлагавшими вступить в страшные ритуальные общества и тайные политические клики. Еще там были причудливые календари с гусями, превращавшимися в людей, календари с рыбами с головами птиц и птиц с женскими телами. Порой танцы становились такими бурными, что пара, с разгона влетев в стену, могла сорвать с нее календарь, и, поскользнувшись, шлепнуться на пол.

Все танцевали в необычном запале. Женщина схватила меня за руки. Рядом со стойкой я заметил женщину-карлика, уставившуюся на меня. Танцуя, мужчина наступил мне на большой палец. Я взглянул на карлицу, но ее уже не было. Жара стояла страшная, и я истекал потом. Женщина заставила меня с ней станцевать. Она прижала меня к себе, мое лицо уперлось в ее пах, и ее отравляющий запах вошел в меня как новый сорт опасного вина. Женщина, прижав мое лицо к себе, медленно танцевала под музыку, в то время как я задыхался в знакомой мне лихорадке, которая подпускала радиоактивного огня в мою кровь. Женщина засмеялась, оттолкнула меня и снова прижала к себе с деланой страстью, и я почувствовал, как отрываюсь от земли, стоя на земле, как у меня кружится голова и судорога пронзает меня, и, все еще не на земле, находясь почти в полете, я почувствовал, как кто-то плеснул вином мне в лицо, и я растянулся на полу среди танцующих ног в мучительном наслаждении. Женщина помогла мне подняться. Мир вокруг меня раскачивался из стороны в сторону, в глазах было мутно; женщина заставила меня сделать оборот, снова засмеялась, и продолжила танцевать со мной, тряся бедрами. Пальмовое вино стекало у меня по лицу, по шее, мешаясь с потом и приятной слабостью в коленках. Музыка и мухи жужжали вокруг моего лица. Затем мужчина крепкого телосложения встал между мной и женщиной, удостоил меня строгим взглядом и очень громко, так что ни для кого эта фраза не осталась нерасслышанной, кому-то сказал:

— Приглядывай за своей женщиной! Тут маленький мальчик хочет ее оттрахать!

Какое-то время я бродил по улице туда-сюда, не зная куда себя деть. Запах сгоревших крыс все еще чувствовался в воздухе, поэтому я направился к краю леса и исследовал тропинки, которые впадали в улицы. После долгого блуждания я попал в мир, о существовании которого даже не подозревал. Лес был уже завоеван. Повсюду торчали пни деревьев, кровоточащие смолой. Рабочие в желтых шлемах тут и там что-то делали. Из земли поднимались деревянные столбы, в воздухе были протянуты провода, и под землей был проложен кабель. На разворачивавшийся спектакль собрались поглядеть дети. Я спросил их, что происходит, и они ответили, что прокладывается электричество. Они показали на опоры на открытых местах. Я не понимал, о чем они говорят, и смотрел на все в удивлении.

Везде стояли грузовики и палатки. В одной из них покачивалась осветительная лампа. Один из мальчиков прокрался в палатку с намерением погасить свет, но его заметил рабочий и прогнал оттуда. Мы ждали, что рабочий сделает что-то удивительное с этой лампой, но он просто закрыл вход в палатку. Все равно мы чего-то ждали. Мы затаили дыхание. Вход в палатку снова распахнулся. И мы снова увидели этого мужчину, который выходил из палатки. Его цвет изменился. Мы не верили своим глазам. Сейчас он был странного светло-кремового цвета с пятнами розового. Мы глядели на него в полном изумлении. Его волосы были как солома, как яркие снопы пшеницы. Он шел неровным шагом. Сквозь его темные очки просвечивали глаза. На нем были широкие шорты, шляпа с широкими полями, вздымающаяся волнами белая рубашка. И затем, чтобы довершить наше удивление, мужчина, о котором мы думали, что он изменил цвет, появился из палатки. В нас закралось подозрение, что начало твориться дьявольское умножение, и мы с криками побежали. Потом мы все же вернулись.

Мы смотрели на белого человека, ожидая, что он вот-вот взлетит или прыгнет, или сделает сальто. Вместо этого он давал резкие команды на незнакомом языке. Когда он говорил, рабочие вскакивали и повиновались, как будто эти команды исходили от высшей силы ветра. И когда он садился на качающийся стул, один из рабочих приносил с собой зонт и держал его над ним. Ящерица остановилась перед белым человеком и закивала головой. Она долго смотрела на него. Быстрым движением он наступил ей на голову и приказал одному из рабочих выбросить подальше ее труп. Мы наблюдали за ним, ожидая, что он изменит свой цвет или просто растворится в удушливом воздухе. Другая ящерица подошла, поклонилась и дважды обежала вокруг него. Он смотрел на нас. Мы смотрели на него. И когда он приказал рабочим прогнать нас, и они набросились на нас с дубинками и били по спинам, я затаил великую злобу на этого белого человека. Мы наблюдали за ним с расстояния. Тень от зонта становилась все уже, и горящее солнце было безжалостно к этому человеку. Я так невзлюбил его, что стал говорить с ветром, и вскоре воздух заколыхался, набрал силу, закачал верхушки далеких деревьев, взметнул пыль и в конце концов вырвал зонт из рук рабочего.

Мухи досаждали белому человеку, летая вокруг носа. Красные муравьи сформировали армию вокруг его стула. Вскоре он встал на землю и поранил себе ногу. Мы засмеялись, и он заподозрил, что мы затеваем какие-то проказы, и дал денег рабочему, указав в нашем направлении. Рабочие пошли на нас, побросав свои кабели, и мы побежали врассыпную, потому что были убеждены, что попадись мы в руки белому человеку, он съест нас заживо. Домой я прошел через лес и больше в этот день не покидал нашу улицу.

Когда Мама пришла в тот вечер с работы, я рассказал ей о белом человеке. В ее глазах загорелся интерес. Но он тут же угас, когда она сказала:

— Громилы опять сегодня приходили. Время выборов близится.

В моих глазах все еще стояла недавняя картина, и она была больше, чем мое сочувствие ей.

— Но как может человек стать двумя людьми? Как черный человек может стать белым? — спрашивала Мама со слабым интересом.

— Через магию.

Я отчетливо помню тот день, когда по дороге из школы я услышал, как над лесом раздались оглушительные раскаты, словно все деревья повалились разом. На мгновение все изменилось. Небо приблизилось к земле. Воздух отяжелел и его стало невозможно вдыхать. Я не мог двигаться. Затем воздух потемнел, снова что-то прогрохотало, и яркая вспышка озарила окрестности. Небо раскололось надвое. И тропинка превратилась в вырубку.

Мир застыл, как будто в мгновение ока он превратился в картинку, а Бог стал Великим Фотографом. С вырубки начинался новый мир. Из этой вспышки появились резко очерченные силуэты духов, поднимавшихся в воздух с отяжелевшими головами. Затем они падали вниз, сталкивались друг с другом и летели в неподвижность мира. Духи плыли мимо меня, проплывали сквозь меня, и их глаза были похожи на драгоценности. И когда произошел новый взрыв, за которым последовала еще одна ослепительная вспышка, духи исчезли в одно мгновение. В воздухе накапливалась тяжесть, облака раскрылись, и первый ливень обрушился на землю.

Облака разразились дождем. Вода затопляла землю. Внезапно фотографическое оцепенение всего стало превращаться в хаос, словно спало какое-то наваждение. Ветер ломал ветви деревьев. Люди подняли крик. Все куда-то побежали. Одни спешили снимать одежду с просушки. Другие мчались в укрытие. Третьи бежали за ведрами, стараясь успеть подставить их под ливень, чтобы запастись самой чистой и сильной по своим свойствам водой в сезоне. Дождь освободил детей от скуки долгого солнцепека. Они кричали совсем по-другому. Они выбегали голые, с большими животами и радостно кричали, в то время как яркая вода обливала их с ног до головы, приглаживала им волосы, и делала их кожу сияющей.

Вода начала затекать в комнаты. Матери с криком закрывали окна и двери. Птицы и насекомые исчезли. Вода, стремительно катясь по низинам и канавам, скапливалась в низких местах, быстро просачивалась в почву, но вскоре поднялась над уровнем земли, оставив навсегда в моей памяти таинственный аромат нового сезона, листьев и прелых трав, дикой коры и всего разнотравья, тайных эссенций Великой Богини, выраставшей из земли.

Ветер очистил воздух запустения нашего района. Застигнутый сразу двумя желаниями — скинуть с себя одежду и броситься навстречу первому дождю этого года, и наоборот — не замочить одежду и книги, я замешкался. Дождь хлестал меня, я едва держался на ногах и смотрел, как вода поднимается мне до лодыжек и черви ползут по ногам. Я сбросил их. Дождь лил как из ведра. Ветер хлестал так сильно, что каждый раз казалось, что он бросается в меня камнями. Я боялся, что небеса прольют столько воды, что земля может стать океаном.

Две недели бог дождя не знал жалости. Небо слилось с водой и стало таким же неотличимым от нее, как бывает в море. Ночами вода просачивалась сквозь нашу крышу, в которой обнаружилось много дыр. Мама подставила ведра и кастрюли под капающую воду. В нашей комнате скопилось так много разных сосудов, что стало почти невозможно передвигаться. Одни стояли рядом с кроватью, другие в центре комнаты, третьи на шкафу. Нам пришлось внести в комнату веревку с одеждой и папины ботинки. Однажды ночью, когда я спал, дождь закапал мне на голову: по-видимому, он был ядовитый и проел новые дыры в цинковой крыше. Мне пришлось передвинуть маг. Иногда дождило так сильно, что сосуды переполнялись, начинали переливаться через край, и весь пол был залит водой. В первый раз, когда я почувствовал под собой мокрый мат, я подумал, что описался. Мое изумление выросло в настоящий ужас, когда я увидел, сколько я написал за эту ночь. Я тихонько встал и попытался вытереть мочу. Проснулась Мама. Мне было стыдно. И только потом я понял, какую шутку сыграл со мной бог дождя.

Дождь лил с такой силой, что я больше не мог спать на полу и перебрался на кровать к родителям. Когда на крыше обнаружились новые дыры, мы передвинули кровать в другой угол. Мы долго не могли найти место, куда ее поставить, чтобы на нее не капало. В конце концов мы изловчились, поставив ее так, что вода капала нам только на ноги. Папа жаловался лендлорду, но тот пригрозил еще повысить ренту, если ему придется чинить крышу. Мы не могли принять его условия, поэтому у нас не было другого выбора, кроме как мокнуть всю ночь.

Иногда по утрам мы вставали и обнаруживали слизняков, червей и многоножек, ползающих по комнате. По стенам ползали улитки. В кастрюлях плавали маленькие рыбки. Папа был убежден, что враги таким образом пытаются нас отравить. Он подозревал всех соседей и строго запретил мне брать еду из чужих рук и даже играть с чужими детьми. Поэтому жили мы очень одиноко.

Дождь укорачивал дни. Почти все это время я болел. Поначалу Мама ходила торговать, накрывая полиэтиленом корзину с товарами. Но погода все портилась, и Мама перестала выходить из дома и ничего не зарабатывала. Папа возвращался поздно вечером, весь в грязи, с безумными глазами. От его одежды сильно пахло. По всему телу у него пошли фурункулы. Его ступни стали грубыми и шершавыми. Для грузчиков это было очень тяжелое время.

Наша улица превратилась в единый большой поток. Вода затекала к нам в комнаты прямо из канав. Когда дождь усиливался, в поселке устанавливался мерзкий запах из-за того, что вода заливала отхожее место. В это время все дети чувствовали себя больными, и люди заражались странными болезнями, так что многим приходилось уезжать к себе в деревню, чтобы лечиться там травами. Те, кто сами справлялись с болезнями, строили цементные плотины, чтобы вода из отхожего места не могла попасть в дом. Остальные беспомощно сидели по комнатам и наблюдали, как поднимается уровень воды.

Был уже вечер, когда Папа пришел домой с плотником и вырезанным стеклом, и я сполна ощутил на себе его гнев. Я был в комнате. Он вошел, поставил стекло, переодел рабочую одежду и вышел. Он не сказал ни слова. Я следовал за ним на расстоянии. Он шел с плотником прямо в дом старика. Это был тот самый плотник, который ставил стойку в баре Мадам Кото.

Слепой старик сидел на веранде: у него на коленях лежал кот. а изо рта торчала трубка. На старике была та же шляпа, в которой я его видел. Папа ничего ему не сказал. Он показал плотнику на окно. Плотник взял молоток и расколотил осколки стекла, остававшиеся в оконной раме. Этот звук испугал кота, который спрыгнул с коленей старика. Когда стекло посыпалось в комнату, женщина начала ругаться. Она принялась жаловаться и настаивать, чтобы плотник вымел осколки из комнаты. Плотник ответил, что не будет этого делать, и отложил инструменты. Подошел мужчина. Потом пришли соседи. Мужчина стал толкать плотника. К ним подошел Папа. Мужчина толкнул и Папу. Я видел, как Папа изо всех сил старается держать себя в руках. Крики и споры привлекли целую толпу. Вскоре даже Мадам Кото пришла посмотреть, что происходит, и, увидев Папу, попыталась всех урезонить, но в ответ получила от Папы град ругательств. Она исчезла, обзывая Папу и всех мужчин разом.

Споры по поводу того, кто должен подметать пол, начали утихать, и старик крикнул, что надо оставить плотника в покое, чтобы он делал свое дело.

— Вы что, хотите, чтобы в мои годы меня убили москиты! — сказал он.

Ругань тотчас прекратилась. Женщина позволила плотнику продолжать работу при условии, что осколки будут сыпаться наружу. Плотник, однако, продолжил работу только после того, как Папа утолил его гнев бутылками пива и орехами кола. Старик закивал головой, когда плотник вставлял стекло в оконную раму. И затем, словно желая довершить удовольствие, полученное от слушанья ударов молотка, старик крикнул, чтобы ему принесли аккордеон. И пока плотник вставлял стекло и ловко прибивал гвоздики, удерживающие стекло в раме, старик играл самую ужасную музыку, какую я только слышал. Из-за этой музыки плотник промахнулся по гвоздю и заехал себе по пальцу. От музыки меня стало немного тошнить. Без сомнения, и Папа ее возненавидел. Сдвинув брови, он тяжело смотрел на старика, который играл в счастливом упоении, держа в зубах трубку. Папа отступил к дальнему концу ограды. Плотник, в желании побыстрее отделаться от звуков музыки, заработал быстрее.

Мама сидела рядом, поглаживая мне веки. На стуле сидел Папа, лоб его избороздили морщины, а подбородок покрыла густая щетина. Полная бутылка виски стояла на столе. В воздухе плавали ароматы роскошных кушаний. Я широко открыл глаза и спросил:

— Где дорога?

Ко мне тут же подскочил Папа и пальцами растопырил мне глаза. Мама влила в них черную жидкость. Жидкость начинала жечь, когда я закрывал глаза, поэтому мне приходилось держать их широко открытыми. Травник ушел, но его тень и несколько орлиных перьев остались. Мама заставила меня выпить настой из горьких трав. Папа сделал надрезы бритвой на моей груди, на плечах и на лбу и приложил к ним жгучее лекарство. Я закричал, требуя еды. Никто не обратил на меня внимания. Я попытался вернуться в свое путешествие, но не смог закрыть глаза. Мама поила меня водой, апельсиновым соком и кормила кашей. Папа, оставаясь в тени травника, выглядел так, словно он не спал всю жизнь. Мама была такая истощенная и худая, такая красивая в своей печали, излучавшая свет от радости видеть меня живым, что я заплакал по ним обоим. Папа запел песню. Мама поглаживала мне виски. Я не ел две недели. Доктора уже объявили меня мертвым. Но по-настоящему я так и не смог покинуть мир живущих.

Меня подкармливали постепенно — с каши они перешли на более основательную пищу. Мама вложила всю свою любовь, чтобы приготовить мне самые восхитительные лакомства. Я не мог понять, откуда у них взялись деньги на изысканные супы из козлиного мяса и рыбы, перечный суп со свежим ямсом, овощные блюда, жаркое с ароматными перцами и ярко-красными омарами. Я стал почти тенью, очень похудел и был еще слишком слаб, чтобы передвигаться. Ходить было очень больно, ступни ныли, в глазах была резь. Каждую ночь от жидкости, которую закапывали мне в глаза, я спал очень поверхностно. Я спал с открытыми глазами, как кролик, когда ему нужно одурачить врагов. Папа бодрствовал возле меня каждую ночь, иногда его сменяла Мама. Свечи горели до самого рассвета.

Родители еще раз вызывали травника. Он исполнил ритуал и смотрел на меня с глубокой подозрительностью. Он сказал Папе и Маме, чтобы они были добрыми ко мне, не кричали, не били, не наказывали, не ссорились между собой, а также намекнул, что необходима еще одна церемония, которая разорвет мою связь с миром духов. Также он что-то сказал о важности поисков моих знаков, связывающих меня с миром духов, которые, по его убеждению, я прячу в тайных местах. Он говорил с родителями ночью, когда все думали, что я сплю. Я сразу же стал считать травника своим врагом. Он взял свой непомерный гонорар и, когда уходил, забрал с собой свою трепещущую тень.

Таким образом, долгое время родители разговаривали со мной нежно и обращались мягко, словно я только что родился. Когда я ел отборные кушанья, приготовленные Мамой, родители сидели напротив и смотрели на меня, улыбаясь. Мамины глаза стали яркими от радости и, что любопытно, от гордости. Папа наблюдал за мной, словно я был неким редким удивительным зверьком. Они умоляли меня есть больше, чем я хотел. Они покупали мне слабоалкогольные напитки, и Папа разделял со мной свое виски. И если у них встречались трудности, чтобы заработать деньги, если Папа страдал от унижений, таская тяжести, или ему приходилось зажимать себя в кулак, когда он просил деньги взаймы, если Мама уставала ходить по всему городу, расхваливая свои товары на запыленных улицах, они ничем не показывали своих страданий. В какой-то мере мое возвращение оказало большое влияние на всю нашу жизнь. Я чувствовал себя плохо, когда понимал, что умножаю их страдания, поэтому старался угодить им, бегал по их поручениям, мыл посуду, оставался дома, исправно посещал школу. Но они еще больше старались угодить мне и обижались, когда я брался за работу. В течение этого времени Папа подметал комнату, носил воду из колодца, всегда возвращался с работы в приподнятом настроении, был добр и нежен в отношениях с Мамой, часто ее обнимал и, садясь на свой стул, закуривал и пел звучные старинные песни предков.

Казалось, что в нашу жизнь пришел рассвет, все окрасилось новыми цветами счастья, и в этой теплоте отношений наши бедствия превращались во что-то чудесное и осязаемое, как райские плоды. Этот мир был внове для меня, и все казалось заново родившимся. Это были первые дни творения. Я не мог надивиться на пауков, плетущих паутину, на тараканов. Я не мог остановиться, смотря на лица людей и заглядывая им в глаза. Тот факт, что человеческие существа говорят, смеются, плачут, потеют, поют песни без каких-либо особых видимых на то причин, тот факт, что они живы в своих телах и содержат такую необъяснимую вещь, как жизнь в своей плоти, казался мне невероятным. Я наблюдал за детьми, широко открыв рот. Я не мог понять, как мы можем смотреть из наших глаз, из глубины наших внутренних миров на людей, а люди, смотря на нас, не могут проникнуть через наши глаза в наши внутренние миры и достичь наших мыслей. Как прозрачны наши чувства, но и как они недоступны: вот что поражало меня. Даже сама ходьба, то, что человеческие существа передвигаются на двух ногах, не падая, удивляло меня. С глазами, широко открытыми от страха уснуть и больше здесь не проснуться, я смотрел на мир, пытаясь увидеть все, что в нем есть, чтобы вобрать в себя увиденное. Я обнимал тревожную мистерию реальности и становился сильнее.

Все было мне в диковинку. Все словно однажды ушло от меня, а теперь заново родилось и уже навеки. Даже соседи, которые точили на нас зуб, однажды вечером пришли нас навестить. Они принесли с собой сладости, напитки и отрезы новых тканей. Они привели с собой детей, чтобы те поиграли со мной. Они пили и оживленно разговаривали с Мамой и Папой, как будто между нами никогда не было вражды. Все лица были мне отдаленно знакомы. Я чувствовал себя так, словно я долго отсутствовал здесь. За это время имена этих людей стерлись из моей памяти, и теперь я произносил про себя их клички и обычные имена снова и снова, как будто в первый раз. Я играл с детьми медленно и размеренно, нежно к ним прикасаясь.

Папа купил напитки. Мама сервировала стол. Все говорили приглушенно, словно в присутствии покойника. От гостей я узнал многое из того, что случилось в поселении, пока я отсутствовал.

В сезоне дождей, наконец, выдался перерыв. Многие дома затопило, и целым семьям пришлось перебираться жить в другие места. Улицы стали водными потоками. Кладбища настолько пропитались водой, что гробы всплывали, и люди видели, как они проплывали рядом с домами, а один из гробов даже причалил у забора одного местного политика. Электрические провода порвало силой ветра и дождя, то есть, как добавил один человек, силами, отрицающими прогресс. В некоторых колодцах завелись рыбы. Змея проскользнула в один из домов и убила женщину. Люди сказали, что она была послана врагами. Я слышал истории о политиках, ставших членами тайных обществ, пытавшихся остановить дождь, чтобы смог состояться большой съезд, который им все равно пришлось отсрочить. Я услышал, что Мадам Кото вступила в тайное общество. Также я узнал, что в один из дней она поскользнулась на грязной дороге, сильно ушиблась, и ее пришлось нести к влиятельному травнику. Так разговор и перескакивал, от самых заурядных происшествий до самых значительных, от истории о человеке, который бредил под проливным дождем, клянясь, что он видел красных орлов с цветами в клювах, до истории о женщине, о которой говорили, что она снесла большое белое яйцо.

Гости говорили о странных вещах и предзнаменованиях, о слепом старике, который однажды ночью проснулся с криком, что гигантская ящерица преследует его и что она разбила его аккордеон. Они говорили о том, что предсказывает движение гигантских созвездий. Одна звезда уже упала в Атлантический океан. Другая звезда зажглась прямо над нашим районом. Ночью люди видели птиц из золота. Женщины слышали сладкие песни в темноте, эти песни сами шли по пустым улицам. Люди во сне видели ожившие статуи, приносившие дары в наш район; они видели во сне птиц и бабочек, животных-гибридов, антилоп с ожерельями из драгоценностей, нищенок, которые были принцессами, дождь из золотой пыли, землю, гниющую от изобилия, когда голодало большинство людей, рог изобилия длиною в две декады, за которым следовала тьма, чудеса на голодных дорогах, мудрого человека, который возник из ниоткуда, чтобы править и избавить землю от страданий. Они даже говорили о широко распространенных слухах, подтверждаемых на двух континентах, об одном из наших самых важных политиков, который высадился на луне. Слушая гостей, я преисполнился абсолютного благоговения к нашему миру. Жизнь ударила меня, как молния. Когда гости ушли, моя голова чуть не взорвалась от тех событий, о которых они поведали нам приглушенными голосами. Светящаяся аура окружила Маму и Папу той ночью. От них исходило почти радужное излучение. Я был очень утомлен, но не чувствовал покоя. Я хотел снова увидеть мир. Мама запела. Папа сказал:

— Рождение приносит славу.

Той ночью я спал на кровати. Мама и Папа спали на мате. Позже я услышал как они двигаются и шепчутся, двигаются и трясутся словно спеша наполнить этот мир славой.

Я стал сильнее и уже отваживался выходить на улицу. Меня осенило, что чем дольше я буду оставаться живым, тем большей свободы я смогу достигнуть. Когда я выходил играть, казалось, в этом мире что-то менялось. Кусты буша и странные растения повсюду начинали дико разрастаться. Дождь пробивал дыры в земле. Улицы становились непроходимыми из-за грязи. Сваленные деревья лежали на дорогах и тропинках. Электрические провода болтались в воздухе. Я пытался бродить, но вода пресекала мои попытки. Дождь уменьшал этот мир. В лесу земля была жирной от грязи, желтых листьев и размокших жертвоприношений. Я бродил по запустению нашего района. Радости в этом было немного. Дождь превратил наши улицы в болото. Когда-то все улицы нашего района были частью реки, и, как всегда, бог дождя отвоевал свел владения.

Идти было некуда, и я был вынужден соглашаться на развлечения, которые мне предлагала улица. Два места на нашей улице, которые я должен был обходить, притягивали меня как магнитом. Я взбирался на дерево, садился на ветку как неуклюжая птица, и наблюдал за обоими домами. Дети играли у бунгало слепого старика. Его стул стоял на веранде, промокший от дождя. Окно было разбито, и комната казалась пустой. Бар Мадам Кото был другим. У ограды стояла вода и все поросло сорняками. Доски, положенные на камни, вели к входу в бар. Вывеска болталась криво. Сквозь пластиковые занавески я мог видеть, что происходит внутри. От столба с улицы на крышу бара были протянуты электрические провода. Только Мадам Кото удостоилась такой привилегии. Несколько машин подъехали к входу и просигналили. Группа женщин вышла из бара со смехом и болтовней. Танцуя под звуки музыки, они бежали по доскам. Мадам Кото, чей живот стал еще больше, вышла и помахала им забинтованной рукой. Машины увезли женщин.

Мадам Кото постояла у двери, осматривая окружающий мир. Белое ожерелье гордо красовалось на ее шее. Вскоре она уставилась в моем направлении. Долго смотрела на меня, и затем, к моему изумлению, пошла в мою сторону. Я попытался слезть с дерева, но шорты у меня сзади зацепились за ветку. Я решил покориться воле Мадам Кото. Выверенными шагами, перекатывая свое грузное тело, без видимых усилий грациозно обходя предательские лужи и ямы, она шагала ко мне. Она была очень массивная. Сам вес ее набедренных повязок придавал ей причудливое величие. Усталость придавала ее лицу новые выразительные черты. Она стояла рядом с деревом, пристально смотря на меня, и сказала:

— Азаро, что ты тут делаешь?

— Ничего.

Мы и не предполагали, насколько серьезно Папа занялся боксом. Он начал тренироваться как умалишенный. Иногда он вставал ночью, подпрыгивал, уклонялся, наносил ответный удар, выпад, свинговал и избивал своих воображаемых соперников. По утрам, прежде чем поесть, прежде чем сунуть в рот жвачку, он отрабатывал бой по всей комнате. Иногда он будил меня топотом ног и глубоким дыханием. Я смотрел на него, не поднимаясь с мата, и видел, как его ноги гиганта прыгают вокруг моей головы, а локти блокируют его лицо. Он боксировал по натянутой веревке для просушки одежды, пока та не оборвалась. Он нападал на мух и бил москитов. Он занимался спаррингом со своей тенью, словно это был его самый злейший враг. Он заставлял меня стоять на кровати и держать для него сложенное полотенце. Он атаковал его со всех сторон. Его движения стали похожи на движения краба, и он разрабатывал самые сложные апперкоты. Чем больше он погружался в бокс, тем больше он ел. Его аппетит стал таким, что Мама попросила его бросить тренировки. Нам не хватает денет на еду, сказала она. Он проигнорировал просьбу. Нам пришлось меньше есть, чтобы Папа мог накачивать свои мускулы. Он не знал об этом.

— Бедность довела его до ручки, — сказала Мама.

Люди стали смотреть на нас как на безумцев. Комната стала слишком мала для Папы, чтобы практиковаться. Между тем, он боксировал со всем, что попадалось ему на глаза. Он сделал из моего мата месиво, поставив его у стены и исколошматив. Он пробил дыры в матрасе. Он выбил дно в одной из маминых корзин. Он перестал слушать кого бы то ни было. Его сумасшедшая идея овладела им безраздельно. Мы не могли этого понять. И когда он перебрался со своим боксом на двор, мы оставили всякие попытки докопаться до того, что происходит в его голове. В нем что-то изменилось. Его глаза стали одновременно холодными, безмятежными, свирепыми и как-то странно сузились. Казалось, что он смотрит на людей так, словно они прозрачные, бесплотные. От ударов по стене заднего двора костяшки его пальцев стали большими и грубыми. Однажды я побрел за ним на задний двор. Он обмотал тряпками свои кулаки и изо всех сил колотил по стене, пока белая тряпка не стала красной от крови. Тогда он остановился.

— Быть мужчиной — очень непростая вещь, — сказал он мне.

Его поединки с тенью, однако, стали привлекать внимание. Когда он дрался со стеной на дворе, женщины то и дело возникали у колодца по самым мелким поводам. Зачерпывать воду без того, чтобы ее использовать, внезапно стало модным среди замужних и незамужних женщин. Он ничего не имел против того, чтобы давать представления перед толпой женщин и детей. Но он был недоволен условиями тренировок на дворе, потому что вода, проливаемая на землю, затрудняла его упражнения для ног. Как-то раз он поскользнулся и упал. Женщины засмеялись. На следующий вечер он уже боксировал в коридоре. А ночью, подумав, что мир уже спит, он возобновил тренировки у границы поселения.

После поединка Папа не выходил из дома шесть дней. Его лицо расплылось в синяках, глаза вылезли из орбит, и веки неестественно раздулись, а нижняя губа стала больше, чем перезревшее манго.

Он не был болен, но и здоровым его нельзя было назвать. Все время он молчал, и в глазах его было пусто. Время от времени он нервно улыбался мне или по-идиотски подмигивал. Мы кормили его кашей, как самого большого ребенка в мире. Днем и ночью он спал.

Он спал как ребенок, ухмылялся как ребенок и по-детски начинал хныкать. Порой его взгляд выдавал в нем гения: так глядят только дети и некоторые сумасшедшие. На время он потерял над собой контроль, то и дело его сводили судороги. Он писался в кровать и беспрестанно пукал. Он строил смешные рожицы и крутил пальцами, как страшный шут. Я боялся, что его синяки и раны всегда будут свидетельствовать о непоправимом ущербе, нанесенном его здоровью этой битвой, но синяки оказались недолговечны, раны быстро затянулись, опухлость у глаз спала, и через какое-то время раны перестали кровоточить. Реальные последствия поединка были невидимы, и это тревожило меня. Я видел, как Папа колотит ногами по кровати, словно жук или перевернутый таракан, будто обрел для себя свободу стать насекомым, войти в такие превращения, которые непозволительны для взрослых. Он мог часами быть как замороженный, затем внезапно перейти в состояние бредового идиотизма. Наши бедные родственники пришли навестить нас. Они были уже наслышаны, какие с Папой происходят перемены, но, увидев его, никто не мог ни найти разумного объяснения его состоянию, ни понять того, что с ним происходит. Все, что они могли предложить — это обычный набор жалобных историй о тысячах странных случаев, собранных ими за многие годы соболезнований несчастьям других. Мы берегли в себе правду о том, как Папа дрался с мертвецом. В течение трех дней наш дом был полон посетителей, желающих Папе доброго здоровья. Его коллеги, возчики и грузчики, принесли с собой подарки и сели вокруг него, выпивая в молчании. Даже лендлорд зашел с коротким визитом. Он надеется, сказал он, что Папа усвоил урок и, когда выздоровеет, то прекратит разбивать его стены. Он не принес никаких подарков, и даже не заметил состояния Папы и настроения в доме. Но остальные чувствовали, что происходит.

Посетители были повергнуты в молчание ребяческим лепетом Папы, его бредом, его неестественностью, пустотой в глазах, неспособностью узнавать людей, приступами детской игривости. Все это выглядело трагично — взрослый человек с сознанием ребенка. Настроение в комнате было печальным. Казалось, что здесь умирает слон. Никто не хотел долго смотреть на то, насколько чудовищно комичен Папа в своем положении. Если бы я сказал, что взрослый человек, бородатый, с широкой грудью, имеющий жену и сына, заново рождается на свет, как рождаются большие животные, меня, возможно, захотели бы подвергнуть телесному наказанию многие взрослые.

В тот день, когда синяки Папы начали приобретать странный оттенок, Мадам Кото нанесла нам визит. Она тоже прослышала про состояние Папы. Когда она вошла в комнату, все как один замолчали. Это коснулось даже тех, кто не знал, кто она такая. Она уселась на трехногий стул Папы. Она смотрела на всех, но все избегали смотреть на нее. Она изменилась. Ее лицо стало массивнее и безобразнее. Одна ее нога опухла и была перевязана грязными бинтами. На ее лице был пластырь из грубой темной кожи, что делало выражение лица зловещим. Она стала еще более жестокой, отчужденной, более властной. Запах ее парфюмерии сразу заполнил комнату, и ее дорогая одежда высветила бедность остальных. Ее живот стал больше. В глазах читались презрение и злость. Снаружи, не входя в комнату, стояли двое мужчин, которые пришли вместе с ней. Охранники выглядели как громилы. Мама пригласила их войти, и они встали в дверях, загораживая почти весь свет. Один из них держал под мышкой какой-то сверток.

Таким образом Папа снова приступил к тренировкам. Он обычно будил нас своими упражнениями. Потом он шел на работу и рано возвращался. Вечерами, поспав после работы, он практиковался у оград домов. Соседи, которые стояли рядом, пили и беседовали, спасаясь от жары в комнатах, наблюдали за ним. Они выносили на улицу стулья и табуретки и устраивались поудобнее, ожидая появления Папы. Когда собиралось достаточно зрителей, Папа выходил из комнаты.

— Черный Тигр! — приветствовали его люди.

Он сразу начинал боксировать с тенью и издавать утробные звуки. Его активность вызывала столько интереса, что уличные торговки, обессиленные за день бесконечными блужданиями, останавливались понаблюдать за ним. Продавщицы апельсинов, вареных яиц, хлеба, жареных земляных орехов подбирались все ближе, глядя на него. Некоторые оставались не без выгоды, продавая товар собравшимся людям. Другие, усаживаясь на песок и откладывая свои корзины, в конце концов ложились наземь и засыпали, пока Папа упражнялся. Странствующие проповедники и дети на посылках, пожилые женщины, идущие с визитами, и торговки побрякушками подходили потому, что собиралась большая толпа.

Папа, между тем, прыгал и представлял свои комбинации четырем ветрам.

— Это новый прием? — мог спросить кто-то.

Приближался день, о котором столько говорили на всех углах — день большого политического съезда. В баре Мадам Кото происходили самые необычные вещи. Во-первых, провода, подведенные к верху ее крыши, дали электричество. Бесчисленные толпы собирались у фасада ее бара поглазеть на эту диковинку. Люди видели провода, кабели, столбы, поставленные на расстоянии друг от друга, но они не могли увидеть само электричество. Те, кто заходил в бар из любопытства, выходили оттуда как заколдованные. Они не могли понять, как свет, упакованный в стекло, может быть ярче, чем от лампы. Они не могли понять, почему нельзя прикурить сигарету от зажженной лампочки. И самым непостижимым был для них источник этого освещения.

Мадам Кото, слишком практичная, чтобы не сыграть на чувствах всеобщего изумления, повысила цену на пальмовое вино и перечный суп. Затем, на какое-то время, она ввела небольшую входную таксу за то, что люди теперь могут наслаждаться уникальными современными удобствами. Кроме всего прочего, она теперь была единственным человеком на нашей улице и в нашем районе, который имел электричество. Она была горда этим отличием и починила наконец свою вывеску, чтобы подчеркнуть этот факт.

Во-вторых, люди внезапно слышали, как раздается очень громкая музыка, но не видели музыкантов. После этого пошли истории о странных вечеринках, о женщинах, выбегавших в лес голыми, о людях, которые так напивались, что заказывали себе ванну из пальмового вина, о членах партии, которые давали баснословные деньги женщинам, если им нравился их танец. Пышным цветом распускались слухи о том, что делают мужчина и женщина вместе, пронизывая стонами наэлектризованную ночь. И среди всего этого Мадам Кото становилась все шире и толще, пока ей не стало трудно пролезать во входную дверь. Пришлось расширить дверной проем. Мы видели Мадам Кото в фантастических одеждах из шелка и кружев филигранной работы, обшитых по краям бирюзой, в белых одеяниях, желтых шляпах, помахивающей веером из голубых перьев, в дорогих браслетах из серебра и золота, отяжелявших ей руки, в ожерельях из жемчуга и изумрудов. Когда она шла, драгоценности звенели, предупреждая заранее о ее появлении. Она покрасила красным ногти. Она красила ресницы и губы. Она стала носить туфли на высоком каблуке и все больше и больше начинала напоказ прихрамывать, всегда держа в руке тросточку. Она стала напоминать величественную царицу древних времен, воплощение величия, власти и родового могущества.

У ее бара стали скапливаться автомобили. Огни бара горели ночи напролет, и с улицы я всегда слышал, как там разговаривают, оживленно строя планы, и сквозь полосы занавеси различал фигуры. Начали ходить слухи, впрочем, всегда сомнительные, что она принимает участие в самых жутких обрядах, что она принята в организации, в которые обычно не допускают женщин, что она устраивает различные ритуалы прямо в лесу. Я слышал о чудовищных жертвоприношениях, козлах, зарезанных ночью, о людях, одетых в белые облачения, танцующих вокруг ее дома, слышал рассказы о криках, пронзавших ночной воздух поселка, о барабанах и громоподобных чантах, но самым странным, что я услышал, было то, что скоро грядет рождение четырехглавого Маскарада. Никто так толком и не знал, кто это и что.

Люди сошлись во мнении, что Мадам Кото преуспела в искусстве колдовства. Люди с ненавистью глядели на нее, когда она проходила мимо. Они говорили, что она носит волосы людей и животных у себя на голове. Сплетни дошли до того, что некоторые люди стали намекать, что в ее культе используются человеческие жертвоприношения и что она сама ест детей. Говорили, что она пьет человеческую кровь, чтобы продлить себе жизнь и что сейчас ей уже больше, чем сто лет от роду. Говорили, что зубы вовсе не ее, а глаза раньше принадлежали шакалу, и что у нее нога загнила потому, что она принадлежит человеку, который пытался танцевать в своей могиле. В глазах большинства Мадам Кото превратилась в легендарное и монструозное создание. Неважно, что некоторые настаивали на том, что эти слухи распускают ее политические враги. Истории эти навсегда внесли разлад в наше восприятие правды про нее. Медленно, но верно слухи взяли верх над реальной ее жизнью, сами стали реальностью и сделали ее в наших глазах непроницаемой для любого света.

Много есть загадок у мертвых, ответить на которые может только живой. После катастрофы этой вечеринки философия Папы приняла странное направление. Вторжения же духов в мою жизнь еще более усилились. Папа, сам не зная того, крепко скрутил духов в своих невидимых баталиях, но на нашей совместной дороге никто не мог ничего поделать. То и дело разгорались скандалы. Наутро после провальной вечеринки Мадам Кото дала команду пяти громилам оттащить ее автомобиль к ремонтной мастерской. Мы проснулись от шума очередных столкновений. Пока громилы занимались машиной, группа боевиков противоположной партии устроила налет на бар Мадам Кото и избила ее охрану в отместку за случай с Адэ.

Я вернулся из школы и увидел, что какие-то вооруженные дубинками люди бродят вокруг да около. Папа вернулся рано и вступил в споры с человеком Стулья-Напрокат по поводу количества стульев, которые были сломаны. Мама тоже вернулась рано, потому что, куда бы она ни пошла, повсюду велись бои между воинами обеих главных партий. Когда Стулья-Напрокат ушел с кое-какими деньгами и немного утешенный, Папа попросил меня почитать ему вслух. Я читал ему Гомера, в то время как Мама изливала свой гнев по поводу ужасного празднования. Еда тем вечером вышла безвкусной. Папа этого не заметил. Он ел со своим обычным аппетитом.

Его лицо стало приходить в норму. Но в глазах появилась новая жестокость. После того, как я прочел ему из гомеровой «Одиссеи», Папа начал размышлять, как ему делать добро в этом мире, если он ничего не знает о политике и не числится ни в какой из существующих организаций. Где-то в это время Папа и решил, что он может использовать предстоящий съезд, чтобы проповедовать свои идеи и собирать голоса. Затем он вспомнил, что хотел использовать меня как шпиона.

— Мой сын — не шпион, — ответила Мама.

— В той или иной мере мы все шпионы, — настаивал Папа.

Той ночью ветер и гром не утихали. Придя, мы увидели, что Мама сидит на папином стуле, москитная спираль коптит на столе, а мамин разорванный парик брошен на кровать. Она выглядела уставшей. Она ничего не сказала, когда мы вошли. Она тихо покачивалась под звуки ветра, задувавшего над крышей, и под раскаты грома. Все изменилось, комната смотрелась непривычно, и Мама сидела, уставившись перед собой, словно перед ней лежала долгая дорога. Свеча уже почти догорела, москиты гудели, мотылек облетел Маму, как будто ее голова была пламенем, и вдруг ее глаза стали очень яркими.

— Что произошло? — спросил Папа, садясь на кровать.

Мама плакала. Она не издавала никаких звуков, но ее глаза блестели, она смотрела прямо перед собой, словно вдогонку ветру, и плакала. Я подошел к ней и положил голову ей на колени, но она не шевельнулась.

— Сходи и купи огогоро, — сказал мне Папа хриплым голосом.

Он дал мне денег, и я поспешил через дорогу. Какие-то нищие собрались прямо у входа в наш барак. Они передвигались группами. Я купил огогоро и на обратном пути увидел, что нищие перебрались к нашему фасаду. Они лежали на матах, под наклонными цинковыми стрехами, и смотрели на меня, когда я проходил мимо.

Нищие, которые напились вина Мадам Кото, ночью излили ярость своего голода. Они сломали столики, сорвали вывеску Мадам Кото, разбили окна и в конце концов устроились в недостроенном доме на краю леса. Обитатели улицы были недовольны. Мадам Кото послала партийных громил прогнать нищих. Я видел, как увечные нищие, однорукие, одноглазые, безногие, врассыпную шли по дороге, в полном смятении, в синяках, побитые. Они собрались под деревьями, поглядывая на бар Мадам Кото, вооруженные патетически выглядевшими палками. Они представляли из себя жалкую армию. Я не пошел в бар. Я видел, как Мадам Кото сидит снаружи, на высоком стуле, окруженная проститутками и громилами. Нищие оскорбляли меня, когда я шел мимо.

Придя домой, я увидел, что дверь закрыта. Адэ играл на разбитом фургоне политиков. Он выглядел похудевшим и был счастлив увидеть меня. Он рассказал мне, как приехал фургон партии богатых и стал разгонять нищих. Но нищие снова возвращались. Была большая драка, и осталось много раненых. Адэ говорил хрипло, и его голос был слабым. Солнце нещадно палило в тот день. Куры лежали без движения на перекрестках. Собаки были ко всему безразличны. Мы играли возле фургона, услышав крики у бара, побежали смотреть, что там такое, и увидели, как громилы снова избивают нищих.

В тот день высокий человек в безупречно белом костюме пришел спросить Папу. Он был очень высокий, глаза его были глубоко посажены, и голова была маленькая. Он стоял на жестоком солнцепеке, облокотясь на трость для ходьбы. Он жаловался на блох. Он пошел и купил себе бутылку огогоро и встал у нашего фасада, размеренно попивая. Он ни с кем не разговаривал.

Лицо его было довольно вытянутым, и он то и дело моргал, когда пот стекал ему в глаза. Через какое-то время он встал очень прямо, и, подойдя к нему, мы обнаружили, что он спит стоя. Мы дотронулись до него, он проснулся в одно мгновение, и затем пошел по улице в сторону главной дороги, и вскоре исчез.

Вечером Папа появился с нищими, которые прошлой ночью приходили к нам в комнату. С неуемной энергией человека, принявшего на себя новую судьбу, Папа водил их туда и сюда по улице. Он пытался организовать убирать мусор, чистить дорогу, красить столики, сажать цветы рядом со сточными канавами. Зажженный великим энтузиазмом, в своей разорванной рубашке, с болтающимся пластырем на лице, Папа ходил от дома к дому, предлагая людям голосовать за него. Он разворачивал свои планы относительно школы, убеждал их пожертвовать средства на содержание нищих, и везде, где бы он ни появлялся, люди ругали его, что он еще больше добавляет неприятностей в их жизнь. Нищие сгребли мусор с одного конца дороги и свалили в другом конце. Они помяли все цветы, которые пытались посадить. И поскольку Папа не мог согласиться с ценой на краску, необходимой для того, чтобы перекрасить монотонно-коричневые столики и потускневшие от солнца красные, желтые и синие дома, нищие так и стояли с бесполезными кисточками в руках. Прекрасная девочка-нищая следовала за Папой везде, куда бы он ни шел. Когда он подошел к другому скоплению нищих, те выслушали его с недоверием. Как только папа ушел, они перевернули столики. Потом пошли бродить по болоту. Рядом с деревянным мостиком они нашли матрас, поросший грибками и плесенью. Они выбили из него клопов и всю остальную живность. Нищие намеревались использовать матрас как лежанку, на которой все они смогли бы разместиться. Возник фотограф, быстрый как вспышка, и сделал свои фотографии. Он исчез с такой поспешностью, как будто его враги в любой момент могли выступить из вечерних сумерек. У меня не было ни одного шанса поговорить с ним. Он стал очень таинственный и недоступный. Папа ходил туда-сюда по дороге, крича о том, что бедность — дело наших рук. И пока он так кричал, вторая волна перевоплощений набирала силу.

Тем вечером в баре у Мадам Кото проходило самое фантастическое собрание. Везде стояли желтые автобусы. В воздухе плавали ароматы самой удивительной парфюмерии. Великое множество автомобилей было припарковано на прилежащих улочках и в закутках. Всю ночь гремела музыка, заставляя содрогаться окрестные дома. Женщины были наряжены в тщательно подобранные шелка ручной работы. Позолоченные браслеты и цепочки, брошки и кольца из дешевых рубинов, обязательные туфли на высоком каблуке поблескивали в искусственном освещении. Везде были женщины, скандально выставлявшие напоказ броскую сексуальность.

Приземистые влиятельные мужчины с ожерельями вождей на шеях и веерами из орлиных перьев в руках; мужчины с длинными ногами, в белых ботинках; мужчины с древними глазами навыкате и выдающимися вперед животами, чья громоздкая походка выдавала неколебимое клановое могущество; мужчины, почти гиганты, с толстыми шеями и потеющими грозными бровями, с мужественными бедрами почти древесной крепости — все они были там. Это были наследники титулов и бессчетных акров земли.

Были там и дети в красном, целые семьи, разодетые в шелка, один старик с попугаем, травники, служители культов, а также невысокий мужчина в белой шляпе с козлами на привязи, предназначенными для великого жертвоприношения. Я увидел, как привели одно странное животное, антилопу дукер с пронзительными глазами. Все приглашенные теснились в баре.

Снаружи ходили слухи, что вечеринка устроена, чтобы отпраздновать обретение Мадам Кото новых возможностей, установку электричества, консолидацию ее партийных связей, расширение сферы ее влияния в этом и других мирах. Говорилось даже, что это событие должно запечатлеть ее вхождение в мир мифов. Самые безумные слухи ходили про то, что происходит ночами, когда мы все спим, и в течение дня, когда мы, как всегда, понятия не имеем об изменениях, происходящих в сплетениях тонких энергий и силовых полей.

В то время как мы замечали только банальных громил, агитационные фургоны и агрессивность политических столкновений, новые пространства росли как гроздья. Пространства, которые мы не можем ни назвать, ни даже представить, так что нам остается только догадываться о них по незаконченным жестам и темным необъяснимым поговоркам. Слухи наполняли все события высокой значимостью. В атмосфере плавали неправдоподобные звуки. Продавцы земляных орехов, торговцы жареной кукурузой, шиноремонтники, прорицатели судеб, продавцы пива — все собрались вокруг бара, наблюдая за ним с расстояния, делая свое дело, тогда как в баре не утихали пьяные голоса и смех, время от времени сопровождаемые пронзительными ритуальными воплями.

Снаружи тента Папа старался прорваться внутрь.

— Я политик! — говорил он.

— Нам не нужны такие политики, — сказал один из вышибал.

— Почему же?

— Иди отсюда! Если бы ты был политиком, ты бы не ломал двери.