Перед дедовой хижиной на высоком взгорке, что смотрит на склон в зарослях конского каштана, укутанная в толстое одеяло Клэр садится в седло. Накануне вечером она растопила очаг и заночевала в хибарке, которую давным-давно выстроил наш предок, отшельником поселившийся в здешних краях. Самостоятельный холостяк, дед завладел всей окрестной землей, что открывалась его взору. В сорок он вяло женился и произвел на свет одного сына, которому оставил ферму у дороги на Петалуму.

Клэр медленно едет по гряде над двумя долинами, затянутыми утренним туманом. Слева от нее побережье. Справа — путь к городкам в дельте Сакраменто, таким как Рио-Виста, оставшимся после золотой лихорадки.

Сквозь белое марево Клэр направляет коня вдоль толпящихся деревьев. Последние двадцать минут она чувствует запах гари и на окраине Глен-Эллена видит объятый пламенем городской бар — поджигатель из местных запалил его спозаранку, когда он наверняка пустовал. Не спешиваясь, Клэр издали наблюдает. Конь Вояка редко позволяет оседлать себя дважды, его можно одурачить лишь раз в день. Наездница и животное не вполне доверяют друг другу, хотя конь — ближайший приятель моей сестры. На какие только ухищрения она не идет, чтобы он не дыбился и не взбрыкивал. Клэр возит с собой полиэтиленовые пакеты с водой, которые шмякает о шею коня, и тот ненадолго успокаивается, полагая, что истекает кровью. В седле Клэр избавляется от хромоты и похожа на кентавра, повелителя вселенной. Когда-нибудь она встретит другого кентавра, с которым обвенчается.

За час бар сгорает дотла. Он всегда был рассадником драк, и даже сейчас на улице возникают стычки — вероятно, во славу знаменательной вехи. Клэр бочком подъезжает к земляничному дереву со склизкой коралловой корой, съедает пару ягод и, минуя пожарище, направляется в городок. С громоподобным грохотом обрушиваются последние балки, и она понукает лошадь прочь от этого шума.

На пути домой Клэр проезжает виноградники, где доисторического вида вентиляторы гонят теплый воздух, не давая лозе замерзнуть. Десять лет назад, в пору ее юности, тепло создавали дымовые горшки, тлевшие всю ночь.

Куп поселился в дедовой хижине. С высоты горного гребня он глядел на темные дубы и каштаны, за корявые ветви которых по утрам на час-другой зацеплялся туманный ледник. Ему стукнуло девятнадцать, он обрел желанное уединение. В одиночку перестроил хижину. Купался в холодном горном озере. Вечерами, проскочив мимо фермы, отправлялся в Никасио или Глен-Эллен послушать музыку. Иногда сядет за общий стол, но потом вдруг вскочит с куском хлеба в руке — и был таков, не сказав, куда и зачем. Сестры понимали, что их дни с Купом сочтены. Учтивый и необузданный, он исчезал почти каждый вечер. Возвращаясь, на вершине холма выключал мотор и неслышно скатывался к ферме, а затем вместе с тенью отшагивал полмили до хижины.

Куп сопровождал девочек в Никасио, когда те не унимались в желании послушать музыку. На танцы Анна и Клэр наряжались в платья из Сан-Рафела, а затем в баре классифицировали мужчин, словно сидевший рядом Куп принадлежал к иной особи. Тот беззвучно посмеивался и, сохраняя дистанцию, почти не разговаривал. По правде, кто такой Куп? — спрашивали себя девочки. Однажды через час после его ухода они последовали за ним и отыскали его в Никасио в сутолоке тесного танцзала. Танцор из него был никудышный, но девушки утыкались в его шею, их изящные каблучки соседствовали с его башмаками в коровьем навозе. «Да уж, ковбой», — хмыкнула Анна. Не желая разрушить чары, сестры улетучились, прежде чем Куп разглядел их в толпе.

Как старший, он оставался эмоциональным посредником и толмачом в отношениях девочек с отцом, исполняя умиротворяющую роль матери. Она не подходила его характеру, и, видимо, желание от нее избавиться подтолкнуло его к переселению в хижину. Для перестройки жилища требовались деньги, и Куп заработал их сверхурочной работой. В детстве его первым заданием по ферме стала помощь хозяину в возведении водонапорной башни, которая ныне высилась над полями, точно сторожевой пост. Серое сооружение в худосочных откосах медленно росло, но еще до завершения постройки Куп любил развалиться на покатой крыше и глазеть на близлежащие холмы, словно они были дорогой на волю. Теперь, через десять лет, темные недра башни где-то дали течь.

Едва Куп открыл люк и заглянул внутрь, как его охватила паника. Что если в невидимой воде плавает змея или, хуже того, мертвец? Еще секунду постояв на дневном свету, он подтянул лестницу, по которой обычно забирался на крышу, и спустил ее в воду. Потом скинул одежду, сунул за ременный пояс легкий молоток и полез в бак.

В тугие резиновые манжеты на его запястьях были воткнуты заточенные щепочки секвойи. Купу присоветовали наведаться к Эбдону Ламберу. Когда в Петалуме он спросил стариков, облепленных кудрявыми стружками, нельзя ли переговорить с мистером Эбдоном, те вежливо объяснили: Эбдон — святой покровитель бондарей. Куп намеревался отыскать течь и проконопатить стенку снаружи, но старики, мастерившие и починявшие винные бочонки, рекомендовали воспользоваться заточенными щепками секвойи или кедра и вбивать их изнутри, дабы клинышки промокли и разбухли. Секвойя выдержит сотню с лишним лет даже на речном дне, сказали бондари.

Он ничего не видел. Сел, но не различил грань между небом и землей. Над долиной бушевал буран. Дождь со снегом. По рифленой крыше молотил град. Ветер, задувавший сквозь разбитое окно, подсказал, что он сидит посреди хижины. Снаружи, вытягиваясь вдоль земли, трепетали пять флажков, когда-то притороченные Анной. Голубой, красный, зеленый, чуть заметный желтый и невидимый белый.

Лишь разбитое лицо отзывалось острой болью. Окоченевшие члены занемели. Вот здесь он и помрет. Здесь или на дороге с холма. Кто сейчас на ферме? Он медленно встал. Вокруг так грохотало, что он не слышал собственных шагов и казался себе призраком. Он сел за недокрашенный стол и нащупал книгу Анны. Холодная.

Очнувшись, он понял, что уснул за столом. На миг прояснело, но ветер тотчас вернулся, и буря вновь отрезала хижину от мира. Только флажки щелкали. Он высунул руку в разбитое окно — льет?.. Где Анна, дома? Всякий раз, поднимаясь с помоста, она хихикала, и поначалу он решил, что она смеется над ним или, хуже того, над ним и собой. Оказалось, она ранимей, чем он думал. «Хочу, чтобы когда-нибудь там была ванна». Она ткнула пальцем в сторону, словно отрекаясь от всего, что было между ними.

Часом позже он полз на четвереньках, боясь в непроглядной мгле потерять тропу. Сметая перед собой снег, он двигался ощупью: если под руками грязный песок — это дорожка, если трава — обочина. Выйдя из хижины, он напоролся на моток колючей проволоки, о которую ободрал щеку и порвал тонкую куртку. Вдоль рифленой стенки доковылял до крыльца, где поймал и оборвал гирлянду, мазнувшую его по лицу. Идем со мной, Анна. Он пустился вниз с холма.

Набрякшее небо истекало крупкой, ветер кружил палую листву. Не видно ни зги. Ломило ослепший глаз.

Буддист был бы выше этого. Счел бы это добром, правда?

Он пробирался дальше. Сильный толчок волны опрокинул его набок. Значит, он добрался до мостков через запруду; вышедшая из берегов вода потащила его с холма, набивая камешками насквозь промокшую одежду. Потом шмякнула о дерево, задержавшее его. Он был в ярости, но не позволил себе терять голову. Опираясь спиной о ствол, дотянулся до нижней ветки и, перебирая по ней руками, двинулся вперед; пальцы наткнулись на мешок с пестицидом. Теперь ясно, где он: если идти по направлению ветки, упрешься в ограду неподалеку от ворот. Он стал взбираться на взгорок, стараясь не сбиться в сторону. Вскоре он уткнулся в проволочную изгородь и обещал себе отдых, когда переберется через нее. Но одолев ее, он тотчас двинулся к дому, держась за проволоку. Осталась всего-то сотня ярдов. Он не знал, кто в доме. Проволока жгла ладонь, но он выпустил ее, лишь перебегая тридцать ярдов открытого пространства перед домом.

Наутро чуть проглянуло солнце. Клэр проснулась и вспомнила все, что с ними случилось. В стойле конь сам пригнул голову и подсунул уши под ремешки уздечки. Подстелив попону, Клэр надела на него седло и пока что несильно затянула подпругу. Потом уткнулась лицом в лошадиную шею и вдохнула ее необъяснимо приятный запах.

Кипарисы вдоль аллеи замерли, как часовые, все вокруг полнилось послегрозовой свежестью. Неспешно взбираясь на холм, Клэр взглядом рыскала по гряде, нет ли какой живности: нечто похожее на камень или бугорок могло оказаться теленком или какой другой скотинкой. Огляд сродни молитве на всякий случай. Склон был усыпан сломанными ветками и столбиками оград. Откуда-то занесло бочонок из-под масла. Помятый пейзаж. Река потемнела от ила, прежде не покидавшего дна. На вершине первого холма Клэр оглянулась и увидела водонапорную башню, покосившуюся на хилых опорах.

Куп ушел. Уже. Бог знает где сейчас Анна и отец. Шестнадцатилетняя Клэр одна-одинешенька едет верхом на коне, который после ночи в конюшне, сотрясаемой громом, испуган и норовист. Она беспрестанно с ним говорит и сдерживает его от галопа, коим он жаждет выплеснуть скопившуюся энергию.

К хижине вела просека в каштанах. Спешившись, Клэр взошла на помост, усеянный осколками. Сквозь разбитое окно она увидела Верхолаза, растянувшегося на кровати. Прежде он никогда не заходил в дом. Голова кота, не ожидавшего гостей, покоилась на подушке. Природный хаос изменил даже его. Клэр осторожно сгребла разомлевшего кота в наволочку, оставив торчать его голову, и оглядела выстуженный домишко. Прежде, когда в нем имелись лишь тюфяк и очаг, она любила здесь ночевать. Это было ее горное гнездо. Потом оно перешло к Анне и Купу. Разрушенное бурей, оно вновь присмирело. Клэр прикинула, что бы такое с ним сотворить. Она представила, как оглянется на горящий домик с султаном черного дыма. Но кроме хижины, ничего не осталось от прошлого и юности.

Куп не вернется. Клэр это знала. Последнее время она жила как на воздусях. Иногда Анна возвращалась домой уже в сумерках, ее шалый взгляд и лицо, в котором читались несомненность в приобретенном опыте и страх перед всем, выдавали ее с головой. Признания не требовалось, все было ясно по ее безудержному кружению в темной кухоньке.

Одно время Клэр вела две разные жизни. Будни заполняла работа в Сан-Франциско у юриста по фамилии Ви, старшего помощника Канцелярии государственной защиты. Служба состояла из занудливых изысканий, технике которых ее обучил сам Ви, подметив ее нюх, позволявший за милю учуять информационную мышь. В выходные Клэр исчезала. Она уезжала на ферму к югу от Петалумы и пару часов пятничного вечера проводила с отцом.

Сидя друг против друга, они ужинали. Клэр замечала, как сильно постарел отец. Одежда на нем болталась, но отточенные движения и скупость в словах указывали, что он еще крепок. Он был из тех, кто в двадцать лет дни напролет расчищал землю, истребляя койотов и барсуков, которых считали свирепыми, как росомахи. Клэр и Анна знали историю о том, как однажды с парой собак он несколько дней выслеживал пуму; в конце концов крапчато-голубые кунхаунды загнали двухсотфунтового зверя на дерево, и отец выстрелом сбил его с ветки. Девочкам страшно хотелось, чтобы он живописал подобные случаи, превращая их в великие приключения своей молодости. Но отец был лаконичен и молчалив, не желая распространяться о прошлом. Вот и теперь они с Клэр молчанием обходили эпизод, из-за которого в их жизни больше не было Анны. Потеря дочери будто сожрала его и переваривала до тех пор, пока он не обуздал свои чувства, как уже было после смерти жены, о чем новорожденные девочки не могли помнить. Если в нем еще жили боль и безудержная любовь к Анне, со второй дочкой он об этом не говорил. Однажды Клэр упомянула имя сестры, и отец вскинул руку, грозно моля замолчать. Прежняя близость между ними исчезла; если когда-то она существовала, ее архитектором была Анна.

Потом они мельком виделись утром, перед тем как Клэр отправлялась в горы, уложив в короб дождевик, воду и провизию на полтора суток. Верхом она взбиралась на холмы, которые в глубине души числила своим истинным домом. Здесь кончался семейный устав, здесь можно рисковать собой и почувствовать непередаваемое возбуждение от того, что чуть не заплутала в низинном тумане, где веяло дымом от чьего-то далекого костра, но к вечеру отыскала стоянку.

Она рисковала беспрестанно: под луной вскачь неслась по узким тронам, переплывала бурные потоки, галопом проскакивала Безрукий мост,

Когда Клэр впервые участвовала в гонке на выносливость, ее сбросила лошадь, и она скатилась по каменистому склону. В клубах красной пыли животное терпеливо ее поджидало, пока с вывихнутым плечом она карабкалась обратно. Клэр продержалась еще две мили, прежде чем здравый смысл вкупе с инстинктом самосохранения пересилил голос крови, и по желтым вехам она вернулась в лагерь на плато Робинсон. Перед спуском лошадь опять заартачилась, но Клэр ее уже простила. У лошадей бывают свои закидоны. Кто-то забил косячок, который Клэр выкурила, прежде чем позвонить отцу.

В городке Санта-Мария, что угнездился в холмах к северо-западу от Лос-Анджелеса, Купер допоздна играл, лишь под утро возвращаясь в гостиничный номер. Жил он замкнуто, почти ни с кем не знался. Сто лет назад округ Санта-Барбара населяли рабочие-эмигранты — мексиканцы, колумбийцы, вьетнамцы, италоамериканцы, трудившиеся на ранчо и овощных полях за большаком. На холмах жили богачи, среди которых нашлись блудные сыны, любящие азарт. Вот так в долинах утвердилась демократия. Временами Купер рисковал съездить на побережье, чтобы по-крупному сыграть с любителями, но лучше всего ему было в его придорожном городке. После того случая в Вегасе, когда он уделал Братию, Куп не высовывался. Днем ходил в кино, читал детективы, покупал шлюху, если хотелось, а вечером садился за карты. Вставал поздно и совершал пробежку, дабы выветрить затхлость прошлой ночи. Противовесом умеренной жизни было шулерство. В Вегасе и Тахо он больше не появлялся. Здешние игроки его не знали. Он не горел желанием вернуться в прошлое.

Ранним вечером Купер приезжал в мясной ресторан «Мартышка» на Тафт-роуд, где в баре выпивал скверную «маргариту» и садился за столик. Обычно он уходил еще до наплыва посетителей. Предпочитал есть в одиночестве. Ночь пройдет в общительной компании за карточным столом, а здесь он молча разглядывал почти пустой зал, прислушиваясь к разговорам едоков. Его заинтересовала женщина, по понедельникам и пятницам ужинавшая с бородачом. Ресторан не славился быстрым обслуживанием, и, дожидаясь заказа, Купер пытался угадать профессию ее спутника. Маркшейдер? Водитель погрузчика, что букашками шныряют в аэропорту? Рослая, футов шести (пожалуй, вровень с Купером), эта женщина, чьи нош, прикрытые шерстяной юбкой в черно-белую клетку, едва помещались под столиком, полыхала энергией. То и дело она вскакивала, чтобы переговорить с персоналом или уточнить имя и дату в афишах, развешанных по стенам, и сообщить информацию своему кавалеру.

Частенько она приносила с собой книги. Купер разглядел название одной — «Химия». Женщине было чуть за тридцать. Пара всегда появлялась в одно и то же время. Может, он — ее преподаватель? Или брат? Друг к другу они не прикасались, но весь ужин безумолчно болтали. Они тоже всегда садились за облюбованный столик. Иногда раньше приходил Купер, иногда они. Подчас женщина оглядывала его как нечто знакомое, но однажды, чему-то рассмеявшись, одарила обворожительным взором, и Купер ответно улыбнулся. На секунду между ними возникло единение, которое он бережно запрятал в душе. Бывало, женщина вдруг вытянет ноги. Она казалась чужой в этой обшитой деревом харчевне, освещение которой выставляло напоказ морщинистые шеи старых игроков и их сезонных напарников. Но каким бы ни был здешний свет, его следовало упаковать, чтобы он повсюду сопровождал эту женщину и покинул ее лишь после похоронного обряда.

Хотелось просто смотреть на эту загадочную незнакомку. Разглядывать ее лицо и светлые волосы. Привлекала не красота, а непохожесть. Может быть, в Вене эта женщина показалась бы заурядной, но в Санта-Мария она выглядела пантерой, которая по понедельникам и пятницам втискивалась между столиком и сиденьем, располагаясь напротив человека, который, возможно, был фокусником-любителем и в каком-нибудь затрапезном баре забытого богом калифорнийского городка распиливал ее пополам. Перегнувшись через стол, она что-то нашептывала своему приятелю или кем там он ей доводился.

Купер возвращался в свой номер, гадая, чем она занимается. Он сознавал, что ничего о ней не знает. Даже тембра голоса не уловил. Ровно в восемь он ужинал, а затем отправлялся на игру. В харчевне он поедал спенсер-стейк, приготовленный на уличной жаровне размером с плавательный бассейн. Средневековая сцена: повара в майках исполинскими щипцами управляются с жарким. Потом до трех ночи он играл в карты, медленно переваривая двенадцатиунциевый кусок мяса.