Сон отпускал меня неохотно, словно обделенная ласками любовница.

Было трудно вынырнуть из пуховой тучи забытья, сулящей все радости, какие только могут прийти на ум. Еще трудней было разлепить ресницы и взглянуть на потолок, расписанный блудливыми павлинами и не менее блудливыми богами, часть из которых я не раз заставал в самый разгар подобных развлечений, после чего приходилось либо раскланиваться, либо присоединяться.

За окном приглушенно шумела Обитель Тридцати Трех. Это удивило меня. По идее, едва мои веки дрогнут, крылатые гандхарвы-сладкопевцы должны во всю глотку славить величие и славу Индры-Громовержца, Стосильного, Стогневного, Могучего-Размогучего, Сокрушителя Твердынь и так далее.

Короче, меня.

Террасы и балконы, переходы и залы превращались в пустыню при моем появлении. Лишь торопливый шорох подошв изредка доносился из укромных уголков, отдаваясь эхом под сводами — предупрежденные о том, что Владыка сегодня встал с лицом, обращенным на юг, обитатели дворца спешили убраться подальше. Слухи были единственным, что распространялось по Трехмирью со скоростью, не подвластной ни одному из Миродержцев. Я ходил по обезлюдевшему шедевру Вишвакармана, божественного зодчего, моргал в свое удовольствие и тщетно искал хоть кого-нибудь, на ком можно сорвать гнев.

Самым ужасным в происходящем было то, что и гнева у меня не находилось. Встречному грозила в худшем случае возможность обнаружить у сегодняшнего Индры очередную несвойственную Владыке ерунду — мало ли, может, язык у меня красный, а должен быть синий в темно-лиловую полоску!

И впрямь: кликнуть Матали и отправиться на Поле Куру?

Вместо этого я почему-то свернул от Зала собраний направо и вскоре оказался в хорошо знакомом тупике. Сюда никто не забредал даже случайно, справедливо опасаясь последствий. Однажды мне даже пришлось отказать гостю, Локапале Севера, когда он пожелал… Я отрицательно качнул головой, и умница Кубера, Стяжатель Сокровищ, не стал настаивать. Лишь сочувственно взглянул на меня и перевел разговор на другую тему.

Я выпрямился во весь рост, слегка покачался на носках, привстав на цыпочки, и крестообразно раскинул руки. Глаза закрылись сами собой, и темнота внутреннего взора мигом расцвела лиловыми и сиреневыми пятнами — лотосы в ночном пруду. Полусомкнутые венчики колыхались вне времени и пространства, и я ощутил себя распростертым на земном диске, лицом вниз, к Вселенскому змею Шеше, на чьих головах покоилась твердь.

Пока все шло как надо.

Происходящее слегка напоминало детскую игру: холодно… теплее… тепло… горячо! Когда я ощутил Жар, присутствие тапаса, окружавшего Трехмирье плотным коконом, то в кончиках пальцев рук и ног закололо, мурашки побежали из меня наружу — и я отчетливо почувствовал, как изгибаются концы креста-Индры. Посолонь, слева направо, с востока через юг — на запад и север, так ученик обходит учителя, сын — отца, младший — старшего, свершая знаменитую прадакшину, «круг почета».

Обратное движение, так называемая апасавья, или «мертвецкое коло», свершалось лишь врагами в бою. Да еще яджа-ведьмами, служительницами Черной Яджур-Веды, чьи заклинания несли порчу и разрушение всему живому.

Рыжий муравей, нахал из нахалов, копошился на моем колене. Так тщедушный горец из племени киратов-охотников возится на голой вершине скалы в поисках мха-целебника или кусочков «каменной смолки». Не надо было даже откидывать край дхоти

[18]

и коситься вниз, чтобы обнаружить его беззаконное присутствие. Туда-сюда, туда-сюда, еще и усиками, подлец, щекотался — ни малейшего почтения к Локапале Востока, который изволил посетить Второй мир!

Собратья рыжего, кишевшие вокруг в поисках пропитания, усердно делали вид, что меня не существует вовсе, а этот мерзавец облюбовал колено для послеобеденной прогулки и уходить явно не собирался.

Сперва я вознамерился сбить муравья щелчком (не молниями же по нему шарашить!), но раздумал. Может, это какой-нибудь местный Индра муравьев, Владыка Тридцати Трех муравейников, способный поднять целых две иголки, в то время как его подданные еле-еле треть осиливают! Убийство насекомого, согласно утверждениям мудрецов, кармы не отягощает, да и мою-то карму отяготить — это еще очень постараться надо!.. А все-таки пусть рыжий поживет лишний денек. Тем паче что меж узлов-корневищ папайи, на дальнем от меня конце поляны, уже завязывалось сражение: орда черных пришельцев схлестнулась с доблестными хозяевами здешних холмиков. Долг воина-кшатрия — защита личинок и маток, вон и муравьиный Индра стремглав несется вниз по моей голени, чтобы минутой позже ввязаться в свалку на правом фланге!

А ярко-алые лепестки цветов вполне сойдут за лужи крови.

Летний дождь, слепой, как крот, и любопытный, как незамужняя девица, вприпрыжку пробежался по кронам деревьев. Свалился на поляну, щелкнул по носу матерого дикобраза, который сунулся было из-за кустов, весело сплясал на трупе бедняги-ракшаса и скакнул к Арджуне. Холодные пальчики с робостью тронули металл доспеха, оставляя после себя россыпь медленно гаснущих алмазов, — и дождь внезапно застеснялся, сник и в солнечных брызгах удрал прочь.

— Ты хотел видеть меня? — спросил я. — Зачем? Во втором «зачем?» отчетливо чувствовался привкус первого.

Сладко-солоноватый привкус.

— Битва идет к концу, — как-то невпопад ответил Арджуна, и меня поразил звук его голоса, обычно похожего на зычный гул боевой раковины.

Эта женщина ему сразу не понравилась. Царь Пратипа отвернулся и стал глядеть в другую сторону. Широкий плес расстилался перед ним, и сверкание реки Ямуны заставляло щуриться или прикрывать глаза ладонью, за спиной с холма сбегал лес, пытаясь щупальцами лиан дотянуться, достать, потрогать стайки отшлифованных валунов. Святое место. Не надо быть отшельником, чтобы почувствовать: сам воздух здесь пропитан размышлениями о вечном. Да, стоило временно оставить Город Слона, прадедовскую столицу, попечению министров и советников, стоило, что бы они ни твердили об ответственности и государственных заботах!

Правителю тоже необходим покой.

Короткий, зыбкий, как видение дхата-морганы, города гандхарвов над гладью вечернего озера — но без минуты покоя жизнь топит человека в себе, заполняя легкие души водой сиюминутного, и ты понимаешь: никогда больше тебе уже не удастся вздохнуть полной грудью.

А тут еще эта женщина…

Старик, похожий на самца кукушки-коиля, стоял на берегу и зачем-то тыкал палкой в воду. Смотрел на расходящиеся круги. Один, второй, третий, третий с половиной…

Складчатая ряса ниспадала до самого песка, и золотое нагрудное ожерелье играло зайчиками в лучах заходящего солнца.

— Ну и?.. — непонятно обратился Старик к самому себе. — Звала, говорила, будто очень важно, а теперь не выходит! Обидеться, что ли?

— Эй, Словоблуд! — надсадно раздалось у него за спиной, и после паузы, переждав приступ кашля: — Это ты, старина?! И тебя позвала… текущая в трех мирах?

Когда им навстречу из чащи выскочил человек, Ганга споткнулась и вскрикнула. Так и не привыкла, бедолага, что из этих дебрей люди объявляются чаще, чем следовало бы…

Встречный был весь в крови: обильно сочась из рассеченного плеча, сок жизни заворачивал несчастного в драгоценную кошениль. Искаженное смертным ужасом лицо выглядело неестественно белым в сравнении с запекшимся пурпуром. От страха? От потери крови? От того и другого одновременно? Очень походило все это на закат в Гималаях: багрец солнца и белизна снегов. Только страшнее. Рвань одеяний, некогда богатых, болталась рыжими лохмотьями, единственный наруч на правой руке был помят и ближе к локтю прорублен, а в кулаке беглец мертвой хваткой сжимал обломок лука.

Человек бросил безумный взгляд на четверых путников, как рыба, открыл-закрыл рот — и сломя голову кинулся в кусты. Вскоре треск веток и топот затихли в отдалении.

На сей раз промолчал даже Гангея. Лишь сморщил нос и тихонько прицокнул языком, но совсем не так, как минуту назад, прыгая вокруг наставников, и все четверо в напряженной тишине, оглушающей после былого грохота, двинулись дальше. Казалось, затих даже ветер.

Зеленая с золотом лиана, тихо шурша, скользила в гуще лиан-товарок, немало, должно быть, удивленных такой прытью с ее стороны.

Впрочем, нет. Лианы уже не удивлялись — и не потому, что не умели удивляться. Просто привыкли, что некоторые из них время от времени вдруг начинают двигаться. Раз ползет — значит, ей нужно. И пусть себе ползет. Лианы больше интересовало собственное цветение, а разоренное гнездо или проглоченные яйца какой-нибудь незадачливой пичуги их волновали в последнюю очередь. Как и различия между ними, почтенными лианами, и древесными змеями. Пустяки, блажь — и только!

Змея же, ощущая впереди живое тепло, мерцание среди веток, расслабленно текла в нужном направлении. Ее не обременяли предположения, что это в итоге окажется: птенец зарянки, яйца черногрудой иволги, ленивая белка — пульсируя, комочек выглядел как раз подходящим по размеру, чтобы оказаться съедобным.

Что ей сейчас и требовалось.

Эй, рыбак! А ну-ка глянь: что это там, на берегу? Да поторопись: раджа Упаричар, владыка южных матсьев, не любит ждать!

Разумеется, отнюдь не раджа Упаричар собственной персоной орал сейчас на подвернувшегося под руку рыбака. Просто направляясь вдоль берега Ямуны, близ места ее слияния с Гангой, раджа заметил движение у самой кромки воды. И кивнул начальнику стражи. Тот в свою очередь кивнул десятнику, десятник — рядовому стражнику, а стражнику не более остальных хотелось шастать косогорами, увязая в сыром песке по щиколотку.

Вот и дошло до рыбака.

Рыбак обернулся на голос, бросив латать прохудившуюся сеть. Отряхнул с колен песчинки, поправил уже далеко не новое дхоти, которое цветом не отличалось от прибрежного песка, — и только после этого с достоинством поклонился, не спеша, однако, выполнять полученное приказание.

Рама подбросил в костер охапку веток, и клубы сизого дыма наполнили ночь. Дрова отсырели — сезон дождей, приближаясь, насквозь пропитывал влагой все, что угодно, — и Семипламенный Агни надсадно кашлял, дразнился чадными языками, ругался на чем свет стоит, пока влага не соизволила, шипя и стеная, изойти прочь.

Аскет по давней привычке дернул себя за кончик косы и опустился на бревно в пяти шагах от кострища.

Рядом с ним лежал обязательный Топор-Подарок, с которым Парашурама не расставался ни на миг, по правую руку, на ошкуренном чурбачке, расположились кусок выделанной кожи, дратва и набор игл с лезвиями.

Сегодня пришло время изготовить для юного Гангеи новую готру — набор, что предохраняет руки лучинка от повреждений при ударе тетивы. В готру согласно Дханур-Веде входили: кожаная лента из двух слоев, которой хитро обматывалось левое предплечье, пара наперстков для указательного и среднего пальцев десницы, поддерживающих стрелу на тетиве, особо искусным стрелкам еще полагался сложной формы перстень из твердого металла. Его носили на большом пальце правой руки.

Ветер мертвой хваткой вцепился в край плаща и трепал тяжелую ткань, как собака треплет шкуру только что освежеванного буйвола: и бросить жаль — ведь кровью пахнет! — и утащить невмоготу. За спиной Гангеи переминались с ноги на ногу двое дружинников в легких доспехах. Дружинникам давно надоело стоять здесь, на угловой башне, и тупо пялиться в сторону юго-западных холмов. В конце-то концов, царь Шантану уехал всего трое суток назад, уехал пышно, во главе внушительной свиты, и ждать его возвращения именно сегодня было глупо.

Почему не вчера? Почему не завтра?!

Дружинников можно было понять: самого Гангею с нетерпением ожидали возле казарм. Весь хастинапурский гарнизон был по уши влюблен в молодого наследника престола. Во время учений новобранцы-желторотики и седоусые ветераны исподтишка косились в сторону сына Ганги: одобрит ли? кивнет ли? а если уж цокнет языком и по-детски взлохматит вороные кудри… Впору пускаться в пляс, забыв, где ты и кто ты!

Ученик Рамы-с-Топором одобрял, кивал, иногда цокал языком и запускал пальцы в шевелюру — только дружинникам было невдомек, что вместо воинской потехи молодой царевич готов в любую минуту сорваться и уйти бродить по улицам Города Слона, толкаться на рынке между зеваками или часами стоять на крепостной стене, глядя вдаль.

— Привал! — махнул рукой наследник, и возничий послушно остановил колесницу.

Он, потомственный возница, сута из сословия «Рожденных под дышлом», кипел от удивления: колесница всю дорогу шла как по ниточке, словно под колеса и копыта ложились не косогоры с ухабами, а «Путь Звездного Благополучия»!

Гангея похлопал суту по плечу, вслух похвалил его искусство — возничий зарделся ярче кожицы спелого плода бимба — и решил не вдаваться в подробности.

Перебьется.

Тростники покорно расступались перед носом челна, шелестя пушистыми метелками. Вдалеке, на том берегу, надрывно рыдали шакалы, оплакивая несовершенство мира и пустое брюхо. Ты не знал этой протоки, все вокруг было чужим и таило опасность, но в глубине души, как в сердцевине фикуса-гнильца, исподволь тлел, играл алыми нитями уголек, давно присыпанный пеплом времени. Память? Вряд ли, скорей предчувствие. Пожалуй, выйди сейчас из тьмы и шелеста Рама-с-Топором или Словоблуд, мама-Ганга или любвеобильная якшиня — ты только кивнул бы и подумал:

«Так и должно быть…»

Сегодня была ночь ночей, когда любая причуда судьбы принимается как должное.

Рубеж между возможным и неизбежным.

Скомканная постель еще дышала недавней страстью. Охряные блики светильника играли на глянцевых от пота телах, шелк покрывал был в беспорядке разбросан вокруг, острый аромат сандала и мускуса царил в покоях, и одобрительно улыбалась в изголовье статуэтка Камы-Сладострастца, Цветочного Лучника, взирая на мужчину и женщину.

Их юность уже миновала, оба вступили в пору величественной и уверенной зрелости, когда жизненные соки уже не пенятся молодым вином, а спокойно текут полноводным потоком… Впрочем, внешне безобидные реки изобилуют омутами-бочагами, а именно там, согласно мнению знатоков, бхуты водятся!

В один из таких омутов эти двое только что окунулись с головой — и теперь, вынырнув на поверхность, пытались отдышаться.

Смуглая, почти черная рука женщины лениво гладила бронзу мужской спины, и усталый любовник наконец зашевелился, глубоко вздохнул и откинулся на подушки. Странная смесь нежности и страдания отразилась на его лице — белокожем, скуластом, с крупными чертами, словно минуту назад он не рычал от страсти в смятых покрывалах, а собственноручно очищал от гноя застарелую язву. Изрядная седина не по возрасту щедро запорошила черные кудри и вьющуюся бороду, напоминая смесь соли и перца.

Брахману-советнику было холодно.

Словно предсмертное ощущение Кичаки-самоубийцы до краев заполнило душу, раз и навсегда отучив кровь согревать тело, — а дура кровь и рада! Жидкая, мутная водица в жилах, рыбья слизь… Пора уходить. Давно пора, но всегда находилось неотложное дело, мешавшее покинуть Город Слона и удалиться в леса, чтобы спокойно перейти к полному разрыву с миром. Опоздал, прозевал момент — теперь и ушел бы, да ноги не носят! Холодно, холодно…

Поверх щуплого тела были грудой навалены косматые шкуры, в том числе и три шкуры восьминогой шарабхи — зверя редкого, безобидного, обладателя роскошного черно-серебристого меха. Вокруг ложа полукругом стоял целый выводок черепах-жаровен, и сизый дымок колебался в жарком воздухе. За дверью тихо переговаривались слуги, ожидая приказаний. Не от старца хозяина — этот уже лет десять не приказывал ничего, довольствуясь малым и отказываясь от любой роскоши в пище или одежде. Приказы отдавал пятидесятилетний внук советника, жрец храма Ганеши-Слоноглава, покровителя наук, в позапрошлом году жрец похоронил отца и теперь заранее готовился к погребальным обрядам над дедом — все знали, что жизни тому осталось с гулькин нос.

Холодно…

Истинно реку вам: раджа Упаричар, чье имя означает «Воздушный Странник», летел как-то в звездном пространстве на хрустальной колеснице и, пребывая в тоске по далекой супруге своей, обронил семя! Царь же подобрал его листком дерева, соображая: «Да не пропадет напрасно плод чресел моих, и да не будет напрасным у моей супруги период зачатия!» Уразумев, что время благоприятно, он, глубокий знаток Закона и Пользы, освятил семя мантрами и призвал к себе быстролетного коршуна…

— Люди добрые! Чудо из чудес!

— Дальше! Дальше сказывай! Что было-то?!

— Ха! Балабонь, пустомеля, тешь дурьи уши! Мудрый царь ночами снится: на хрустальной колеснице, благолепен, весь в тоске, и с лингамом в кулаке!

— Колесницу регента заприметили еще издалека.

— Едет! Едет! Грозный возвращается! — донеслись со стен крики дозорных.

Просыпаясь, Хастинапур радостно загудел, и во дворце, как и во всем городе, началась лихорадочная суета — челядь спешно готовилась к торжественной встрече победителя. В том, что Гангея возвращается с победой и невестами для сводного брата, не сомневался даже самый отъявленный скептик.

— Сколько их там? — осведомился у ближайшего дозорного начальник стражи Львиных ворот, первым вскарабкавшись на стену.

Двое стояли у обгорелого баньяна.

Черная пятерня с бессилием отчаяния тыкала в небо, словно пытаясь выцарапать глаза Сурье-Солнцу, и прошлое спотыкалось, бродя вокруг двоих — вокруг быка и кобры, кшатрия и брахмана, ученика и учителя… Но от лезвия Топора-Подарка тянуло ледниками Химавата, а рубин в серьге блестел запекшимся сгустком, и прошлое боялось подойти ближе.

Рубин и топор — это было настоящее, и оно не терпело соперников.

А на все десять сторон света от дерева, испепеленного по глупости, раскинулось Поле Куру. За последнее время священных криниц здесь стало гораздо больше, и возле каждой гомонили паломники, напрочь забыв про обряды или возлияния. Еще бы! Слухами земля полнится и ими же расшатывается…

Он стоял на пепелище, растерянно озираясь по сторонам.

Огонь. Только что был огонь! Яростно ревущее пламя, безбрежный океан алого треска и грохота, Пралая, Судный День, конец света! И Семипламенный Агни, собрат-Локапала, мчался сквозь полыхание на бешеном баране-агнце, смеясь мне в лицо, как уже случалось некогда, в страшном лесу Кхандава, где два Миродержца схлестнулись не на жизнь, а на смерть из-за пустяка, потому что именно пустяки в конечном счете решают судьбы миров…

Пожар надвигался строем «краунча», излюбленным способом южан Декхана, когда журавлиные крылья-фланги охватывают неприятеля с двух сторон, а острый клюв проникает в самую сердцевину, я же воздвиг против дикой птицы Агни оплот упрямых, «телегу Творца», собрав космы туч в несокрушимые бастионы, и бил навстречу струями ливня, толстыми, как колесничная ось, холодными, как снега Химавата, бил, дождил из прохудившихся бурдюков, расшвыривая остатки перунами!

Было?