Все это произошло, само собой разумеется, в те ничтожно-мелкие дни до жертвенного очищения, каким явилась война. Помню, мы — я и один молодой американец — стоим и болтаем в антракте невообразимо дилетантской постановки «Флорентийской трагедии»…

[1]

Совершенно пустая комната в доме на Виктория-стрит, превращенная в эдакий аквариум для наиболее степенных представителей фауны «артистических кварталов». С видом великодушного покровительства, какой напускают на себя «посвященные», американец вручает мне печатный пригласительный билет.

— Бог ты мой! — воскликнула та далекая тень моего теперешнего «я». — Шарлемань Кокс? Вот так имя! Это что, шутка?

— Вовсе нет. Просто человеку не повезло, а, впрочем, если хотите, это непреднамеренный родительский анонс. Шарлемань чертовски талантлив. Выходец с нашего Запада. Вам непременно надо его послушать.

Я еще раз взглянул на билет: это было приглашение посетить с трех до пяти гостиную леди Медлингтон, где дает концерт мистер Шарлемань Кокс, цена две гинеи.

— Позвольте, я не могу покупать билеты стоимостью в две гинеи, — сказал я. — Такие бешеные деньги…

— Ваша дивизия где-то на Сомме, — терпеливо разъяснял комендант железнодорожной станции. — Вчера они были в деле, а где они теперь, одному господу богу ведомо. Станция снабжения снова в Бапоме. Вам лучше всего съездить туда и еще раз навести справки. Тамошний комендант должен знать, он вам скажет.

— Ладно, съезжу, — сказал я. — Спасибо.

Платформа была забита людьми — многие возвращались из отпуска, еще больше было офицеров и очень много солдат, выписавшихся из госпиталя. Внезапно чья-то рука крепко хлопнула меня по плечу, и развеселый голос сказал:

— Привет, Брэйзуэйт, старина!

Я обернулся и тотчас узнал Рэндла в новом, выигрышном для него облике американского пехотного офицера.

Прошло уже больше пяти лет с того дня, как Рэндл нехотя уплатил мне те десять франков, которые как бы символизировали крах «гипотезы Рэндла». В то время я был совершенно убежден, что с нашей «охотой на Кокса» действительно навсегда покончено. Юмористические номера мистера Кокса, весьма ограниченные по содержанию и по характеру исполнения, перестали меня развлекать. И я полагал, что солидное положение отца семейства вывело его из состояния вечного студента-второкурсника, на что ушло уже добрых двадцать лет его жизни. Не может же он бесконечно заявлять, что собирается начать делать то-то и то-то, и оправдывать свой, теперь уже несомненный, провал несправедливыми гонениями посредственностей на талантливого художника. Я уже давно подметил, что Кокс нарочно, бессмысленно ополчаясь против каких-нибудь пустяков, вызывал или пытался вызвать нападки на себя. Правда, упорство его безгранично, но ведь в свои сорок лет Кокс, наверное, утратил всякую занимательность. Теперь он может вызывать только жалость или раздражение. И уж, конечно, он страшно надоедлив и скучен. Но с тех пор, как на его ответственность легло воспитание ребенка, он, быть может, излечился все же от своей хронической болезни — мании величия и действительно занялся чем-нибудь путным. Да пребудет он в мире.

Но оказалось, что тут я ошибся. Комета мистера Кокса — всякий раз менее яркая и уже различимая лишь в мощные телескопы — время от времени все еще появляется на горизонте. И всякий раз, как я слышу о нем, тайна появления у Кокса младенца кажется мне все более темной и загадочной. Не знаю, быть может, на меня влияет упорное нежелание Рэндла отказаться от своей гипотезы или действительно многие обстоятельства говорят в ее пользу, но, должен признаться, порой мне думается, что надо, пожалуй, вернуть Рэндлу те десять франков или хотя бы половину. Да, вся эта история до того запутана, что иногда мне кажется, что несчастная Джульетта-Изольда просто ничей ребенок. Очевидность говорит за то, что у нее нет родителей, ее, должно быть, нашли под кустом крыжовника, или она упала с неба, как чудесная манна. Лично я уже никакого собственного мнения по этому вопросу не имею. Для меня это непостижимая историческая тайна вроде тайны Железной Маски.

И в этой таинственной истории о «ничьем ребенке» нет даже шкатулки с завещанием Джоанны Саускотт,

Я должен вернуться к тому времени — как раз после странного появления у Коксов ребенка, — когда обстоятельства заставили меня уехать в Англию, и Рэндл был моим попутчиком до Ливерпуля — он возвращался в Америку. У меня было много всяких забот, и не я, а Рэндл узнал от кого-то из своих парижских знакомых, что семья Коксов неожиданно уехала оттуда в Германию, а Мэгги увезла ребенка в Англию и поместила в какое-то специальное заведение для младенцев. Почему Мэгги? — спрашивали мы друг друга. Нет, почему именно Мэгги?

Неужели «гипотеза Рэндла» получила подкрепление с совершенно неожиданной стороны? Значит, Офелия — мать ребенка, но Шарлемань-то не отец, и все эти фокусы-покусы в Париже, сбившие нас с толку, — не очень ловкий, но благородный заговор Шарлеманя и Мэгги с целью прикрыть грех заблудшей, но раскаявшейся супруги. Конечно, Рэндл тотчас ухватился за эту версию и до самого того мгновения, когда мы распрощались в Ливерпуле, все приставал ко мне, требуя, чтобы я немедленно вернул ему десять франков. Поспешное бегство из Парижа, уверял он меня, вызвано тем, что ребенок зарегистрирован как дочь Кокса, а французская полиция обнаружила, что он вовсе не отец девочки. Все эти домыслы Рэндла показались мне неубедительными, — ведь по английским законам отцом ребенка всегда считается муж матери, если только супругу не удалось доказать свою непричастность к делу. Тут Рэндл извлек документ, подтверждающий, как он заявил, его правоту. Это была статья, присланная мистером Коксом в маленький французский журнальчик, в которой Кокс излагал причины, заставившие его покинуть Париж. Как и большинство вкладов мистера Кокса в сокровищницу литературы, статья эта не блистала ясностью мысли. После не очень долгой болтовни относительно того, что Париж мертв (как и бедная, старая Англия в ту пору, когда Кокс перебирался в Париж) и что центр современной европейской культуры в Берлине, мистер Кокс со страстным негодованием обрушился на французский бюрократизм и французскую полицию.