— Позвольте вашу ручку! Вашу драгоценную! Сюда, сюда, на подушечку…

— Держите. Пальцы распарились?

— Чудные пальчики! Дивные! Как ноготок делаем? Лопаткой, копьецом?

Хендрик Землич, позднее известный как Хендрик Високосный, сказал в молодости: «Радуга — всего лишь кривой путь от черного к белому!» Заявление было подвергнуто резкой критике живописцами, философами и предсказателями погоды, но речь не об этом.

Из ложного афоризма, в котором отчетливо звучал юношеский максимализм, умноженный на фанатизм и самоотверженность Хендрика, как дуб из мелкого желудя, со временем вырос уникальный Орден Зари.

Еще во время службы помощником университетского архивариуса, раскопав в анналах свод записей Эразма Кудесника, чудом попавших в свободный доступ, — в частности, «Старое доброе зло», «Пуп Земли, как он есть», а также «Основы Универсума» с купюрами цензоров, — наш герой сделал ряд выводов, приведших к последствиям удивительным и непредсказуемым. Согласно его будущим «Максимам», борьба чистых, беспримесных Добра и Зла, иначе Света и Тьмы, в нашем матерьяльном мире выведена за скобки и невозможна в принципе, по причине несовершенства человеческой природы. Тем не менее она продолжает оказывать фундаментальное влияние на существование цивилизации. Рафинированное Добро и концентрированное Зло легко выделить в каждой точке любого отдельно взятого конфликта, если не вдаваться в общую суть самого конфликта и не персонифицировать эти силы в конкретных личностях — опять же потому, что мир и люди утратили совершенство.

Но совершенство, к счастью, не утратило мир и людей.

— Кривыми путями идете вы к истине, — сказал аскет-маньерист Дэниел Оливье, ознакомясь с «Максимами». — Глухими, окольными тропами тащитесь вы к ней. А я лежу под вишней, отягощенной плодами, и косточками плююсь вам вслед, когда вы проходите мимо.

Пудреница вигиллы оказалась выше всяческих похвал. Приступая к осмотру комнат исчезнувших — не хотелось думать, что погибших — квесторов, барон слегка завидовал возможностям Тихого Трибунала. У него самого для сбора такой уймы сведений про Орден ушел бы по меньшей мере день работы. Целый день чихать от пыли скрипториев Приказа, браниться с архивными крысами, не желающими поднять свой тощий зад и углубиться в стеллажи! Вечный Странник, а жизнь и так скоротечна! Надо подать рапорт о необходимости внедрения достижений…

Отвлекшись на минутку, он вызвал двоих ликторов и отправил с поручениями. Первого — к «топтунам», второго — к «стоякам»: так квизиторы презрительно именовали обе ветви столичной стражи, патрульной и воротной. Пусть выяснят, не было ли замечено на улицах и на выездах из города подозрительных телег. Конрад понимал, что опоздал — за ночь из легкомысленной Реттии можно вывезти всех покойников оптом и в розницу! — но порядок есть порядок.

Внизу Генриэтта ходила по каминной зале, измеряя уровень, спектр и прочие составляющие выброса маны. Отчего по «Приюту героев» гуляли сквозняки и в нос шибало грозой.

Дворянство Ривердейлы получили давно, еще при Пипине Саженном.

Семейная легенда гласит, что великий император, наголову разбитый ордой Элбыхэ-нойона в первом сражении при Шпреккольде, бежал в Бирнамский лес, опасный для случайных путников и вдвойне опасный — для особ королевского звания. Но случилось чудо. Деревья Бирнама, с древних времен непримиримые к венценосцам, на этот раз воспылали гневом к горстке телохранителей императора, превратив их в лакомые удобрения, — а он сам, раненный и обессилевший от скитаний, в конце концов обрел пристанище в хижине дровосека. Там его и нашли трое вольных стрелков-мародеров, возжелав отобрать у павшего величия одежду и драгоценности, а самого Пипина живым предать в руки злобного Элбыхэ для триумфальных пыток. Дровосек вначале колебался между священным долгом гостеприимства и долей в имуществе гостя, предложенной ему мародерами, но итог колебаниям отца подвел сын — девятилетний Марчин. Дитя схватило родительский топор, заслонило тоскующего императора и громко возвестило:

— Отец, не бойся! Нас трое против троих, и, значит, судьба еще не решена!

Через шесть лет, все при том же Шпреккольде, трубя победу, Марчин-оруженосец получил от императора дворянство и рыцарские шпоры.

А в придачу — графство Бреттэн, граничащее с судьбоносным Бирнамом.

Роли благодарного слушателя «Повести о доме Ривердейлов» Конрад удостоился через пять минут беседы с престарелым графом. Внимая героической саге, барон к концу заскучал и с любопытством принялся разглядывать интерьер гостиничной харчевни, где им в мгновение ока был накрыт столик на двоих.

Как и весь «Приют», харчевня делилась на две половины: черную и белую. Никаких перегородок или хотя бы ширм не наблюдалось: Свет и Тьму разделял лишь цветовой фронтир. Кроме набивших оскомину картин борьбы двух чистых начал (слева побеждала Тьма, справа — Свет), стены украшал целый арсенал оружия, целого и сломанного в боях, а также детали доспехов. «Бутафория, — определил обер-квизитор наметанным глазом. — „Засохшая кровь“ на клинках — ржавчина пополам с турристанской охрой. Хотя среди лат есть любопытные экземпляры…»

Вот, к примеру, черный лакированный шлем. Судя по надписи, принадлежал Аспиду Второму. Вранье: кто позволит вывешивать реликвию перед жующими обывателями?! Тем не менее глянцево-блестящий, с широкими «закрылками», призванными защищать шею, с глубокими провалами «глазниц», где, казалось, теплились адские огоньки, с узким и тупым зарешеченным «рылом», шлем производил впечатление.

Никогда не считывайте остаточные эманауры с поврежденных записей. Особенно во время месячных недомоганий. Если вы маг, вы поймете. Если женщина — посочувствуете. Если не маг и не женщина — уж поверьте, милостивый государь, на слово.

Анри сжала ладонями ноющие виски.

Дятел мигрени долбил голову клювом, ища вкусную личинку.

«Голова — груша или дыня, тяжела и кругла у основания.

Ухо -раковина морского моллюска а-ах; невелико и плотно.

Нос — мотылек син-синдриль, широк и туп.

Задние лапы — «опора водяного жеребца»; мощны, толсты и прямы.

Передние лапы — «угроза синего дракона»; расставлены широко, прославляя грудь исполина.

— Какое счастье, сударыня! Вы тоже к нам? Прошу, прошу! Лучший номер, правда, занял господин барон… Но для вас найдутся отличные апартаменты! Останетесь довольны! Амадей Вольфганг Трепчик-младший сиял новеньким бинаром.

— Фон Шмуц поселился в «Приюте героев»?

Дама у конторки обернулась. Красивое, но строгое, малоподвижное лицо. Из-за притираний? Частое употребление белил иногда дает схожий эффект. Выглядит дама чудесно, но одной женщине другую не обмануть. Отсутствием «гусиных лапок», королевской осанкой, осиной талией — нет, не обмануть. Брюнетка постарше нашего будет…

Два ближайших часа она провела с пользой. Заморила червячка в «Гусе и яблоке»: здесь подавали чудесное фондю по-виллански, с кукурузной мукой и тремя каплями вишневой водки. Сперва Анри думала отказаться от лакомства, потому что котелок для фондю изнутри натирали чесноком, а ей еще работать с людьми. Но передумала: в конце концов, с малефиком ей не целоваться, а некротические эманации отслеживать, а если и целоваться, то существенно позже, и вообще — потерпит.

Бокал облегченного кларета скрасил терзания души.

— Пудинг? — предложил содержатель траттории, чернявый хитрец Этьен Кормило.

Дурацкий марш кавалергардов, сочиненный пасквилянтом Сирано Лермонтом в связи с конфузией под Шепеттауром, лез в голову не зря: с раннего утра у Конрада ныл зуб. Не желая, как говорится, терять лицо, бравый обер-квизитор крепился и не подавал виду, занимаясь сборами в дорогу вместе со всеми. Разве что хмурил брови, катал на скулах желваки и рта старался без надобности не раскрывать. А когда волей-неволей приходилось — излагал мысль кратко, рубя фразы, как хвосты у двоякодышащих псов-бобберманов, выведенных для охоты на расплодившихся одно время бобров.

Если боль терпеть и презирать, как терпит и презирает палача опытный мученик со стажем, она в конце концов обижается, плюет тебе в душу и уходит к другим, менее стойким господам. Но палач на сей раз барону достался матерый, из клещеватых дыбарей. Зуб взбрыкивал, дергал, крутил беспрерывно, словно отвергнутая любовница, докучал письмами и подарками, тщась полностью завладеть вниманием, а затем, потерпев неудачу, сменил тактику. Боль на миг утихла, фон Шмуц вздохнул с облегчением — но хитрец-палач только этого и дожидался! В десну впился стальной крючок-тройчатка, рыбак привстал в лодке, удилище выгнулось дугой…

На некоторое время барон полностью ушел в себя, размышляя о вечном.

Режим криптования сбоил, зеркальце коннекс-пудреницы шло радужными полосами. Сказывался взбудораженный астрал, или это гросс тешил беса в ребре, развлекаясь исподтишка, но Месроп Сэркис при таком качестве связи напоминал упыря-богатыря после месячной диеты.

Лексикон председателя вполне соответствовал изображению.

— Сгною! Уволю! Без выходного пособия!

…ты спишь.

Светлость приглушила свет, пальцами задавив робкий огонек свечи; светлость изволит почивать, отдыхая, пока из-за небокрая не встанет иная, куда более яркая светлость.

Чш-ш-ш…

…Тесная каморка без окон и дверей. Серый свет капает из мелких, незаметных для глаза трещинок в стенах, отчего в каморке царят вечные сумерки. Три крохотные старушечки (сестры?) заняты делом. Одна прядет нить, журча веретеном. Главная, суровая нить на конце раздваивается, растраивается, расходится мириадами зыбких ниточек. Вторая старушечка распутывает эти паутинки, давая возможность свободно исчезать в стенах, в светоносных трещинках, куда ниточки уходят, как рыболовные снасти — в воду. Третья бдительно следит за обрывами, то и дело подвязывая, сращивая, сплетая по-новому. Кажется, сестры беседуют за работой, но слов не разобрать. Кроме деревянной прялки и трех старушечек, в каморке больше никого нет.

И ничего нет.

Странный сон, который под конец начал скатываться в кошмар, откровенный, как нагота бывалой шлюхи, оборвался внезапно, словно его отсекли ланцетом медикуса-ампутатора. Переход к яви был слишком резким. И явь эта понравилась Конраду ничуть не больше сгинувшего кошмара: в трепетном сиянии зари, крадущейся из-за горизонта, над постелью нависла зловещая фигура.

— Стоять! Бдительный Приказ!

Не раздумывая, барон прямо с кровати прыгнул на незваного гостя, но запутался в одеяле, спеленавшем ноги ловчей сетью, и упал на пол, больно стукнувшись коленями. Через мгновение он вскочил, выхватывая из-под подушки кинжал, готов разить…

— Уже поздно, — сказал гроссмейстер Эфраим, сняв знаменитый тюбетей и вытирая им лысину. Золотое шитье царапало кожу, оставляя красные полоски, но это, судя по блаженной ухмылке, ничуть не занимало престарелого некроманта. — Сударыня, вы, должно быть, утомились? Моя гостевая спальня в вашем распоряжении. Уверен, ваш чудесный лошак легко доставит вас в башню!

Гиббус тихонько заржал, радуясь комплименту.

— А вы, ваше чернокнижие? Мой мирабил без труда снесет двоих!

Кадавральню в Чурихе учредил Бенедикт Прагматик, VI гроссмейстер Совета.

Чародей средней руки, но большой деловой сметки, Бенедикт любую идею заранее считал мертворожденной — и потому воплощал в жизнь с вдохновением и кипучей энергией, достойными гения некромантуры. Сам он идей не генерировал, считая это уделом людей не от мира сего, коих звал в глаза и за глаза «моими славными идиотусами». Таких людей гроссмейстер находил по всем уголкам обитаемого мира, привечал — с изрядной толикой сочувствия — в Чурихе и брал в оборот. Любую произведенную ими идею, творческую или административную, Бенедикт сперва хоронил, произведя сопутствующие обряды, а после ухаживал за могилкой и размышлял: «С какого конца поднять мертвеца?»

Чурих при нем процветал.

Любой практикующий некромант скажет вам, что его магический профиль требует внешних затрат и стараний, не сравнимых, скажем, с подготовкой к работе боевого мага, ясновидца или погодного темпестора. При кажущемся изобилии кадавров — сиречь трупов — для научной работы подходит далеко не всякий покойник. А подходящего отнюдь не так легко заполучить, как считают дилетанты. Охранные чары кладбищ, противодействие мэтров ритуальных услуг, опечатывающих места захоронений, гнусное качество гробов и грунтовые воды, из-за чего кадавр портится телом и нравом раньше, чем ты до него доберешься. Мумифицирование и кремация, войдя в моду с конца прошлого столетия, сильно осложнили ситуацию на рынке тел, ряд лжегуманистических законов вступил в конфликт с естественными потребностями некромантов…

Короче, если верить пословице, сойдет сто потов, пока дрейгур готов.

В тишине послышался близкий плеск волн. Озеро напомнило о себе и снова замолчало, наслаждаясь покоем. С ветки дерева сорвался ушастый филин-пересмешник, чихнул, вторя звукам озера, хрипло ухнул баритоном: «Голу-у-уба-а-а!», явно подразумевая недавнюю тираду Эфраима, и ухватил когтями зазевавшуюся мышку. Представление, как считал филин, заслуживало награды не меньше, чем слова глупой вигиллы, прошедшей мимо вкуснейшей мыши с преступным равнодушием.

Продолжив спуск к Титикурамбе, гроссмейстер с минуту о чем-то размышлял.

— Услуга за услугу, — наконец бросил он.

Когда-то давным-давно Эфраиму Клофелингу исполнилось тринадцать лет.

Сейчас в это трудно поверить. Но лопоухий, нескладный, тощий, несмотря на все усилия мамы, бабушки и доброй поварихи Тильды, подросток, любимый сын духовника Бруно, тоже не дал бы веры россказням о дряхлом гроссмейстере-некроманте. Фантазии языкатых врунов-трубадуров — вот как иногда выглядит жизнь человеческая, если смотреть не снаружи, а изнутри, как узник из темницы или птенец из яйца. Между двумя ипостасями — застенчивым юнцом и общительным старцем — раскинулась пропасть; но именно в тринадцатый день рождения возникла первая трещина, первый разлом грядущей бездны.

Впрочем, изредка, глядя из окна на озеро Титикурамба и видя за озером зловещие башни Чуриха, Эфраим мечтал, как однажды, могучий и победоносный, во всеоружии магии, он завоюет гнездо ужасных некротов и превратит его в истинную колыбель Высокой Науки, творящей чудеса во имя жизни на земле.

У судьбы есть чувство юмора.

Сбегая по лестнице Цитадели, прыгая через ступеньку и еле удерживаясь от страстного желания съехать вниз по перилам, — что, конечно, недостойно взрослого человека! — Эфраим размышлял о тайне. О тайне сокровенной, ответственной и, вне сомнений, исключительной. Пожалуй, у каждого в столь важном возрасте есть тайна. Он догадывался об этом, но ни капельки не огорчался. Далеко не каждый владеет секретами сильных мира сего, совсем не каждого приветствует милостивым подзатыльником его высочество пятый герцог д'Эстремьер, — и уж точно не каждому ласково улыбается Хендрик Високосный, чей взлет родил сплетен больше, нежели подвиги Нихона Седовласца.

Мир рассекали прямые линии, деля все вокруг, до горизонта, на черно-белые квадраты. По квадратам, как сомнамбулы, медленно двигались фигуры двух вызывающих зубную боль цветов; некоторые из них казались барону смутно знакомыми. Огромную игральную доску вздыбили холмы и перелески, дома и замковые башни; вдалеке блестела смоляная гладь озера.

Приют умалишенных героев размером с целый мир. Конрад раздвоился: он одновременно находился на доске, охраняя Черного Короля, — и наблюдал за происходящим со стороны. К Королю приближались две белые фигуры: Рыцарь и Зверь. Их сияние ослепляло.

— Сударь, вам вредно так сильно сиять. Выгорите дотла и лишитесь сил, — вежливо обратился барон к Белому Рыцарю.