Повинуясь закону жизни, все здесь тянулось ввысь с нарастающими буйством и смелостью, заложенными уже в самом импульсе роста.

Тепло, свет, влажность — они оставались неизменными в течение миллионов лет. Никого больше не заботили некогда казавшиеся такими важными вопросы, начинавшиеся со слов «сколько» и «почему». Рассудку здесь более нет места. Этот мир создан для роста, для растительности. Теплица, да и только.

Небольшой группкой наружу выбрались дети — поиграть в напоенной солнцем зелени. С привычной настороженностью они пробежали по ветви, окликая друг дружку приглушенными голосами. Куст быстрорастущей скок-ягоды метнулся вверх, поблескивая липкой алой кожицей грозди. Этот куст готовился рассеять семена и едва ли намеревался причинить детям какой-либо вред. Они прошмыгнули мимо, не замедлив бега. Пока дети спали, у них на пути, чуть в стороне от ветви, появилась свежая поросль крапивного мха, зашевелившаяся при их приближении.

— Убейте его, — просто сказала Той, возглавлявшая группу. Ей десять; за время ее жизни фиговое дерево уже десять раз покрывалось цветами. Остальные дети, даже Грен, подчинялись Той. Выхватив из ножен палки, которые, подражая взрослым, носил каждый ребенок, они бросились на свежие побеги мха, принялись колотить по ним, стараясь размозжить отравленные кончики, и их азарт нарастал по мере расправы.

Клат, потянувшись вперед, утратила равновесие. Ей, самой младшей, было всего пять, и, упав, девочка угодила в самую гущу ядовитых стеблей. Вскрикнув, Клат перекатилась в сторону. Другие дети тоже закричали, но не бросились в мох, чтобы спасти ее.

Лили-Йо и Флор легко поднимались по грубой коре. Для них подъем походил на восхождение по каменным, более-менее симметрично лежащим ступеням. То и дело им попадались какие-то растительные враги, иглоклык или мехострел, но то была мелюзга, без труда отдиравшаяся от коры, чтобы кануть в зеленом мареве далеко внизу. Их настоящие враги были врагами и для термитов, так что идущая впереди колонна уже успела разделаться с ними. Лили-Йо и Флор старались не отставать от насекомых, радуясь их компании.

Карабкаться пришлось довольно долго. Однажды они присели отдохнуть на пустой ветке, поймали два бродячих шипа и, расколов их, съели белую маслянистую мякоть. По пути наверх им попались одна-две группки людей; порой эти встречные сухо приветствовали их взмахом рук, порой делали вид, что не замечают. В итоге женщины забрались слишком высоко для людей.

У Верхушек их поджидали новые опасности. Люди предпочитали более спокойную жизнь на средних уровнях леса, избегая тем самым крайностей Верхушек или Почвы.

— Надо идти, — поднимаясь на ноги, сказала Лили-Йо, когда они отдохнули. — Скоро будем у самых Верхушек.

Волнение заставило обеих замолчать. Они смотрели вверх, съежившись у одного из стволов. Над головами женщин шумели листья, не умолкшие, даже когда сама смерть нанесла удар.

Путешествие домой прошло почти без происшествий. Лили-Йо и Флор не спешили, вновь опускаясь на знакомый средний уровень дерева. Вопреки обыкновению, Предводительница не торопила спутницу, с неохотой готовясь к неизбежному распаду племени.

Она даже не сумела бы выразить сейчас собственные мысли. В гуще затянутых зеленью тысячелетий у человека в ходу осталось не так уж много мыслей, еще меньше — слов.

— Скоро мы должны будем Взойти Наверх, подобно душе Клат, — сказала она Флор, пока обе спускались по стволу.

— Таков Путь, — отвечала Флор, и Лили-Йо знала, что не услышит от нее более глубокомысленного замечания. Да и сама Предводительница не сумела бы произнести вслух слова, которые отразили бы смысл ее переживаний; рассудок человека был ныне похож на совсем тоненький ручеек. Таков был Путь.

По возвращении их ждала сдержанная встреча. Кратко поприветствовав остальных, уставшая Лили-Йо удалилась в свой орех. Жури и Айвин вскоре принесли ей пищу, даже и пальца не просунув внутрь ее жилища, — их сдерживало наложенное табу. Поев и выспавшись, Лили-Йо вновь выбралась на ветку и призвала остальных.

Они лежат под острыми листьями двух кустов свистополоха: расслабились на ярком солнце, но все же готовы отразить опасность. Восхождение завершено. Так дети впервые посетили Верхушки — и умолкли, лишившись при виде их дара речи.

Еще один раз Лили-Йо и Флор взяли в осаду огнежога, и Даф помогала им затенить растение высоко поднятыми листьями. Едва огнежог бессильно поник, Даф сорвала с его стеблей шесть громадных прозрачных сосудов, которые станут для них гробами. Хи помогла оттащить их подальше, и после этого Лили-Йо и Флор бросили свои листья и бежали под прикрытие свистополоха.

Облачко бумашек проплыло рядом, вспыхивая цветами, непривычными для глаз среди однообразной зелени — небесно-голубым, и лимонным, и бронзой, и вспыхивавшим, подобно бликам на воде, ярко-зеленым.

Одна из них, трепеща, опустилась на пучок изумрудной листвы рядом с наблюдавшими за ее полетом людьми. Листва принадлежала мокрогубу, и почти моментально бумашка посерела, когда ее ничтожно малое питательное содержимое оказалось высосано из тельца. Затем она просто рассыпалась, подобно кучке пепла.

Опасливо поднявшись на ноги, Лили-Йо подвела остальных к ближайшему канату, протянутому ползунами и вплетенному в их гигантскую сеть. Каждый из взрослых держал на весу собственную капсулу-урну.

— Здесь не растут нужные деревья, — протестовала Флор, когда они пробирались меж стволов гигантского сельдерея, чьи гребни раскачивались высоко над головами.

— Осторожно! — крикнула Лили-Йо и потянула Флор назад. Что-то похожее на цепного пса лязгнуло челюстями совсем рядом с ее ногой.

Быстрохват, упустив жертву, вновь медленно открывал челюсти, обнажая зеленые зубы. Этот был лишь слабым подобием кошмарных быстрохватов, плодившихся на нижнем уровне земных джунглей. Его зубы были мелкими, а движения — куда проще. Без прикрытия толстых стволов земной смоковницы быстрохваты лишились всего, что полагали принадлежащим себе по праву.

Подобное чувство охватило и людей. Они сами, как и бесчисленные поколения их предков, жили на ветвях высоких деревьев. Их безопасность зависела от Великого Дерева. Здесь тоже росли деревья, но сельдерей и петрушка не предлагали ни прочной как камень опоры, ни удобных ветвей.

Так они и шли, пугливо озираясь, — потерянные, страдающие от боли, не понимающие ни того, где оказались, ни как это стало возможным.

Маленькие, не имевшие развитого мозга создания бесшумно кружили над тропой, вылетая из густой зеленой тьмы и снова пропадая в ней.

По тропе шествовали две фруктовые скорлупки. Из-под них за бесшумно кружащими созданиями искоса наблюдали две пары глаз, отыскивая вслед за порхающими вокруг существами признаки затаившейся опасности.

Тропа шла почти вертикально; брошенный невзначай взгляд не различил бы ни конца ее, ни начала. Во все стороны от тропы отходили отдельные ветви, но путники под скорлупой игнорировали их в своем медленном, но верном продвижении. Поверхность тропы не была гладкой, что помогало цепляться пальцам, высунутым из-под твердой фруктовой кожуры. Кроме того, поверхность эта была цилиндрической, ибо тропа представляла собой один из стволов росшего здесь могучего дерева — смоковницы.

Две скорлупки продвигались от средних слоев леса к земле, питавшей дерево. Листва отфильтровывала свет, так что сторонний наблюдатель мог заключить, что они движутся в плотном зеленом тумане, опускаясь к началу уходящего в кромешную тьму длинного тоннеля.

Наконец двигавшаяся впереди скорлупа на мгновение замешкалась и свернула на одну из горизонтальных веток-тропинок, усмотрев на ней некий едва заметный след. Вторая скорлупа последовала за нею, и вместе они присели, спинами оперевшись о только что оставленный ими ствол и прижавшись друг к дружке боками.

Пленница полти лишилась дара речи. Тяжело дыша, она только мотала головой в ответ на расспросы Пойли. Они смогли вытащить из нее лишь одно — ее собственное имя, Яттмур. Очевидно, она была напугана жуткими воротниками на шеях незнакомцев и блескучими нашлепками на их головах.

— Сморчок, она слишком боится, чтобы говорить, — сказал Грен, тронутый красотой сидевшей у его ног связанной девушки. — Твой вид ее пугает, и она ничего нам не скажет. Может, оставим ее и пойдем дальше? Скоро мы найдем и других людей.

Ударь ее, и тогда она, возможно, заговорит,

 — тихо прогнусавил сморчок.

— Но от этого она испугается еще больше.

Или же это развяжет ей язык. Ударь ее по лицу, по лицу, которое, похоже, так тебе понравилось…

Истерзанные потоки застывшей лавы, на которой они стояли, пронизывало множество отверстий. Отдельные участки осыпались сами, в других местах ходы были прорыты пастушьим племенем; так возникли уютные подземные укрытия. Здесь эти люди жили — лишь отчасти в безопасности и лишь отчасти в темноте, — в обширной пещере с множеством запасных выходов, удобно расположенных над головой.

Поили и Грена убедили спуститься в подземный полумрак, и помощь Яттмур оказалась куда действенней, чем наглядный пример Хатвир. Там они уселись на скамьях и почти сразу же получили пищу.

Они отведали мяса попрыгунчика, которое пастушье племя приправило незнакомым обоим странникам способом: специями, сделавшими блюдо аппетитным, и перцем, придавшим ему остроту. Попрыгунчик, объяснила Яттмур, издавна стал основной пищей племени, но порой им перепадает и иная, особая пища, которую тут же почтительно поднесли Грену и Пойли.

— Это называется «рыба», — сказала Яттмур, когда оба выразили одобрение. — Она выходит из Долгой Воды, льющейся из Черной Глотки.

Сморчок в голове у Грена немедленно заинтересовался и заставил переспросить:

Пока Грен и Пойли спали, сморчок бодрствовал. Сон был чужд его природе.

В настоящее время сморчок был подобен мальчишке, случайно забравшемуся в пещеру, полную сказочных богатств; он наткнулся на драгоценности, о которых даже не подозревал их подлинный владелец, и был настолько заинтригован, что не смог удержаться, чтобы их не исследовать. И первое же исследование привело его к потрясающему открытию.

Сон Грена и Пойли был исполнен множества странных фантазий. Целые пласты прошлого светились там; подобно погруженным в туман городам, они мерцали перед их спящим внутренним взором, чтобы тут же исчезнуть. Приступая к своим раскопкам без лишних предубеждений, чтобы не спровоцировать неприятие на бессознательном уровне, сквозь который проходило его погружение, сморчок уходил все дальше по зыбким коридорам памяти, где хранились интуитивные реакции Грена и Пойли.

Путешествие не было коротким. Многие из встречавшихся сморчку знаков, затемненных бесчисленными поколениями, уводили его в сторону. Сморчок продвигался все дальше в поисках сведений, относящихся к эпохе, предшествовавшей тому, как солнце начало выбрасывать лишнюю энергию, к тем дням, когда человек был куда разумнее и агрессивнее, чем его нынешний живущий на деревьях потомок. Перед восхищенным и озадаченным сморчком предстали великие цивилизации — но он погружался все глубже и глубже, в ту длиннейшую из эпох человеческой истории, еще до начала самой истории, еще до того, как у людей появился хотя бы огонь, согревавший их по ночам, или мозг, направлявший руку на охоте.

И там сморчок, пробиравшийся меж самых основ, опор человеческой памяти, сделал свою замечательную находку. И затаился, переждав множество ударов сердец спящих, прежде чем попытаться усвоить суть того, на что наткнулся почти случайно.

У самого подножия Черной Глотки они подошли к потоку по имени Долгая Вода и, едва выбравшись из тени вулкана, прилегли на солнце. Вода бежала мимо — быстрая, темная, гладкая. На дальнем берегу снова начинались джунгли, демонстрируя наблюдателю целую колоннаду древесных стволов. Здешний берег был пустым; тут лава держала оборону перед буйным ростом леса.

Пойли опустила ладонь в воду. Течение здесь было столь стремительным, что целый веер брызг мгновенно украсил ее руку изысканной манжетой. Пойли побрызгала себе в лицо, провела мокрой ладонью по лбу.

— Я так устала, — сказала она. — Меня уже тошнит от усталости. Я не хочу идти дальше. Места здесь настолько странные… они совсем не похожи на средние ветви джунглей, где мы так счастливо жили с племенем Лили-Йо. Что происходит с миром? Он сходит с ума или просто разваливается? Может, здесь он кончается?

— Должен ведь мир где-то кончаться, — кивнула Яттмур.

Место, где кончается мир, может оказаться точкой, с которой мы возобновим его развитие, —

прогнусавил сморчок.

Мимо бежала покрытая ледяной крошкой вода, тащившая на себе айсберги. Долгоног продолжал вышагивать, не уклоняясь с только ему ведомого пути. Однажды его коробочка с семенами наполовину погрузилась в воду и пятеро пассажиров долгонога вымокли до нитки, но даже и тогда он не сбился с шага.

Долгоног шествовал не в одиночку. К нему примкнули собратья с других островков у побережья — и все они шагали в одну сторону. Настало время их очередной миграции, и они спешили к неведомым лугам, ждавшим их семени. Некоторые из них опрокидывались и ломались от столкновения с айсбергами; остальные продолжали идти.

Время от времени у людей на их высоком импровизированном плоту появлялась компания — толстые трубчатые ползучки, каких они уже видели на острове. Серые от холода, их клубни-ладони выдергивали себя из воды, нащупывая местечко потеплее, торопливо перебегая из одного укромного уголка в другой. Одна ползучка вскарабкалась Грену на плечи, и тот с отвращением забросил ее далеко в море.

Люди-толстячки мало обращали внимания на ползавших по ним шестипалых гостей. Грен взял на себя раздачу пищи, едва сообразив, что они не сразу выберутся на берег, как он рассчитывал, — и толстячки погрузились в апатию. Пронимавший до костей холод также не мог расшевелить их. Казалось, солнце вот-вот нырнет в море, а леденящий ветер практически не стихал. Как-то раз с черного неба посыпался град, который едва не содрал кожу с беззащитных людей, сидевших на долгоноге.

Даже имевшим лишь скудные зачатки воображения толстячкам начало казаться, что путешествие их будет длиться вечно и никуда не приведет. Часто накатывавшие на них волны плотной мглы лишь усугубляли это впечатление; когда же туман окончательно рассеивался, горизонт оказывался затянут черной грозной пеленой, и ветер был бессилен прогнать ее прочь. Но настал тот час, когда долгоног наконец свернул с прежнего курса.

Камни и булыжники плотным слоем покрывали землю под ходулями долгонога. Эти обломки некогда принесла сюда высохшая древняя река; старое речное русло петляло по дну долины, и, перейдя через него, путешественники начали новый подъем — на холмы, вообще избавленные от каких бы то ни было форм жизни.

— Позволь нам умереть! — простонал один из толстячков. — Слишком уж страшно оставаться живым в стране смерти. Окрась все кругом единым цветом, великий пастух, подари нам честь за резания своим милым жестоким режущим мечом. Пусть люди-толстячки получат один быстрый короткий удар мечом и радостно уйдут из этой просторной обители смерти! О, о, о, холод жжет нас, ай-йее, холодный долгий холод!

Нестройным хором они подхватили ставший привычным припев своих жалоб.

Грен позволил им стенать, но вскоре, устав от шума, разносившегося по долине таким странным эхом, поднял было палку, чтобы заставить толстячков замолчать. Яттмур остановила его, спросив:

— Разве их стоны не справедливы? Не бей этих людей, ибо я сама готова заплакать вместе с ними. Скоро произойдет то, что должно, и все мы умрем.

Жизнь на горном кряже была вполне сносной, а временами и более чем сносной, ибо дух человеческий во все времена обладал особым даром — находить выход из самых безвыходных ситуаций.

Величественный и одновременно грозный пейзаж, ставший их прибежищем, подавлял, превращая человеческие фигуры в песчинки. Близившаяся к концу пастораль Земли и полная страстей драма погодных катаклизмов разворачивались перед ними, не беря в расчет зрителей. Меж склоном и облаками, среди снега и грязи, люди влачили жалкое существование.

Пусть течение времени не отмечалось более сменой дня и ночи, иные происшествия могли поведать о его беге. Разражались грозы, падала температура; порой хлещущий с неба дождь был ледяным, порой его капли обжигали, и люди с криком спешили обрести убежище в пещерах.

Грен все больше замыкался в себе по мере того, как сморчок все прочнее зажимал в своих тисках его волю. Понимая, что только собственное хитроумие завело их в этот жуткий тупик, сморчок все более отчаивался; инстинкт размножения все сильнее давил на него, и в итоге он вовсе отрезал Грена от общения со своими спутниками.

И еще одно событие явилось вехой в бесконечном потоке времени. Во время одной из гроз Яттмур родила сына.

Грен осел у входа в пещеру и застыл на коленях, упершись ладонями в острый гравий.

Его восприятием завладел полный хаос. Картины громоздились, подобно дымке, танцуя и изгибаясь в его сознании. Он видел растущую вокруг стену, сложенную из крошечных клеток, липкую, словно пчелиные соты. Если бы у него была и тысяча рук, он бы все равно был бессилен оттолкнуть эту стену, спихнуть ее обратно вниз; пальцы быстро покрывались затруднявшим движения клейким сиропом. И теперь стена клеток нависла у него над головой, постепенно опускаясь. Лишь одно отверстие зияло в ней. Выглянув из него, он видел чьи-то тоненькие фигурки, далеко-далеко. Одной из них была Яттмур, стоявшая на коленях, жестикулируя и плача, оттого что он не мог пробиться поближе к ней. Другие фигурки, судя по всему, были толстячками. Еще в одной Грен узнал Лили-Йо, предводительницу прежнего племени. И еще в одной — скорченное, жалкое создание! — он признал самого себя, безжалостно вырванного из собственного убежища.

Мираж сгустился, перемешиваясь, и пропал вовсе.

Грен оперся спиной о стену, сполз по ней, и клетки вокруг начали лопаться, выталкивая из себя, подобно отвратительным маткам, скопище ядовитых тварей.

Наполненные ядом создания обернулись жадными ртами, глянцевито-блестящими коричневыми ртами, выплевывавшими звуки и слова. Они вторглись в его сознание, обретя голос сморчка. Они навалились со всех сторон — так быстро и неудержимо, что поначалу не их смысл, но причиненный ими шок обрушился на него. Грен хрипло закричал, да так и хрипел не останавливаясь, пока не разобрал, что в голосе сморчка звучит не столько жестокость, сколько сожаление; Грен постарался унять колотившую его дрожь и прислушаться к словам.

Яттмур собиралась спросить у Собрата совета, как быть с Греном и сморчком. Но, не владея искусством связного повествования и подбора существенных деталей, она поведала ему буквально всю историю своей жизни, включая рассказ о детстве, прошедшем в пастушьем племени, на окраине джунглей близ Черной Глотки. Затем она описала появление Грена и его подруги, открыла Собрату обстоятельства гибели Пойли и последовавших за тем странствий — пока судьба, подобно бурному морю, не вынесла их на пустынные берега Большого Склона. Яттмур закончила рассказ рождением сына и тем, как обрела она уверенность в том, что сморчок угрожает младенцу.

Все это время Собрат из народа ловцов-несунов лежал, с виду безразличный к ее рассказу, на своем валуне, и тяжелая нижняя губа его низко свисала, открывая оранжевые десны вокруг зубов. На траве рядом с ним — совершенно невозмутимо — лежали татуированные женщины, по обе стороны от скрюченного носильщика, так и стоявшего между ними как монумент озабоченности, с воздетыми над головой руками. Ни на кого из них Собрат даже не взглянул; взгляд его блуждал в небесах.

Наконец он произнес:

— Твой случай достаточно интересен. Мне довелось выслушать подробности множества ничтожных судеб, не слишком отличных от твоей. Собрав их воедино, то бишь синтезировав их в своем уникальном разуме, я способен выстроить истинную картину этого мира на последних его стадиях.

В гневе Яттмур вскочила на ноги.