В книге публикуются произведения выдающихся отечественных ученых А. С. Орлова (1871–1947) и В. Я. Проппа (1895–1970), посвященные героической теме в русском фольклоре и книжных источниках.
Героизм был излюбленной темой русского фольклора с глубокой древности, причем повествования о воинских подвигах привлекали особое внимание русских не только как приключения, интересные своим драматизмом, но понимались как беззаветный труд во благо и на славу Русской земли. В фольклоре и литературе наши предки выработали картины, полные великих образов, создали прекрасные памятники русского героизма «в память предыдущим родам».
А. С. ОРЛОВ
ГЕРОИЧЕСКИЕ ТЕМЫ ДРЕВНЕЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
ВВЕДЕНИЕ
Средневековое русское повествование полно героическими сюжетами в обоих своих руслах — в церковном и светском — такими сюжетами, в которых деяния изображаются как труд и подвиг, направленные к общему благу народа, согласно пониманию его в феодальную эпоху жизни государства.
Специально церковная литература не является предметом настоящего обзора ввиду ее отвлеченности от реальной действительности. Но влияние церковных памятников на все виды европейской литературы средневековья было настолько сильно, что его не приходится игнорировать. В «светской» письменности оно сказывалось, начиная от языка и поэтики и кончая идеологическим осмыслением изображаемого. Это церковное воздействие на светское повествование началось еще в византийской литературе и, благодаря церковному авторитету Византии для Руси, отразилось в нашей «светской» книжности. Впрочем, на Руси наблюдалось и обратное влияние — светской повести на церковную, например «жития святых» иногда писались по манере дружинной княжеской летописи.
Обзор светской повествовательной литературы русского средневековья на героические темы мы ограничиваем временем с XI по XVI век. В эту эпоху повествование определяется однородным в основе стилем, образовавшимся к XI веку и завершившим цикл своего развития в XVI веке, накануне бурной перестройки государственных и культурных отношений.
Пересказывая далее исторические повести указанной эпохи, мы обращаем особое внимание на их стилистическое оформление. Оно настолько плотно прикрывает историческую сущность рассказа, что без учета этой внешней формы изображения смысл повествования не уясняется. Свойственный средневековью культ условной риторики достигал такого уровня, что иногда весь рассказ составлялся из установившейся в книжности стилистической декорации. Стилистическая оболочка рассказа представляет собой некое «иносказание», которое подлежит разгадыванию. Не следует, однако, считать эту декоративную внешность повествования бессодержательной, она только по-своему, так сказать метафорически, передает смысл и значимость событий, сообщая вызываемое ими настроение.
Комплекс стилистических особенностей, усвоенный на Руси светским повествованием в очень раннюю пору и традиционно повторяемый, с особой четкостью выступает в тех случаях, когда у повествователя почему-либо не оказалось реальных деталей происшедшего. В этих случаях рассказ принимал вид «exemplum fictum», слагаясь из «общих мест» (loci communes). В пример приведем шаблон боевого столкновения, соединив в нем наиболее стойкие стилистические «общие места». На Русь ополчились иноверные неприятели — «поганые», «сыроядцы». Они выступили «в силе тяжце», «возгордевшись» «пыхая (или дыша) гневом». Войска сошлись, доспехи сияли «яко солнце» или «яко зоря». «И соступишася обои, и бысть сеча зла», «стрелы идяху, аки дождь», «кровь течаше, яко река», мертвые «падаху, яко снопы». Наконец, неприятели, «дав плещи, побегоша».
ГЛАВА I
ВОИНСКИЕ ПОВЕСТИ НАЧАЛЬНОЙ ЛЕТОПИСИ
С самого начала русской литературы рассказу в ней была свойственна художественность. Особенной изобразительностью отличался исторический рассказ. История в древности всегда была беллетристична, и наилучшими произведениями древней русской литературы была именно историческая беллетристика. Самый ранний исторический сборник — Начальная русская летопись, заключающая в себе материал разного объема — от простой заметки до развернутой повести, почти непрерывно художественна. Летописная повесть имеет достаточно моментов для проявления художественности, но и летописная заметка обычно не лишена ее вследствие образности и пластичности самого языка. Даже перечневые обзоры и чисто деловые известия складываются в картинные группы, свидетельствующие о намерении автора часто оживить предмет рассказа. Даже в простых заметках автор часто подчеркивает свою связь с читателем, следит за верностью его восприятия, делает его как бы зрителем, свидетелем происходящего.
[1]
Такого рассказчика нельзя иначе назвать, как только художником.
Уже из заглавия Начальной летописи («Се повести временных лет, откуда есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуда Русская земля стала есть») видно, что основной темой ее являются судьбы «Русской земли». Это наименование не только покрывало сеть княжеств, но объединяло в одно целое многие племена, в нем звучало чувство родины. Самые лучшие произведения древней русской литературы, повествовательные и ораторские, полны любовью к родной земле, сознанием ее величия, достигнутого «потом и трудом» народным. Особенно горячее чувство любви вызывала родина, когда ее постигало несчастье, когда, по слову Серапиона Владимирского (XIII в.), «величество наше смирися, красота наша погибе». Эту красоту в том же веке иноплеменного ига воспел биограф Александра Невского, начав его биографию таким обращением к Русской земле: «О светло-светлая и прекрасно украшенная земля Русская».
Представление о Русской земле как о единой существовало и в эпоху феодальной раздробленности, и в эпоху феодальной монархии. Даже в самую глухую пору средневековья признавалась необходимость защищать, охранять всю эту землю как целое, общее. Эта идея держалась крепко, несмотря на попытки ее нарушить, вызывавшиеся противоречиями феодальной системы. Даже в усобицах, когда, казалось, господствовали узкоместные интересы, память об общей родине, представление о ее целостности не исчезало. И династические зачинщики усобиц оправдывали их необходимостью восстановить нарушенное право, нарушенное единство всей династической сети, всего феодального союза областей Русской земли, то есть всей «Русской земли» в целом.
Историческая литература средневековья преимущественно посвящена столкновениям из-за «Русской земли», как с внешним врагом государства, так и между самими русскими областями. Поэтому исторические повести в большинстве были «воинскими». Воинский характер повествования считался наиболее подходящим для исторической литературы, как это явствует, например, из такого рассуждения Кирилла Туровского (XII в.): «…историци, рекше летописци и песнотворци, прикланяють свои слухи в бывшая межи цесари рати и ополченья, да украсят словесы слышащая и возвеличат крепко мужьствовавшая по своем цесари и не давших в брани плещу врагом (т. е. не показавших тыла, не бежавших перед врагами), и тех славяще похвалами венчают». Или вот как почти сто лет спустя галицкий автор характеризует свой исторический труд: «Начнем же сказати бесчисленные рати, и великие труды, и частые войны, и многие крамолы, и частая востания, и многие мятежи… Посем скажем многой мятеж, великие льсти (коварства), бещисленные рати».
Такая характеристика исторического изложения относится не только к Галицкой летописи, область которой действительно жила бурной жизнью. Остальная Русь переживала также бури и волнения, необходимо вытекавшие из феодальной системы, разве лишь силы борющихся сторон находились в иных соотношениях. Таким образом, в состав большинства исторических повестей входил повсеместно воинский элемент. Сложный узел событий средневековый историк предпочитал рассекать мечом. Но ореолом воинственности он наделяет не только своих избранников, но и руководимую ими народную массу, которая и вершит дело.
ГЛАВА II
«СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ» КАК ПРОИЗВЕДЕНИЕ ДРУЖИННОЙ ПОЭЗИИ
До сих пор мы имели дело с повестями, предназначавшимися для включения в летопись и потому более или менее однородными стилистически. Изобразительные средства летописи постепенно сложились в определенный кодекс, и только изредка встречались отступления от его традиции. Молодая русская книжность находилась под влиянием византийско-славянских образцов и, несмотря на талантливую их переработку, еще стеснялась говорить полным голосом своего собственного литературного гения. Наши ранние писатели-летописцы по преимуществу были начетчиками в церковной литературе или в хронографии, подобной ей по стилю. Конечно, среди монахов-писателей бывали и воины, и многое сообщалось им устами воинов,
[3]
но все же книжная традиция преодолевалась с трудом. Воинские реальные детали лишь изредка облекались соответствующей им формой. Но, по всей видимости, воинская поэзия имела уже свой, оригинальный способ выражения, блестки которого попадали и в летопись. Хотя летопись и говорила о своих героях скупым и традиционным языком, она была вся посвящена именно их подвигам. Героями ее были устроители и защитники родины — Русской земли, которую они добывали и оберегали «потом и трудом своим великим». В памяти и прославлении своих родных героев, в любви к Русской земле летопись была постоянна и неуклонна.
Итак, рядом с книжной традицией летописи существовал и иной способ воинской изобразительности, следы которого попадали и в самую летопись. Возьмем, например, ее рассказ об усобице 1097 года. Чтобы наказать Давида Святославича за ослепление Василька Теребовльского, великий князь Святослав призвал себе на помощь угров (венгров), Давид же направился к половцам. «И устрете и Боняк (половецкий князь), и воротися Давыд, и поидоста на Угры (к Перемышлю). Идущему же има, сташа ночлегу, и яко бысть полунощи, и встав Боняк отъеха от вой и поча выти полчьскы, и волк отвыся ему, и начаша волци выти мнози; Боняк же приехав поведа Давыдови, яко победа ны есть на Угры заутра». В последовавшем бою Боняк и подручный ему Алтунопа заманивали угров, бегая перед ними, «и тако множицею убивая, сбиша е в мячь; Боняк же разделися на 3 полкы, и сбиша Угры, аки в мячь, яко се сокол сбивает галице».
Испытание примет перед боем и образ самого боя здесь выражены в таком оригинальном стиле, который, будучи несвойствен летописному шаблону, явно заимствован сюда из другой области литературы. Эта область — русская дружинная поэзия.
Военная среда, очевидно, имела свою литературу, отличную от летописной школы. Эта литература базировалась на устной русской поэзии, но не была только устной по происхождению и по употреблению. Ее творцы не чуждались и традиционной книжности, они знали ее но, пользуясь ею, не следовали ее шаблонам, выбирая только то, что стилистически совпадало с их образами или оттеняло их. Характернейшим памятником дружинной литературы является «Слово о полку Игореве», посвященное неудачному походу Игоря Святославича Новгород-Северского в Половецкую землю в 1185 году.
Этому походу в дошедших до нас летописях посвящены две повести, восходящие, по-видимому, к одной. Они различны по областным княжеским устремлениям, но не по стилю. Стиль обоих повестей однороден. Это обычное «книжное» изложение с деталями воинской тактики, с речами побудительными и покаянными, с некоторой церковной окраской, с библейскими цитатами. Впрочем, обе повести не лишены и драматизма.
ГЛАВА III
ВОИНСКИЕ ПОВЕСТИ О ТАТАРСКОМ НАШЕСТВИИ
В конце первой четверти XIII века Русь испытала так называемое татарское нашествие, которое обратилось затем в «иго» на целые два столетия. Тягостные переживания этой эпохи отразились в литературе, сообщили ей новые сюжеты, подняли ее пафос. Первый удар со стороны монголо-татарских полчищ Чингисхана произошел летом 1224 года. Пока столкновение это было случайным. Опустошив Кавказ, монголо-татарские войска напали на половцев. Половцы же обратились за помощью к русским князьям. На киевском съезде те решили выступить совместно с половцами: «Юрья же князя великого Суждальского не было в том совете». Союзная русская рать дошла через степь до реки Калки и здесь была побеждена вследствие розни между князьями. Преследуя остатки русского войска до Новгород-Северского, монголо-татары опустошили несколько городов и возвратились в Азию.
Рассказ о первом столкновении монголо-татар с русскими дошел в нескольких передачах. В основе их, вероятно, лежат две повести. Одна из них, содержавшая наиболее деловой перечень событий, подверглась изменениям в связи с переходом из местной летописи в так называемый «летописный свод», из летописи одного края в летопись другого. Судя по дошедшим до нас остаткам данной повести, она была скупа в литературном отношении. Другая основная повесть не подвергалась подобному перемещению по летописным гнездам и, писанная для Галицкой летописи, в ней и дошла до нас, может быть, лишь с легкой редакторской ретушью. Эта галицкая повесть сохранила живое восприятие современника событий и стилистически литературна.
Первая из названных нами основных повестей, вероятно по замыслу позднейшего северного летописца, была снабжена предисловием, в котором выражено впечатление от неожиданного нашествия на Русь дотоле неведомого врага. Такие вторжения неведомых полчищ из какой-то пучины мирового зла воспринимались русскими книжниками так же, как на западе Европы было воспринято нашествие гуннов (IV в.) или мадьяр (IX в.), которых там считали за нечистые народы, посланные Богом в наказание людям. В воображении Запада они являлись потомками злых духов пустыни, или «Гогом» и «Магогом» Библии, которые были замкнуты в горах Александром Македонским, но должны вырваться из заключения перед концом мира.
Основываясь на «Слове о царстве язык» византийца Мефодия Патарского, русские летописцы еще в конце XI века возводили беспокойных своих соседей (половцев и прочих) к нечистым библейским народам. Но тогда это сближение имело какой-то схоластический характер, повторенное же под 1223 годом применительно к татарам, оно звучало очень грозно. «Явишася языци, их же никтоже добре ясно не весть, кто суть и отколе изидоша, и что язык их и которого племени суть, и что вера их; и зовуться Татары, а инии глаголють Таурмены, а другие Печенези, ини глаголють, яко си суть ишли из пустыни Етриевскы, сущей межю востоком и севером, тако-бо Мефодий рече: яко к сконченью времени явитися тем, яже загна Гедеон, и попленят всю землю от востока до Ефранта и от Тигра до Понетьского моря, кроме Ефиопья. Бог же един весть, кто суть и отколе изидоша, премудрии мужи ведят я добре, кто книгы разумно ухмеет; мы же не вемы, кто суть, но еде вписахом о них памяти ради Русских князей беды, яже бысть от них». Так начинается повесть о Калкском побоище в Лаврентьевском списке летописи; дальнейший рассказ здесь, к сожалению, сокращен; полнее он читается в позднейших летописях.
Вторая из основных повестей читается в Ипатьевской летописи. Рассказ, данный здесь по манере южных летописей в реалистическом плане, ясно окрашен галицкой тенденцией. Передадим наиболее изобразительные места в нем.
ГЛАВА IV
ПОВЕСТЬ ОБ АЛЕКСАНДРЕ ЯРОСЛАВИЧЕ НЕВСКОМ И ПОВЕСТЬ О ДОВМОНТЕ ТИМОФЕЕ
В памяти о прошлом Русской земли глубоко запечатлелись идеи внутреннего единства и внешней независимости государства. Замечательно, что эти идеи-стремления не только не потонули в мятеже феодальной раздробленности, но именно тогда и создались героические их носители, освещавшие мрак средневековья. В ряду этих героев, выдающееся место занимает Александр Ярославич Невский, радетель о Русской земле, подобно своему прадеду Владимиру Мономаху.
Время, когда действовал Александр Ярославич, характерно новыми явлениями, на целые века осложнившими путь русской истории. Такими явлениями были татарщина на Руси и онемечение Прибалтики. Северо-восточная Русь была обязана Александру Ярославичу как облегчением татарского ига, так и отражением немецкой агрессии. Правда, первые удары татарщины пришлись на долю предшественников Александра на великом княжении, на долю Юрия Всеволодовича, дяди, и Ярослава Всеволодовича, отца Александра, последовательно занимавших Владимиро-Суздальский великокняжеский стол. Юрий, начальствовавший русскими войсками в битве с татарами на Сити, погиб там в 1238 году, а Ярослав был коварно отравлен в Монголии у великого хана Гуюка в 1246 году. Наследники Ярослава не обошлись без усобиц, причем Александр с младшим братом Андреем за своей частью наследства ездили в Орду к Батыю. Великое княжение получил здесь Андрей, но продержался лишь до 1252 года, когда был смещен татарами, и великокняжеский стол перешел к Александру Ярославичу. Ставши с этого времени ответственным перед татарскою властью за Владимиро-Суздальскую и Новгородскую Русь, Александр всячески облегчал ее населению тяготы татарской зависимости. Скончался он спустя десятилетие.
Отдавая должное этим трудам Александра Ярославича, в которых он проявил холодную рассудительность опытного политика, литература средневековья не нашла тут эффектов для развернутого повествования. Зато первая половина жизни Александра, когда он в качестве новгородского князя выступал как военачальник и самоотверженный защитник западных пределов Руси, получила в литературе художественно развернутое изображение.
С конца XII века установилась более тесная связь Новгорода с Владимиро-Суздальским великим княжением. То насильственно, то добровольно Новгород попадал под управление князей Суздальщины, а затем обычно, испытав несоответствие суздальского единовластия своей самостоятельной общинной системе, старался освободиться от таких правителей. Так было с дедом Александра, Всеволодом, и с отцом его, Ярославом Всеволодовичем, от которых Новгород с трудом освободился при помощи южного князя Мстислава Удалого; так было и с самим Александром Ярославичем, который, несмотря на свои воинские подвиги в интересах Новгорода, был одно время вынужден оставить его. Но современники отметили разницу отношения новгородцев к предкам Александра и к нему самому. Когда в 1240 году Александр рассорился с новгородцами и выехал в Суздальщину, немцы завладели Псковом и бродили уже под Новгородом. Попав в беду, новгородцы опять выпросили себе в князья Александра Ярославича, несмотря на то, что великий князь Ярослав назначил к ним другого своего сына, Андрея.
Для западных пределов Руси XIII век был весьма опасным временем, причем со второй его четверти опасность эта увеличилась. Татарское нашествие, постигшее Русь в 1237 году, позволило западным ее соседям с большей свободой хозяйничать среди прибалтийских племен, бывших частью вассалами Руси, и толкало захватчиков даже на основную русскую территорию. Швеция, Дания и особенно жадные к «легкой» добыче немецкие рыцари Ливонского и Тевтонского орденов, только что объединившихся под видом крестового похода, вторглись в новгородско-псковские владения. Избавителем явился новгородский князь Александр Ярославич. Он отвоевал Изборск, Псков и Копорье, уничтожил шведскую высадку в устье Невы, разрушил вражеские укрепления на русской территории и нанес страшное поражение немецким рыцарям на льду Чудского озера. Эти подвиги были совершены Александром как вождем Новгорода в 40-х годах, еще при великом княжении Ярослава. Но и по смерти его, перейдя на высшее положение в ряду других князей и вскоре сам став великим князем Владимиро-Суздальским, Александр Ярославич продолжал уделять особое внимание Новгороду и всего больше пребывал там.
В. Я. ПРОПП
РУССКИЙ ГЕРОИЧЕСКИЙ ЭПОС
РУССКИЙ ЭПОС ЭПОХИ РАЗВИТИЯ ФЕОДАЛЬНЫХ ОТНОШЕНИЙ
I. ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
Ранний русский эпос есть эпос созидающегося и крепнущего русского государства, Киевской Руси. Русский эпос Киевской Руси не может быть рассмотрен как продолжение эпоса, который начал складываться в предыдущую, догосударственную эпоху. Он так же не есть продолжение родового эпоса, как государство не есть непосредственное продолжение или развитие родового строя.
Мы не имеем точных данных о том, как конкретно создалась Киевская Русь. Акад. Греков, охарактеризовав последний период в истории родового строя, признаком которого служит народное собрание, совет родовых старейшин и наличие военачальника, пишет: «С развитием классового строя эти учреждения перестают удовлетворять потребности общества, некоторые из них делаются уже невозможными, и родовому устройству общества наступает конец. На его место становится государство, либо преобразующее учреждения родового строя, либо заменяющее их новыми, конечно, не вдруг. Это процесс длительный. Но если мы лишены возможности на нашем материале проследить отдельные его этапы, то не имеем права закрывать глаза на факты, нам известные, и должны иметь смелость называть эти факты их именами. Если, например, родовые союзы уже заменились территориальными, если власть отделилась от народных масс, если у власти успел встать экономически наиболее сильный класс, если этот класс организовал аппарат властвования, то мы смело можем говорить о замене родового строя государственным, как о факте уже совершившемся».
[9]
Совершенно четко акад. Грековым выражено, что одним из решающих признаков государства, и в том числе Киевской Руси, является отделение власти от народных масс, переход власти в руки экономически наиболее сильного класса. Государство связано с наличием классов и классовой борьбы; внешнеполитическая история государства приводит к войнам, которые могут иметь местное, но могут иметь и общенародное значение. Этим определяется новое содержание эпоса.
Но так как образование государства есть процесс длительный, то образование нового эпоса также совершается медленно.
Здесь нет необходимости заново излагать историю Киевской Руси. Необходимо только указать, что период процветания был очень кратковременным. Советские историки не включают, как это делали историки до 1917 г., в киевский период время феодальной раздробленности. «Под киевским периодом истории ни в коем случае нельзя разуметь период уделов с его разобщенностью отдельных княжений и княжескими усобицами, как это делают и Л. Майков, и отчасти В. О. Ключевский. Время уделов нельзя называть киевским хотя бы по той причине, что Киева как политического центра уже тогда не было, он стушевался и решительно затерялся среди других местных центров».
II. ДРЕВНЕЙШИЕ ГЕРОИ И ПЕСНИ
Былина о Волхе Всеславьевиче во многих отношениях представляет собой интереснейшую проблему. Выше уже приходилось указывать, что она, по нашим данным, принадлежит к числу древнейших, что она как целое сложилась задолго до образования Киевского государства. Ей присущи черты некоторой грандиозности, некоторого размаха, величия, воинственности, и этим она для народа сохраняла свою привлекательность в течение ряда столетий. Вместе с тем она по своему замыслу чужда новой киевской эпохе. Можно проследить весьма интересные попытки ее переработки: попытки эти должны быть признаны малоудачными и художественно малоубедительными. Замысел принадлежит иной эпохе и поэтому плохо поддавался обработке.
В русской науке не было недостатка в трудах, посвященных этой былине. Большинство ученых с полной уверенностью утверждало, что Волх этой былины не кто иной, как Олег. Такая точка зрения должна быть признана совершенно фантастической. Поход Волха на Индию отождествлялся с походом Олега на Царьград, хотя в походе Волха, описанном в былине, нет, как мы увидим, буквально ничего, похожего на поход Олега, каким он описывается в летописи. Легендарная смерть Олега от змеи сопоставлялась с рождением былинного Волха от змеи, хотя и здесь ровно никакого сходства нет, кроме того, что в том и в другом случае фигурирует змея. Были и другие теории, но данная теория преобладала. Несмотря на ее полную и очевидную несостоятельность, она была повторена и некоторыми советскими учеными*.
Былина о походе Волха известна в 11 записях.
[21]
На самом деле, число записей, на которые может опираться современный исследователь, меньше. Две записи сделаны повторно и по существу совпадают (Гильф. 91 = Рыбн. 38, от Романова, Сок. 76 = Кон. 12, от Конашкова). Из оставшихся девяти записей три записи отрывочны и содержат только начало. Похода в них нет (Гильф. 15, Онч. 84, Гул. 35). Запись от Конашкова также фрагментарна. В ней нет начала и нет описания похода. В этой записи содержится лишь описание того, как Волх подслушивает разговор турецкого султана и как он расправляется с ним. Из пяти остальных записей одна, а именно запись Маркова от Аграфены Матвеевны Крюковой, несомненно, восходит к книжному источнику — к тексту Кирши Данилова, хотя разработка и иная. Зависимость эта может быть доказана документально. Текст Марфы Семеновны Крюковой (дочери А. М. Крюковой) частично восходит к материнскому тексту, но сильно отличается от него. Отдельные детали образа Волха могут быть дополнены текстами былины о встрече Вольги с Микулой Селяниновичем. Некоторые из этих записей начинаются с рассказа о чудесном рождении Вольги и о его оборотничестве.
Полученная картина показывает, что былина обладала какими-то достоинствами, которые не дали ей вымереть вплоть до XIX века. Вместе с тем мы видим, что о походе Волха фактически повествуется только в 4–5 записях. Чаще поется о рождении Волха в виде отдельной песни, поход отбрасывается. Это наводит на предположение, что былина о походе Волха обладала какими-то недостатками, особенностями, которые не удовлетворяли художественных запросов народа.
III. БЫЛИНЫ О СВАТОВСТВЕ
Выше мы видели, что женитьба героя когда-то составляла один из главнейших сюжетов эпоса. Это заставляет нас поставить вопрос о русских былинах, в которых поется о сватовстве. Число таких былин довольно значительно. Ближайшее рассмотрение их покажет, что в них сталкиваются две идеологии: старая идеология распада родового строя, при котором сватовство героизировалось, и новая идеология, идеология государства, которая такую героизацию отвергает. В этом основной конфликт, пронизывающий все былины о сватовстве. Подобно тому как государство не есть развитие родового строя, хотя оно и возникает на его почве, так и художественное творчество новой эпохи не есть продолжение творчества предыдущей эпохи, хотя оно в начале своего развития и связано с ним. Оно представляет собой качественно новое образование.
Былины о сватовстве мы располагаем в условно-хронологическом порядке, начиная с тех, которые содержат наиболее древние элементы или прослойки. К таким относится былина о Садко.
Былина о Садко принадлежит к лучшим и интереснейшим в русском эпосе. В некоторых своих частях (встреча Садко с морским царем) она весьма архаична, в других она отражает ярко окрашенную позднейшую реальноисторическую обстановку древнего Новгорода.
Древнейший период русской истории у нас принято называть киевским периодом. Не следует, однако, забывать, что, как говорит акад. Греков, «Киевское государство, или держава Рюриковичей, образовалось из слияния двух восточно-славянских государств — собственно Киевского и Новгородского».
[27]
Из них новгородское должно быть признано более древним. Таким образом, признание именно новгородской былины одной из древнейших в русском эпосе само по себе не противоречит историческим данным.
IV. ГЕРОЙ В БОРЬБЕ С ЧУДОВИЩАМИ
Былины, в которых герой борется с каким-либо чудовищем, представляют собой особую группу, глубоко отличную от былин о сватовстве. Эти былины объединяются не только общностью своей темы. Бросается в глаза, что все основные песни этой группы связаны с именами лучших, наиболее любимых героев русского эпоса. Сюда относятся такие былины, как былина о Добрыне-змееборце, об Алеше и Тугарине, об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, об Илье Муромце и Идолище. Располагая эти былины вслед за былинами о сватовстве, мы не хотим сказать, что сперва создались все былины о сватовстве, а после них уже былины о борьбе с чудовищами. Как мы уже видели, взгляд, что та или иная былина создалась в том или ином веке, для некоторой группы былин — взгляд с научной точки зрения несостоятельный, так как эти былины создавались веками. Но есть былины, которые четко сохраняют более раннюю, и другие, которые сохраняют более позднюю ступень в развитии русского эпоса. Для нас не так важно, создалась ли сперва былина о Соловье Будимировиче, а потом былина о змееборстве Добрыни, или наоборот. Но одна из них отражает более раннюю эпоху, она как бы остановилась в своем развитии, так как ее сюжет, сватовство и женитьба героя, не давал возможности полностью отразить те исторические сдвиги и ту историческую борьбу, которая велась Киевской Русью. Другие, в силу своего содержания, развились в совершенно новые образования, более полно отражающие новую эпоху в борьбе Руси за свое существование и свою независимость. В этом, а не в узко хронологическом смысле, они более поздние, чем былины предыдущей группы.
Для понимания идейного содержания этих былин необходимо изучить не только героев, но и врагов, против которых герои борются. Изучение врагов покажет нам, против чего была направлена народная борьба.
Облик врага менялся в зависимости от реальной исторической борьбы русского народа. Первоначально враги, с которыми борются герои русского эпоса, носят еще фантастический или мифологический характер. Этот характер унаследован от более ранней ступени в развитии эпоса, и такие враги в эпосе принадлежат к числу древнейших. По мере того как усиливается борьба за национальную независимость против исторических врагов русского народа, враги приобретают более и более реальный, исторический характер. Мифические чудовища эпоса для нас важны не как остатки мифологических представлений; изучение борьбы с ними для исследователя важно как изучение показателя крепнущего исторического сознания. Этим объясняется, почему борьба с чудовищами ведется теми героями, которые на позднейших ступенях развития эпоса будут главнейшими и лучшими воинскими героями русских былин. В первую голову, как одну из древнейших былин этой группы, мы должны будем рассмотреть былину о змееборстве Добрыни.
Змей — одно из наиболее ярких художественных воплощений того зла, против которого в раннем русском эпосе ведется борьба. Природа этого зла в самой былине прямо не раскрывается, и мы должны будем установить, что кроется под обликом змея в русском эпосе и против чего ведет борьбу Добрыня. Змееборство — один из самых распространенных сюжетов мирового фольклора. Но каждый народ, в зависимости от эпохи и от особенностей своей национальной культуры и своей исторической борьбы, вкладывает в этот сюжет свой смысл и придает свою национальную форму. Трактовка сюжета будет также отличаться в зависимости от того, использовано ли змееборство в житии, апокрифе, легенде, духовном стихе, народной сказке или в героической былине.
V. БЫЛИНЫ СКАЗОЧНОГО ХАРАКТЕРА
Былина и сказка представляют собой разные виды народного творчества. Мы неоднократно имели случай убеждаться, что эпос обладает свойствами, сразу отличающими его от всех других видов народной поэзии, и в том числе от сказки. Сказка и былина охватывают разные области народной культуры, отвечают разным эстетическим потребностям. Лучше многих других разницу между сказкой и эпосом определил В. Г. Белинский. Белинский пишет: «Есть большая разница между поэмою или рапсодом
[76]
и между сказкою. В поэме поэт как бы благоговеет перед предметом своих песен, ставит его выше себя и хочет в других возбудить к нему благоговение; в сказке поэт себе на уме: цель его — занять праздное внимание, рассеять скуку, позабавить других. Отсюда происходит большая разница в тоне того и другого рода произведений: в первом — важность, увлечение, иногда возвышающееся до пафоса, отсутствие иронии, а тем более — пошлых шуток; в основании второго всегда заметна задняя мысль; заметно, что рассказчик сам не верит тому, что рассказывает, и внутренне смеется над собственным рассказом. Это особенно относится к русским сказкам».
[77]
Это определение Белинского следует признать чрезвычайно тонким и проницательным. Сказка определяется тем, что ее эстетика основана на вымысле, нарочито подчеркнутом именно как вымысел. В этом вся прелесть сказки. М. Горький подчеркивал значение ее как «выдумки». Сам народ определяет это поговоркой: «Сказка — складка, песня — быль». В действительность происходящих в сказке событий не верят, и они никогда не выдаются за действительность. Из этого проистекает добродушный юмор, легкая насмешка, столь характерная, как отметил Белинский, именно для русской сказки. Это, конечно, не значит, что сказка оторвана от действительности. В ней вымысел именно как вымысел определяется исторической действительностью, и задача исследователя сказки состоит в том, чтобы эту связь установить. Юмор и насмешка, свойственные сказке, делают ее прекрасным средством сатиры.
В эпосе отношение к изображаемому иное. Если спросить певца, верит ли он в то, о чем поет, большинство из певцов ответит непоколебимой уверенностью в действительности воспеваемых событий. «Песня — быль». Самое слово «былина» выдает это отношение, равно как и слово «старина», которым народ обозначает былины и которое означает, что все, о чем поется, действительно было, хотя и в глубокую старину.
Правда, исследователь не может всецело доверять всем показаниям певцов. Когда собиратели или исследователи спрашивают исполнителя, верит ли он в действительность воспеваемых событий, то вопрос поставлен неправильно. Исполнитель верит в жизненную и художественную правду исполняемого, в то, что песня не лжет. Это он и выражает словами, что все было так, как поется.
РУССКИЙ НАРОД В БОРЬБЕ С ТАТАРО-МОНГОЛЬСКИМ НАШЕСТВИЕМ
I. ВВЕДЕНИЕ
Нашествие монголов было событием, которое до основания потрясло молодое русское государство. Оно тяжелым бременем легло на народ. <…> Эпос показывает, как народ относился к этому бедствию. Народ не только испытывал на себе всю тяжесть гнета, он нашел силы для борьбы с ним и для его свержения. Эпос есть один из показателей этой силы.
Народ — движущая сила истории. Поэтому поэзия народа не только «отражает» историю, а выражает волю и стремление народа. <…> Народ не стремится «изображать» события. Народная поэзия — не фактографическая хроника: дело здесь в общегосударственных и народных устремлениях и интересах, а не в изображении отдельных, частных событий.
При всей исторической конкретности, при изумительной исторической точности эпоса мы все же тщетно будем искать в эпосе изображения отдельных исторических событий или исторических лиц. Попытки так называемой «исторической школы» хронологически определить или приурочить изображаемые в эпосе боевые схватки к историческим битвам, например, к Калкской, Куликовской или другим, потерпели неудачу. В эпосе народ прежде всего выражает свое отношение к совершающемуся и, исходя из этого отношения, рисует события. Отношение же к татарскому игу могло быть только одно: это иго должно быть сброшено, свергнуто. <…> Фольклор всегда обращен вперед. В своих песнях народ выражает свою волю, выражает свой суд и приговор. Народ пел о победе уже тогда, когда этой победы еще не было.
Песня выражала не отдельные
факты
побед или поражений; в дни бедствий песня выражала несокрушимую
волю
народа к победе и тем ее подготовляла и способствовала ей. <…> В дни великих народных потрясений поэзия выражает народную энергию и великие, благородные чувства народа. Так было и во время татаро-монгольского нашествия, так было и позже, в 1812 году, в годы Великой Отечественной войны.
II. БЫЛИНЫ ОБ ОТРАЖЕНИИ ТАТАР
Рассмотрение песен об отражении монгольского нашествия мы начнем с песен о бунте Ильи Муромца против Владимира*.
На первый взгляд эта песня совершенно не связана с татарским нашествием. Татары в этой песне не участвуют и даже не упоминаются. Тем не менее эта песня важна для изучения той социальной обстановки, в какой, по народным представлениям, началась борьба против татар. Народ очень часто объединяет песню о бунте Ильи с песней о нашествии на Киев Калина или Батыя, она как бы служит вступлением к песне об отражении татар, и такое объединение следует признать художественно очень удачным. Картина, даваемая песнью о ссоре Ильи с Владимиром, рисует ту обстановку, которая в эпосе непосредственно предшествует нашествию монголов. Без анализа этой обстановки мы не поймем сложного характера борьбы русских с татарами, как она рисуется в эпосе.
Содержанием этой песни является острая борьба между Ильей и Владимиром, носящая ярко выраженный классовый характер. Социальная борьба составляла фон многих более ранних былин. В былинах о Садко, Потыке, Иване Годиновиче и других она еще не играет решающей роли. В былине об Алеше и Тугарине она выражена более ярко. Интересы Владимира, возглавляющего боярство, ищущего сближения с Тугариным, и интересы народа, стремящегося к полному изгнанию врага, противоположны. Еще сильнее классовые противоречия выражены в былине об Илье и Соловье-разбойнике. Бояре и князья не хотят допустить Илью к великокняжескому двору и наговаривают на него Владимиру. В своей борьбе против Ильи они терпят поражение, и Илья ко двору Владимира принят; но это не значит, что состояние социального антагонизма миновало: конфликт только отсрочен. В былине о бунте Ильи против Владимира социальная борьба представляет собой уже не фон, не обстановку, а основное содержание песни.
Былины об отражении монгольского нашествия представляют собой не только кульминационный пункт в развитии военного эпоса: они дают картину острой социальной борьбы. В изображении эпоса борьба против татар осложняется тем, что она одновременно является борьбой против Владимира. В этом отношении эпос показывает замечательное явление: нашествие татар в эпосе не объединяет народ с классово чуждой властью, оно, наоборот, углубляет исторически создавшуюся пропасть.
ЭПОС ЭПОХИ ОБРАЗОВАНИЯ ЦЕНТРАЛИЗОВАННОГО РУССКОГО ГОСУДАРСТВА
I. ВВЕДЕНИЕ
6 сентября 1947 года вся страна торжественно праздновала восьмисотлетие Москвы. В этот день И. В. Сталин сказал: «Заслуга Москвы состоит, прежде всего, в том, что она стала основой объединения разрозненной Руси в единое государство с единым правительством, с единым руководством. Ни одна страна в мире не может рассчитывать на сохранение своей независимости, на серьезный хозяйственный и культурный рост, если она не сумела освободиться от феодальной раздробленности и от княжеских неурядиц. Только страна, объединенная в единое централизованное государство, может рассчитывать на возможность серьезного культурно-хозяйственного роста, на возможность утверждения своей независимости. Историческая заслуга Москвы состоит в том, что она была и остается основой и инициатором создания централизованного государства на Руси».
[130]
Мысль, высказанная И. В. Сталиным, составляет основное идейное содержание русского героического эпоса. Эпос выражает народное стремление к единству государства и единству его руководства, причем выражает его в эпоху тягчайшей феодальной раздробленности. Москва осуществила эти чаяния и ожидания народа.
И. В. Сталин указал также на то, что Москва «на протяжении истории нашей Родины трижды освобождала ее от иноземного гнета — от монгольского ига, от польско-литовского нашествия, от французского вторжения».
Освобождение от монгольского ига составляет содержание эпоса, начиная с момента вторжения монголо-татарских полчищ в пределы Руси. Москва завершила осуществление этого стремления русского народа.
II. МУЖИК И КНЯЗЬ
Былина о Вольге и Микуле стоит особняком среди всех былин русского эпоса. Мы знаем, что создателем и носителем эпоса в первую голову было крестьянство, но до сих пор на всем протяжении развития эпоса крестьянина мы не видели, не считая эпизодических, случайных упоминаний о нем. Былина об исцелении Ильи, в которой Илья Муромец так реалистически изображается крестьянским сыном, в которой изображается хата, печь, земледельческий труд его родителей, должна была создаться именно теперь. Но Илья становится героем только тогда, когда уходит из крестьянской среды, чтобы служить Владимиру. В былине же о Вольге и Микуле Микула герой именно как земледелец, пахарь*.
Такая былина могла сложиться только тогда, когда классовые противоречия настолько обострились, что крестьянство уже начало сознавать себя и свое значение и противопоставлять себя другим классам. Былина о Вольге и Микуле построена именно на противопоставлении: в ней Микула противопоставлен Вольге. В этом противопоставлении — весь смысл былины. В данном отношении эта былина также стоит одиноко; мы уже знаем, что русский эпос чрезвычайно динамичен: герои проявляются в своих действиях. Здесь же драматического конфликта нет. Есть встреча двух героев — героев совершенно разных по своей сущности — и возвеличение одного и посрамление другого. <…>
Былина о Вольге и Микуле имеет двух героев. Чтобы лучше понять смысл их противопоставления, каждый из них должен быть изучен отдельно.
Нет никаких сомнений, что Вольга данной былины и оборотень Волх былины о походе его на Индию — один и тот же герой, одно и то же поэтическое лицо, хотя он в первой былине чаще именуется Волхом, а в данной — Вольгой. Вольга в былине о его встрече с Микулой — тоже чудесный охотник, умеющий обращаться в зверей. Неясно здесь другое: что заставило певцов воскресить и вновь использовать этот полузабытый образ? Сама песня даст на это исчерпывающий ответ. Рассмотрение песни покажет, почему Микула противопоставляется Вольге, а не кому-либо из других героев русского эпоса.
III. РАЗВЕНЧАНИЕ ВЛАДИМИРА
Две былины этой эпохи, былина о Сухмане и былина о Даниле Ловчанине имеют своим содержанием трагический конфликт героя с Владимиром. <…>
Этот конфликт определяет содержание двух былин: былины о Сухмане и былины о Даниле Ловчанине. Былина о Сухмане принадлежит к числу весьма редких.
[138]
Главный очаг ее распространения — Пудожский край; имеется три записи с берегов Белого моря. Одна запись была сделана Григорьевым на Мезени, и одна — Гуляевым в Сибири. Из этих записей 10 представляют собой одну версию, и одна, сибирская, запись — другую. В сибирской версии нет конфликта между Владимиром и Сухманом. Сухман не кончает самоубийством и погибает в бою*.
Песня о Сухмане принадлежит к числу весьма совершенных и высоко-художественных созданий русской эпической поэзии. Сдвиги, происшедшие в русском эпосе, видны уже по картине пира в былине о Сухмане. В киевских былинах пир, как правило, был формой общения и совещания Владимира со своими приближенными.
На пирах решались дела первостепенной государственной важности. В былине же о Сухмане мы имеем настоящий пир: никакие вопросы общегосударственной важности на этом пиру не решаются. Как всегда, на этом пиру сидят князья и бояре с одной стороны, богатыри — с другой. Как всегда, на этом пиру хвастают. Хвастовство в этой былине особенно резко подчеркивается и подробно разрабатывается. У М. С. Крюковой, например, все хвастающие названы по сословиям, к которым они принадлежат: воины хвастают удалью, князья-бояре — наукой, купцы — казной, корабельщики — дальним плаваньем, богатые крестьяне — верой и церквами, черные пахари — урожаем, рыболовы — рыбою.
IV. ПОЗДНЕЙШИЙ ВОИНСКИЙ ЭПОС
В рассматриваемую нами эпоху воинский эпос в основном не получает дальнейшего развития. На смену воинскому эпосу приходит историческая песня. Но прекращение его происходит не сразу.
Отражение татарского нашествия требовало крайнего напряжения всех народных сил в течение трех столетий. Борьба с татарщиной была общенациональным делом, и в этой борьбе героический народ выковал свой героический воинский эпос.
Татары стали нарицательным именем для всех врагов, посягавших на самостоятельность и цельность России. Огромная идейно-художественная сила этого эпоса вдохновляла к борьбе не только с татарами, но и с другими захватчиками, и только после того, как это иго стало преодолеваться, начали слагаться новые песни о более поздних войнах и врагах Руси.
Выше мы указывали, что войны, которые вел Иван Грозный, не могли воспеваться в тех эпических формах, в каких воспевалось отражение татар. Грозный применял артиллерию, знал подрывное дело, и русская артиллерия с самого начала своего существования всегда была передовым и мощным оружием.
V. ПОЗДНЕЙШИЕ БЫЛИНЫ О СВАТОВСТВЕ
Как мы видели, в раннем русском эпосе есть много былин о сватовстве. Позже главным содержанием эпоса становится борьба за национальную независимость. Однако былины о сватовстве никогда не забывались полностью. В рассматриваемую нами эпоху сложились две новые былины, содержанием которых является борьба за жену. Это — былина об Алеше и Елене Петровичне (иначе называемая также былиной об Алеше и сестре Петровичей или Збродовичей) и былина о Хотене Блудовиче. От старых былин о сватовстве эти песни отличаются иным характером реалистичности, иной идейной направленностью. Борьба за невесту происходит в весьма реалистически изображенной бытовой обстановке и носит ярко выраженный характер борьбы социальной.
Былина об Алеше и сестре Петровичей пользуется более широким распространением, чем другие былины этой эпохи. Она известна в количестве 23 записей.
[147]
Из этих записей 12 падают на район Пинеги, где эта былина была особенно популярна. Бросается в глаза полное отсутствие ее в Олонецком крае. Былина эта никогда не имела повсеместного распространения, но все же была распространена достаточно широко. Записи ее охватывают Беломорье, Мезень, Печору, центральные области (Москва, Орел), Белоруссию, Сибирь. Центральнорусские и белорусские варианты имеют не былинную форму, а балладную, о чем будет сказано ниже.
Эта былина изучалась мало. Ею пользовались главным образом для того, чтобы на ее материале доказать, что Алеша — герой отрицательный, что образ его вырождается, что он отличается безнравственностью и лживостью, что он «неудачливый ловелас», «злостный наветчик женской чести» и пр. Все эти измышления могут быть опровергнуты подробным текстуальным изучением самой песни*.
Былина об Алеше и Елене Петровичне известна в двух основных версиях. Одну, преобладающую, можно назвать собственно былинной версией, другую, относительно довольно редкую, можно назвать версией балладной. В чистой форме баллада встречается только в тех местах, где эпос не сохранился: в Москве, в Белоруссии, в районе г. Орла. Мы рассмотрим прежде всего традицию былинную.
ПРИМЕЧАНИЯ
Тексты былин приводятся в современной орфографии, без сохранения элементов фонетической транскрипции, в некоторых случаях применяемой собирателями. Так, вместо
бутто, племяньниця, уежжали, веть
и т. д. пишется
будто, племянница, уезжали, ведь
. Равным образом местные или индивидуальные особенности произношения заменяются фонетическими нормами общерусского языка. Вместо
Владимер, тотарин, колачик, жона, жанитьсе, тоби, тибя, всих, есён, ёна, ёрлаки, винно, кось, руський, ище, ишшо, ишше, оше
и т. д. всюду пишется:
Владимир, татарин, калачик, жена, жениться, тебе, тебя, всех, ясен, она, ярлыки, видно, кость, русский, еще
и т. д. От этого принципа делается отступление только в тех случаях, если бы такая замена нарушила ритм стиха; сохраняются такие обороты, как:
горючми слезми, никто ей не знает, русска голова, камень самоцветныий
и т. д.
Публикуется по изданию:
Орлов А. С.
Героические темы древней русской литературы. М.-Л., Издательство АН СССР, 1945.
Повесть временных лет
. Издание: Акад. А. А Шахматов. Повесть временных лет, т. I. П., 1916: Исследования: 1. Акад. М. И. Сухомлинов. О преданиях в древней русской летописи, Сборник Отдел. русск. яз. и словесн. Акад. наук, т. 85. СПб., 1908; 2. Н. И. Костомаров. Предания первоначальной русской летописи в соображениях с русскими народными преданиями в песнях, сказаниях и обычаях. Собр. соч., т. XIII, кн. 5; 3. И. Хрущов. О древнерусских исторических повестях и сказаниях. Киев, 1878.
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
Аст
. — А. М. Астахова. Былины Севера, т. I. Мезень и Печора. АН СССР. Фольклорная комиссия при институте этнографии. М.-Л., 1938; т. II. Прионежье, Пинега и Поморье. Изд. АН СССР. М.-Л., 1951.
Аф
. — А. Н. Афанасьев. Народные русские сказки, т. I–III: Л., 1936–1938. (Нумерация дана по II–IV изданиям.)
Гильф
. — А. Ф. Гильфердинг. Онежские былины, записанные летом 1871 года. Изд. 4-е, т. I–III. Изд. АН СССР. М.-Л., 1949 и сл.
Григ
. — А. Д. Григорьев. Архангельские былины и исторические песни, собранные в 1899–1901 гг., т. I. М., 1904; т. II. Прага, 1939; т. III. СПб., 1910.
