Шею захлестнула петля, меня душили. Я задыхался, стонал, жизнь уходила… Пытался открыть глаза, но веки налились свинцом, легкие, казалось, вот-вот разорвутся, сердце бешено колотилось, и я сознавал, что это лишь сон, тот кошмарный сон, с которым я просыпался каждое утро с тех пор, как мы уменьшили дозы кислорода в нашей спальне.

Тщетно вырывался я из рук палача, тщетно открывал рот, чтобы глотнуть напоследок воздуха, я уже понимал, что скоро проснусь и вступлю в хмурый день с тяжелой головой, болью в затылке и горечью во рту…

И в эту минуту прогрохотал взрыв. Дом зашатался, меня чуть не выбросило из кровати. Я кинулся к плотно закрытому окну, выглянул на улицу.

Впереди, за Рио-Анчо, там, где упирался в землю конец “самого большого моста в мире”, горели нефтеочистительные заводы. “Все-таки взорвали”, — подумал я, глядя, как алые языки пламени, несмотря на непроницаемость смога, отбрасывают зловещие отблески на зеленовато-лиловую поверхность отравленной реки, словно обагряя ее кровью. Завыли сирены, но смог — мы называем его стайфли (от английского “душить”, “задыхаться”) — впитал в себя их тревожные звуки, как вата впитывает воду. По мосту загромыхали пожарные машины, закружили над огнем вертолеты. Разрывающиеся, как фугаски, здания снова закачались от взрывов, пламя над главным корпусом взметнулось с новой силой, слизало алчными языками удирающие вертолеты.

“Снять бы эту картину на пленку, — мелькнуло у меня в голове.

На вокзале было повеселее, чем на улице. Даже через маски было видно, что дети радостно возбуждены. Они нетерпеливо топали по перрону, перекликались между собой, бросали вещи в вагон и с визгом и смехом штурмовали свободные купе. К счастью, стайфли еще не удалось полностью уничтожить детство… Это настроение передавалось и провожающим, и без того счастливым от того, что они могут, наконец, отправить детей на каникулы в горы. А я дивился тому, как родители умудрялись узнавать за хоботками, высовывавшимися из окон, своих наследников, засыпая их на прощанье традиционными и бесполезными наставлениями — не налегать на холодную воду, она на Снежной горе очень холодная, не выбегать без теплых сапог на лед, не сразу начинать глубоко дышать, когда подымутся на вершину, и прочее и тому подобное… Некоторые мамы даже целовали резиновые мордашки.

Но когда поезд тронулся с места и исчез за поворотом, на перроне наступила тягостная тишина. Было десять часов утра.

— Я побежала, — сказала Клара. — Мне на работу к одиннадцати.

Ты что сегодня собираешься делать?

Что я мог ей ответить? Что послоняюсь по улицам, загляну в судебные залы и полицейские участки, вдруг да нападу на какую-нибудь скандальную новость, которую бы взяли в “Утреннюю зарю”, что даст мне возможность уплатить за воду и кислород, пока нас не отключили от сети? Или, если никакой работенки не подвернется, попробую заскочить к матери в Рио-Альто, городок у подножия гор, еще не полностью задушенный стайфли? С Кларой мы не увидимся двое суток — ей предстояли две смены, а затем ежегодные медицинские обследования, которым подвергались все служащие “Бита-Синтетики”.

Двадцать вторая улица, известная множеством магазинчиков, торгующих старинным фарфором, находится недалеко от нас. Узкая, неприветливая, стиснутая большими проспектами, в этот час дня она почти безлюдна. Магазинчики открываются лишь под вечер, когда сюда забредают немногочисленные туристы с маской на лице и банкнотами в кармане.

Дом номер семь оказался ветхим зданием, с облупившейся краской на стенах — результат многолетних усилий стайфли. Внизу разместились два антикварных магазинчика, оба на замке. А сбоку несколько ступенек вели в придавленную верхними этажами подвальную лавку без всякой вывески. Я заглянул в грязную витрину: внутри горела лампа, а за прилавком сидел старик в очках с железной оправой и читал толстую книгу.

Я вошел. Над дверью звякнул колокольчик. Старик поднял голову, захлопнул книгу, аккуратно заложив страницу большим белым — похоже, орлиным пером, и встал. Тут стало видно, что он очень худ и согбен под бременем лет.

Торговали здесь, видимо, синтетическим табаком полки были уставлены коробками с различными марками сигарет и коллекциями трубок. Бензина не было и в помине: ни единой бутылки, канистры, капсул для зажигалок — и тех не было. Ничего. Даже не пахло бензином, а ведь запах бензина стойкий.

У старика было скуластое, испещренное глубокими морщинами лицо, чуть запавшие черные проницательные глаза, лоб перехвачен красной лентой. По виду явно индеец. Я краем глаза взглянул на книгу. “Наука и магия древнего племени майя” — стояло на обложке.

Машина была старенькая, но в неплохом состоянии. Впрочем, она уже давно стояла с пустым брюхом, прикованная к тротуару. Я кое-как протер стекла, при этом основательно выпачкав пиджак, а кузов и трогать не стал — его следовало отмыть по-настоящему, вылил содержимое бутылки в бак, где уже успел выветриться запах бензина, и с любопытством и нетерпением покатил на Двадцать вторую улицу.

Дом номер семь был на месте, и когда я затормозил перед лавчонкой, старик оторвался от книги и улыбнулся мне какой-то многозначительной и вместе с тем ребячьей улыбкой, которая почему-то меня смутила.

Если бы я испугался тогда! И поспешил поскорей убраться подальше!

Но я переступил порог.

Старичок поднялся мне навстречу.

Долго кружил я возле дома, стучался в дверь лавки, громко звал старика индейца, надеясь, что он где-то здесь, в доме или поблизости, но никто не отвечал, никто не появлялся. Письмо, лежавшее у меня в кармане, недвусмысленно указывало крайний срок распродажи — шесть часов вечера. Да и слова старика о том, что завтра он вряд ли будет здесь, звучали достаточно ясно. И я не на шутку забеспокоился. Кто этот старик, как его зовут, где он живет, кого представляет — ничего этого я не знал. Мне было известно лишь, что он индеец и что человек он явно с образованием — ведь он читал научный трактат и был знаком с моими репортажами о восстании на Огненной Земле.

Но этого было слишком мало, и следовало во что бы то ни стало разыскать его, даже если ради этого придется перевернуть весь город вверх дном. Опасаясь, однако, что мое долгое пребывание на маленькой улице привлечет внимание полиции, которая в тот день особенно усердствовала, я поехал домой, решив на следующий день снова вернуться сюда.

Проезжая мимо моста через Рио-Анчо, я посмотрел на нефтеочистительный завод. Пожар потушили, но над обугленными корпусами все еще клубился черный дым, и ветер гнал его к соседним небоскребам, чтобы еще больше закоптить их. Радио включать я не стал — новости пока меня не интересовали. Не волновал и поединок между динамитеросами и Командором. Теперь передо мной возникали проблемы более важные, от которых зависело все мое будущее.

Мог ли я предположить тогда, что от них зависит и будущее всей страны?

Загнав машину во двор, я покрепче завинтил крышку бензобака, в котором содержалось бесценное сокровище, и поднялся к себе в квартиру. От духоты и смрада непроветренных комнат сразу сдавило горло. Не колеблясь, я до конца отвернул кран кислородопровода. К чему экономить, когда передо мной открылась реальная перспектива заработать деньги, много денег, эксплуатируя золотоносную жилу, столь неожиданно подаренную мне судьбой?

Она разразилась в пятницу утром. Но предчувствовал я ее еще накануне вечером, хотя находился в насыщенной кислородом комнате с герметически закрытыми окнами. Духота возрастала с каждой минутой. На улице стайфли превратился в непроницаемую толщу выхлопных газов. Издалека, из-за гор, ко мне на последний этаж небоскреба долетали глухие раскаты грома.

— Гроза надвигается, — сказал я стенографистке.

— Хорошо бы! — вздохнула она. — У нас дома не осталось ни одного кислородного патрона.

Ветры редко дуют над Америго-сити, и это одно из добавочных наших бедствий. Поэтому, когда над городом проносится долгожданная гроза, все встречают ее с облегчением и радостью. Правда, случается, что ураган уносит чью-то крышу или молнией убьет старика или собаку, зато смог уползает к океану, улицы дочищаются от отравляющих газов, дождь смывает с домов зеленовато-лиловые наросты, и воздух становится чистым и прозрачным. В такие минуты ураганы вполне заслуживают ласковых имен, которыми их называют.

Я еще не знал, как назовут приближавшийся из-за гор ураган, так как с понедельника, когда Мак-Харрис заточил меня в здании “Альбатроса”, был отрезан от внешнего мира — ни радио, ни телевизора, ни телефона. Зато мне были предоставлены такие условия для работы, каких я никогда не имел: две стенографистки, диктофон, обширная документация. И натуральная пища: телятина, пшеничный хлеб, виноградное вино, французский коньяк. А в довершение всего — кофе, я пил очень много кофе, потому что диктовал почти без перерыва, с самого раннего утра и до поздней ночи, а в промежутках перечитывал написанное и правил.

Дома меня ждала Клара. Помолодевшая, веселая, она прибирала комнаты, распахнув настежь все окна. На моем письменном столе высилась груда экземпляров “Утренней зари”, а в баре стояла батарея давно забытых натуральных напитков — целое состояние. Ликующе улыбаясь, жена показала мне холодильник:он был битком набит продуктами — мясо, сыр, пирожные, салаты, тоже все натуральные, а не синтетические, только апперы могли себе позволить такую роскошь.

— Это на те пятьсот долларов, — сказала она. — И еще я немного послала детям.

— Мне никто не звонил? — спросил я.

— Джонни Салуд с телевидения. Просил сразу, как приедешь, связаться с ним. По поводу какого-то договора… Были и еще звонки, незнакомые. Спрашивают, есть ли доля правды во второй половине повести. О ней и по радио сообщили, очень хвалят, а только что по телевидению выступал Дон Хуан, литературный критик, помнишь? Усатый, ну он еще обычно все новые книги поносит, а про “Энерган” сказал, что давно уже не читал такой хорошей повести.

Превозносил богатство твоего воображения. Жанр фантастики, мол, в последнее время чахнет, а ты влил в него новые жизненные силы…

Я не стал звонить домой. Не попрощался с Кларой.

Пошел пешком. Уже смеркалось, да и стайфли постепенно вновь заволакивал улицы, занимая свое законное место в городе. Я думал о том, что, видно, в последний раз свободно иду по городу, а может, и вообще вижу его в последний раз. Улицы были почти безлюдны, очереди за энерганом растаяли, киоски и лавки закрыты, на перекрестках дежурят полицейские машины. Только перед полицейскими участками царило оживление: это “патриотически настроенные”

граждане, напуганные предупреждением Командора, да и соблазнившись обещанным вознаграждением, возвращали зерна презренного псевдогорючего.

Перед тем как переступить порог “Конкисты”, я зашел в соседний бар, где потратил последние доллары на хороший ужин. Когда еще доведется поесть настоящую пищу!… В телевизоре над стойкой реклама бутылок с чистым воздухом со Снежной горы чередовалась с призывами к населению не поддаваться обману торговцев фальшивым товаром под названием “энерган”.

Время от времени передавали новые сообщения о взрывах на дорогах. Я выпил стакан минеральной воды “Эль Волкан”, стоивший дороже, чем сто граммов синтетического коньяка, и вышел. Передо мной высился замок “Конкиста”.

Но вот он обернулся к нам лицом. Из здорового глаза струились слезы, однако он более не смеялся. Вытер железной рукой лицо, усилием воли справился с нервным припадком и вновь превратился в того властного, деятельного и беспощадного Мак-Харриса, перед которым не могли устоять ни люди, ни биржи, ни финансовые империи.

— Санто! — властным тоном обратился он к Командору. — Взять под арест всех научных сотрудников моей лаборатории. Всех до единого! И доставить сюда! Арестовать главного бухгалтера и заместителей директора! И тоже привезти сюда!

Мне показалось, что сосновый воздух часовни наполнился током высокого напряжения: поистине этот человек излучал энергию.

— А вы, — обратился он ко мне, — оставайтесь здесь!

И началась кошмарная ночь, которую мне не забыть до конца жизни.

Не знаю, что они сделали с Зингером в подземелье, но когда его привели, вернее приволокли, он был полутрупом. Его бросили на пол.

Мак-Харрис наклонился и повернул к себе его голову — Зингер был без сознания.

— Врача! — распорядился Командор.

Пришел врач.

— Умер? — спросил Мак-Харрис. — Нет… еще нет… но…

Над нами было небо — изумительное, лазурное нёбо. Последний раз я видел такое небо семь лет назад, когда пролетал над Огненной Землей.

Чистое, словно только что родившееся, солнце медленно плыло за нами, и его лучи пронизывали самолет насквозь. А под нами был такой же необозримый, как небо, смог, затянувший землю серым, грязным полотнищем.

Кое-где оно было потоньше, и тогда можно было видеть, что мы летим над пустыней, вдалеке от городов и селений. Иногда проглядывали контуры кирпично-красных скал, похожих на древние пирамиды, глубокие каньоны между ними и даже тонкие извилистые ленты шоссейных дорог. Но затем стайфли вновь плотно заволакивал все вокруг — верный признак, что мы пролетаем над промышленными районами.

Неуклюжий самолет медленно продвигался вперед. Это был один из последних могикан самолетостроения восьмидесятых годов, обслуживавший дешевые авиалинии между Америго-сити и горными областями в глубине страны.

Такими самолетами пользуются в основном индейцы — жители Скалистого массива, рабочие-нефтяники, мелкие государственные служащие. К услугам апперов современные ракетопланы, обладающие в пять-шесть раз большей скоростью.

Я не хотел принимать его у себя дома, я вообще никого не хотел видеть перед отъездом, но он так обрывал телефон, таким умоляющим тоном уговаривал Клару, что я сдался.

Профессор Луис Моралес — президент Федерации борцов за чистоту планеты, выдающийся биолог и медик. За открытие вируса стайфлита и антитела, которое легло в основу стайфлизола, ему была присуждена Нобелевская премия. В последние годы он отошел от медицинской практики и целиком отдался делу охраны планеты от гибельного загрязнения. “Что толку оперировать по пять стайфлитозных больных в день, когда на улицах умирают сотни других? — говорил он. — Необходимо искоренить само зло, стайфли, а заодно и всю синтетику, пагубную для естественного развития человечества!”

Личность Моралеса вызывает одновременно и восхищение и сострадание. Быть может, поэтому, даже когда его деятельность высмеивают в прессе, самого Моралеса изображают с нимбом святого вокруг головы. Он возглавляет общество идеалистов, ставящих своей целью словом изменить реальность. Подобно энтузиастам, ведущим борьбу с алкоголем посредством брошюр, бесед и наглядных картинок, между тем как алкоголизм растет в геометрической прогрессии, борцы за чистоту планеты пытаются повлиять на сознание людей, привлечь их внимание к загрязнению природы.

И это в условиях, когда вокруг, как грибы, вырастают новые промышленные чудища, изрыгающие дым, копоть, ядовитые вещества, порождающие стайфли, ибо их владельцам нужны прибыли, да и людям не обойтись без еды, питья, одежды. Порочный круг, из которого, казалось бы, нет выхода…

Энтузиастов оздоровления среды немало, но они не обладают внушительными силами, их называют донкихотами. Не удивительно, что апперы не удостаивают их внимания. У них нет средств, нет влияния в правящих кругах.

Когда-то этот аэродром был одним из самых оживленных и по-современному оборудованных в стране. Он обслуживал область, которая еще два-три десятка лет назад была центром туризма. Сюда приезжали отовсюду, чтобы побродить по живописным плато Скалистого массива, вскарабкаться на его крутые вершины, увидеть руины древних индейских царств, накупить глиняных дощечек, а в довершение всего подняться к кратеру вулкана и бросить на счастье монетку.

Нынешний аэродром — это несколько полуразбитых взлетных дорожек, по которым с трудом, подскакивая на ухабах, катятся самолеты.

Три-четыре машины и автобуса дожидались редких гостей — туристы почти не заглядывают в эти края из-за смога, который завладел городом и окрестностями.

Вместо мастерских, где изготовляли сувениры, и лавчонок, полных глиняных статуэток, сейчас высятся заводы по производству синтетических продуктов, металлургический комбинат, обогатительные фабрики для цветных металлов и другие промышленные предприятия. Деревья на улицах высохли, травы не стало, озеро превратилось в грязное болото, куда не смеют сунуться даже чудом уцелевшие лягушки… И куда ни кинь взгляд — всюду нефтяные вышки, а по шоссе и железным дорогам на нефтеочистительные заводы и в порт Америго-сити мчатся тысячи цистерн с нефтью “Альбатроса”.

За последние недели я уже привык к воздуху, богатому кислородом, а в кабинете Мак-Харриса на сто десятом этаже и в часовне “Конкисты” — даже к воздуху, напоенному сосной, поэтому стайфли подействовал на меня особенно угнетающе. Конечно, можно было надеть маску, но я боялся, что тогда те, с кем я должен встретиться, меня не узнают. Я даже не все лицо закрыл мокрым платком и нарочно вертел головой, чтобы меня заметили. Напрасно — никто ко мне не подошел.

До утра я так и не сомкнул глаз, хотя толчков больше не было и никто меня не беспокоил. Торопливо побрившись, я опустил в автомат серебряную монету, постоял блаженную минуту под душем и спустился вниз.

Холл бурлил: постояльцы жаловались, что пока они находились на площади Фонтанов, в их вещах рылись и у некоторых похищены ценности.

Администратор уверял, что такого у них никогда не бывало, обещал обратиться в полицию.

— Но, сеньоры, умоляю, ни слова газетчикам, вы же знаете эту публику, им ничего не стоит раструбить на весь мир, что в нашем отеле…

Я не стал ждать, пока явится полиция, поспешил вернуться в номер и попросил, чтобы завтрак принесли наверх.

Раскопки Ичена раскинулись на широком пространстве неподалеку от Тьерра Калиенте. Помню, какую сенсацию произвела в свое время находка остатков древней индейской цивилизации. Это случилось после очередного сильного землетрясения в районе Эль Волкана. В Ичен ринулись толпы археологов, криптографов, журналистов, киношников. Не отставали от них и туристы. На какое-то время Тьерра Калиенте стала самым популярным местом в Веспуччии. В подземельях чудом сохранившихся дворцов и храмов нашли бесценные сокровища, и среди них груды табличек с письменами, отражавшие отдельные моменты бурной и жестокой истории древнего народа. Были обнаружены помещения с превосходно сохранившимися черепами…

Однако очень скоро находки были вывезены, скудный бюджет исследователей исчерпан, археологи разъехались, и Тьерра Калиенте вернулась к своей скучной повседневности. Местные жители попытались привлечь публику горячими источниками, заключили в трубы два-три гейзера — ведь в табличках упоминались минеральные ванны, где древние вожди и жрецы лечили ревматизм, а женщины — бесплодие. Но ядовитый смог подползал уже и в эти края. К тому же туристов отпугивала близость вулкана. И со временем развалины вновь покрылись землей и сорной травой. Оставив джип у высокой стены храма, я осторожно двинулся по тропинке, еле заметной в густом кустарнике. Начался достопамятный спуск к Эль Торренте. Более трудного подвига мне совершать не приходилось, И по сей день, вспоминая о нем, я невольно закрываю глаза от страха.

Тропу, по которой я продвигался, скорее следовало назвать тропкой: вытесанная в высокой отвесной Белой Стене извивающаяся лента не превышала метра в ширину, а местами суживалась сантиметров до тридцати. Справа взмывала ввысь каменная стена, до блеска отполированная дождями, слева зияла пропасть — дна ее я не видел, но глубину определил по звуку скатывавшихся вниз камней: метров семьсот-восемьсот, не меньше.

Я осторожно продвигался вперед, нащупывая резиновыми подошвами почву и чувствуя, как бегут по спине струйки холодного пота. Из страха оступиться не смотрел ни вверх, ни вниз, ни по сторонам, только перед собой, на извилистую каменную черту, загипнотизированный ее необычной белизной, и шел, шел, проклиная индейских жрецов, энергетический кризис и себя за то, что ввязался в эту историю. Признаться, я страшно боюсь высоты когда мне приходится бывать в небоскребах, я избегаю даже подходить к окнам. И склонен думать, что причиной моих злоключений послужил кабинет на сто десятом этаже, куда привел меня Лино Баталли, чтобы продемонстрировать самому Мак-Харрису удивительные зерна энергана. Кто знает, находись этот проклятый кабинет где-нибудь пониже, я, возможно, и устоял бы перед натиском дьявола с железной рукой…

От напряжения ноги, казалось, не гнулись и стали чужими, я то и дело спотыкался о камешки — они скатывались в пропасть, а я машинально считал: раз, два… На какое-то мгновенье приваливался к скале, облизывал пересохшие губы, взмокшая от пота спина невыносимо зудела, но я не смел шевельнуть рукой — было такое чувство, что вот-вот сорвусь, упаду, еще шаг — и покачусь вслед за камешками: раз, два… Но какая-то неведомая сила подталкивала меня вперед, вниз, а губы сводила насмешливая улыбка: вы ведь жаждали приключений, сеньор Искров, извольте, вот вам и приключения вы же мнили себя эдаким современным Джеймсом Бондом, суперменом, которому ничего не стоит ходить по канату, протянутому над пылающими зданиями, без скафандра плыть под водой не один десяток километров, управлять самолетом с отломанным крылом, гнать машину на двух колесах по перилам моста… Это Бонд мог одной рукой взломать тюремную решетку, вползти в раскаленную добела металлическую трубу и вылезти оттуда причесанным, гладко выбритым, в ослепительно белых перчатках, готовым к новым подвигам…

Поезд двигался со скоростью воловьей упряжки. Ему предстояло пересечь южные предгорья Скалистого хребта, пустынные районы западнее Америго-сити и у поречья Рио-Анчо повернуть к морю. Он был наполовину пуст, пассажиры — в большинстве индейцы — завтракали, обедали и ужинали, расстелив на коленях домотканые полотенца, а затем дремали на скамьях, подложив под голову свернутые пончо. Я не спускал глаз с чемодана.

Соседи по купе время от времени менялись, но я надеялся, что за мной по распоряжению Агвиллы следует какой-нибудь ангел-хранитель. Сказал же он о том, что его люди будут поддерживать со мной связь. Всюду. Значит, и в поезде?

Окон не открывали, но каждый час в вагон впускали немного кислорода. С приближением к Америго-сити за окнами все чаще проплывали огромные промышленные комплексы, воздух становился все более насыщенным ядовитыми испарениями, все чаще мелькали люди в масках или с платками у лица.

Почти три недели я был оторван от города, не знал, что творится на белом свете. При первой же возможности накупил газет и, удобно устроившись возле окна, стал просматривать одну за другой. Начал я, естественно, с “Утренней зари” и был поражен, увидев, что энерган почти забыт и я вместе с ним. В литературном приложении печаталась повесть о покорении планеты Омега-001 с умопомрачительными подвигами капитана Бима. Прочие крупные газеты также занимали свои страницы чем угодно, только не волнующими проблемами современности. Да, видно Мак-Харрис неплохо позаботился, чтобы заглушить даже далекие отзвуки операции “Энерган”.

Под конец я развернул газетку “За чистоту плане ты”, орган федерации, возглавляемой профессором Моралесом. Как правило, на ее полосах — а их всего четыре — не печатались скандальные истории или сплетни об интимной жизни кино— и телезвезд. Не было там места и для реклам фирмы “Вита-Синтетика”

Он протянул мне левую руку — ту самую, которая, как я теперь знал, была обагрена кровью Евы Маяпан. Однако мне пришлось пожать ее. Мог ли я поступить иначе? В таком-то окружении?!

— Поздравляю с успехом, Искров. Мак-Харрис произнес это не свойственным ему безжизненным тоном. Я с удивлением отметил, что на сей раз в его голосе не было властных нот, и внимательно посмотрел на него. Его лицо, прежде резко поделенное на две половины — живую и неподвижную, теперь казалось полностью помертвевшим. Здоровый глаз, полузакрытый веком, смотрел в одну точку.

— У меня для вас важные новости, сеньор Мак-Харрис, — сказал я. — Очень важные.

— Знаю, — безучастно ответил он. — Изложите их журналистам.

Пусть о них узнают все. Пусть в эту тяжкую для меня минуту мои соотечественники поймут, какой человек возглавляет экономику страны и на какие жертвы он готов ради их блага.

Из бездны боли и мрака меня вырвал резкий скрип замка. Я с трудом открыл глаза. Тяжелая дверь открылась, вошел надзиратель Нани с кружкой и ломтем эрзац-хлеба. Пнув меня ногой, он рявкнул: — На, ешь!

Я приподнялся, привалившись спиной к каменной стене. Все тело, казалось, было сплошной раной. ушей сочилась кровь, зубы шатались, голова раскалывалась от боли — ночью меня пытали током, и выл по-звериному.

Нани поставил кружку на пол.

— Ешь! — повторил он. — Тебе нужны силы.

Силы? Для чего? Чтобы продлить кошмары “Конкисты” и дикую немыслимую боль, которая не оставляет меня вот уже пять дней и ночей? Лучше умереть голодной смертью или пусть меня бросят в яму к змеям! Лишь бы кончились эти муки. Но в планы Командора не входило дать мне умереть. Я нужен был ему измученный, обессиленный, но живой, он хотел, чтобы я говорил, говорил, рассказал обо всем и прежде всего, где находится Эль Темпло.

В тот же вечер меня вновь привели в часовню к Командору. И вновь перед распятием я увидел Мак-Харриса.

Но как он изменился! Щеки ввалились, нос заострился, и весь он словно истаял. Всем своим обликом он напоминал одного из кошмарных чудовищ, изображенных Гойей в его знаменитых “Капричос”. Мак-Харрис прервал молчание.

— Искров, я обращаюсь к вам с просьбой. Не как президент “Альбатроса”, а как человек. Сейчас речь идет не о том, где находятся Эль Темпло или Ясимьенто, и не о ресурсах доктора Маяпана. Все это меня уже не интересует… Речь идет о жизни моего сына.

Голос его звучал глухо, тон показался мне искренним. Я насторожился: таким я Мак-Харриса прежде не видел.

— Свяжитесь с Маяпаном, вы знаете, как его найти, попросите продлить срок ультиматума… Я… У меня нет ни времени, ни душевных сил вдуматься в его предложения. Вы, верно, слышали, Конрадо очень болен. Все мои помыслы, поглощены его спасением… А в принципе, поверьте, я готов вступить в переговоры о передаче моей собственности “Энерган компани”… и о том, чтобы предстать перед судом, доказать свою невиновность… Но умоляю, попозже, через неделю-другую. Сейчас я нужен сыну…

В самолете не оставалось ни одного свободного места. Люди спешили убраться подальше из столицы, где с часу на час ожидалась высадка морской пехоты союзников.

В отличие от прошлого рейса сейчас неуклюжий “Дуглас” вез одних белых. Летели целыми семьями, беззаботные ребятишки бегали по проходу, играя в динамитеросов и полицейских.

Я занял одиночное кресло в последнем ряду и, убедившись, что в салоне нет Боско Эль Камино, вынул из портфеля документы. Среди них были бюллетени “Сентрал Брэйн”, полицейские донесения, информация секретных служб, донесения наблюдателей Службы безопасности. Времени у меня было достаточно, и решил подробнее ознакомиться с событиями, которые происходили в стране, пока я находился в “Конкисте” А чтобы не пропустить того, что происходило сейчас приложил к уху транзистор, который Командор предусмотрительно положил в портфель. И вот так, одновременно читая и слушая, я вошел в курс потрясений которые рушили основы страны, носящей славное имя Америго Веспуччи.

Еще до того, как меня посадили в самолет, я знал, что профессор Моралес согласился оперировать наследника Мак-Харриса при условии, что меня выпустят из заключения и отправят в Эль Темпло. Об этой договоренности я прочитал в газетах, находясь в “Конкисте”. Но я не знал другого: в последнюю минуту Мак-Харрис дал понять, что не склонен пока отпускать меня. Он явно надеялся, что в немногие часы, оставшиеся до истечения ультиматума, ему удастся обнаружить обезвредить Эль Темпло.

А вот что произошло далее (по необходимости излагаю события вкратце).