Возрождаться тяжело, особенно в первый раз. Вначале не понимаешь, что снова жив; не понимаешь даже, что ты дышишь и слышишь; не понимаешь обращенных к тебе слов. Лишь когда чье-то ласковое прикосновение умерит твою боль, когда по твоему слепому движению и стону поймут, что ты хочешь пить, и дадут тебе воды, когда начнешь осознавать близкие бессмысленные звуки как знаки заботы, которая всегда рядом, — тогда открывается первая лазейка из замкнутого наглухо мира одиночества и страдания в огромный, яркий и шумный мир. Здесь тебя поджидает Большая Боль — настоящая, осознанная до дна души, до мгновенной судороги ужаса, до обрыва дыхания, не успевшего стать криком, потому что, как ни сдерживай пробуждающуюся память, однажды ты вспомнишь свою смерть и поймешь, что потерял вместе с прошлой жизнью.

Но это придет не сразу.

Само возрождение запоминается плохо, глухо, как далекий смутный сон. Темнота. Тупые толчки боли расширяющегося, еще бесформенного нового тела. Нестерпимая жажда, утоляемая жадным питьем. Зуд кожи, слишком тонкой, слишком нежной, не поспевающей за ростом тела; хочется разорвать на себе кожу, но нет рук — и тело корчится; но тебя касается дружеская рука с пригоршней мази, потом из тела, как корни и ветви, выдвигаются ноги и руки, на лице распускаются цветы глаз… Жмурясь и морщась от режущего света, ты с опасливым недоумением изучаешь себя, бессознательно соизмеряешь усилия тела с движениями странных отростков перед глазами; ты впервые видишь своих благодетелей — и пугаешься их, а затем быстро к ним привыкаешь, и память кожи подсказывает: да, это они поили и утешали тебя в пору слепоты.

Возрождение течет быстрее первого рождения; ты не учишься всему заново, а вспоминаешь и, сам изумляясь, стремительно осваиваешь речь, мышление, навыки; все ближе твое прошлое — твой ум уже достаточно окреп, чтобы открыть его. Однажды ты сам спрашиваешь у тех, кто тебя выхаживал: — Кто я?

Имена тех, кто вернул мне жизнь, я узнал раньше, чем свое собственное — оно совсем выгорело, дотла. Мне пришлось назваться самому, чтобы не быть безымянным, и жить так, пока я не нашел свое настоящее имя.

Во сне я был другим — выше ростом, сильнее в движениях; лица своего я не видел, и никто не произносил моего имени.

И еще — во сне я мог больше, чем наяву. Я чувствовал чужое волнение; я видел не только происходящее, но и то, что Другие хотели сделать или делали невидимо для всех.

Я оказался на трибуне. Место было незнакомое — под открытым небом сцена вроде помоста, а рядом — возвышающиеся ступенями ряды скамей, где сидели зрители. На помосте под медленную, тягучую музыку танцевали четыре девушки; трудно понять, кого они изображали — птиц, или колдуний, или то и другое вместе. С распущенными волосами, в черных трико, поверх которых были оплечья и юбки из черных клиньев, похожих на лохмотья или оперенье, они плавно переступали, то вчетвером, то попарно, сплетались, изгибались, замысловато поводя руками, — и это молчаливое действо под звуки флейты и мерные гулкие удары барабана завораживало, оцепеняло. Впечатление усиливали лица танцовщиц, набеленные и неподвижные, и звуки кастаньет, подчеркивающие щелчком каждый шаг. Одна из них («Новенькая», — говорили о ней в рядах) была с чистым лицом и, в отличие от других — черноволосых, — рыжая. Как-то рядом со мной оказался Клен:

— Следи внимательней, смотри.

Я насторожился. Мрачноватый танец, стоны флейты — это и без его слов заставляло напрячься в тревожном ожидании. Я начал пристально рассматривать лица зрителей, но они, какие-то серые в массе своей, тут же выпадали из памяти, сливались в нечто бесформенное, безглазое, усредненное. Никто не замечал меня. Наконец я почуял, откуда исходит опасность — от высокого старика в переднем ряду. Седой, одетый не по годам модно, с дряблым бритым лицом, он впился глазами в сцену, точнее, в рыженькую танцовщицу, и вел ее взглядом, точно прицелом. Вдруг он разделился — тело осталось сидеть в той же устремленной позе, а полупрозрачный двойник рванулся к помосту, вспрыгнул на него и, схватив рыжую, запрокинул ей голову и впился в шею. Похоже, кроме меня, никто не понял, что произошло, — все увидели только, как она, вскрикнув, пошатнулась и вскинула руки к горлу, словно хотела сорвать с себя удавку. Глаза девушки выражали ужас, тело напряглось, пытаясь удержать равновесие. Партнерши смешались, танец оборвался, музыка нелепо смолкла.

— Молчи? — переспросил Клен, разминая сигарету. — Звучит приказом, а? Вереск, твое мнение?

— Кое-что прояснилось, — спокойно отозвался тот. — Некоторые детали были известны раньше, но эти две встречи весьма любопытны.

Любопытны! Ему бы их пережить!..

— Во-первых, Жасмин. — Вереск начал загибать пальцы, но тут я не выдержал:

— Сначала объясни, о чем говоришь!

Наяву я увидел пожарище через сутки, когда решил поехать за разгадкой.

Уже на вокзале Клен вдруг загорелся идеей снабдить меня парой крепких заклинаний, но Вереск быстро его урезонил — после таких громобойных заклятий можно сворачивать расследование и улепетывать без надежды на возвращение.

— Никакого оружия, — наставлял меня Вереск. — Никаких поспешных действий. Никаких заклинаний. Помни, что рядом будет находиться мастер порчи и вредительства — Жасмин, готовый поймать тебя на любой оплошности. Смотри, слушай, запоминай, задавай с невинным видом самые дурацкие вопросы. Обдумывай потом, в одиночестве. Старайся использовать каждую ночь для входа в сон — или напрашивайся на приглашение. Ты уже отметился как любитель кошмаров — используй это.

Денег они смогли выделить немного — сами сидели на мели. Именно поэтому был выбран поезд — по железной дороге пусть с пересадками, но дешевле, чем междугородным автобусом. Расстались мы с приходом электрички — с быстрыми сильными рукопожатиями и последними советами: «Если что — сразу звони, лучше из автомата на окраине», «Узнаешь свое имя — не связывайся сам с родней, сообщи нам, мы это уладим».

Потом была дорога — шумная, со стуком колес по стыкам рельсов, с аккордеоном и угощением вином от компании гуляк-попутчиков, с гаснущим солнцем и сперва синевой, а затем и сплошной чернотой за окном, где медленными метеорами пролетают станционные фонари; с холодным и пустым ночным вокзалом, где в зале на массивных скамьях мучительно спали и ерзали ожидающие, где я жевал вялый хот-дог, а в ногах терлась толстая вокзальная кошка. В рассветном тумане подошел к перрону желтый дизельный поезд, снова я оказался у окна, за которым проплывали залитые туманом поля. Я успел согреться, подремать часок-другой, еще раз пересесть — и незадолго до обеда вышел на нужной станции.

Дверь, ведущая вниз, в подземный этаж, находилась в заднем коридоре дома — где кладовки, подсобки и вход в гараж. Скругленный по углам железный щит двери, плитой выступающий над рамой, крепился к ней массивными петлями, плотно герметизированный по периметру резиновым жгутом; кроме обычной, на двери были две большие поворотные рукоятки по обеим сторонам — на уровне средних клиновых запоров, и четыре запора на углах щита. Не зная ни моря, ни кораблей, я решил, что именно такие двери должны быть на кораблях — особо прочные, непроницаемые. Остальные двери в доме Жасмина были обычными, а эта наводила на мысли о тюрьме, темнице, склепе или кабине, где люди в защитных костюмах работают с ядами или чем-то радиоактивным. И то, как Жасмин тщательно и неторопливо снаряжался, чтобы войти в эту дверь, выглядело ритуалом, упусти хоть жест из которого — и запертое за дверью тебя ударит.

Резиновые перчатки — не садовые, а хирургические. Зачем-то стек с плоской кожаной петлей на конце и плетеным креплением на рукояти, чтобы случайно не уронить. Сосредоточенный взгляд исподлобья, поверх очков. Стек в правой руке, наготове; левая поворачивает рукоятки, и тупые железные клыки клиньев освобождают дверь… Невольно я постарался оказаться позади Жасмина. Чего я ждал? Чего боялся? Не знаю.

За дверью было темно и тихо; виднелись лишь ступеньки вниз.

— Уголек, — тихо произнес Жасмин, не оборачиваясь, — вы первый из посторонних, кто входит в мой музей по приглашению. Цените оказанную вам честь. Лучше, если вы будете помалкивать; говорить буду я. Ничего не трогайте руками, даже не тянитесь. Не делайте резких движений. Держитесь ближе ко мне. Вы все поняли?

И вновь я поразился его сходству с Вереском. Не внешнему — они были как небо и земля, — а четкой постановке фраз. Должно быть, это навык людей, знающих свое дело и привыкших командовать.

После сумрачного коридора прикрытые плафонами стоваттные лампочки казались ослепительно-яркими. Молодая белокурая женщина в форме военного летчика замерла у входа и украдкой бросила взгляд на своего спутника: «Боже, как он постарел!»

— Проходи, девочка моя…

— Только после вас, мой фюрер.

Он чуть улыбнулся и слабо качнул головой:

— Оставим эти условности. Сегодня ты — моя гостья.

Вечерело. Отдаленными раскатами доносилась канонада.

Молодой человек в безукоризненном, с иголочки мундире оберштурмфюрера СС обошел развалины многоэтажного дома. Пересек усеянную кирпичом и битым стеклом улицу, оказался в уцелевшем квартале.

Мимо проковыляли несколько заморенных, почерневших от копоти фольксштурмистов с карабинами через плечо. Один из них, с забинтованной шеей, тяжелым взглядом проводил идеально чистый парадный мундир эсэсовца. Повернулся в сторону товарищей — всем телом, чтобы не травмировать шею, и что-то резко проговорил. Другие тоже оглянулись, и сквозь усталость в их глазах проступила ненависть.

Эсэсовец почувствовал это и мысленно выругался — конечно, надо было надеть что-нибудь не столь приметное. Но почти все его вещи были уничтожены во время последнего обстрела, и выбирать было особенно не из чего.

Он ускорил шаги. Благо уже недалеко. Свернул за угол и быстро вошел в полутемный вестибюль жилого дома. Лифт, разумеется, не работал (в городе уже не было электричества). Штурмфюрер поднялся на четвертый этаж и нажал кнопку звонка. Потом сообразил, что это бесполезно, и постучал в Дверь.

После делового разговора «гостя» накормили сытным ужином и разместили в отдельной комнате с удобной койкой и чистым постельным бельем. Несмотря на неуверенность своего положения, тибетцы жили с завидным комфортом.

Уснул он не сразу. Погасил свет и долго ворочался, вспоминая рассказ старика. С самого начала у Шадрина не было сомнений, что монахи-бонпо действительно работали на Гитлера — до самого последнего времени. Но что касается остального…

Теперь это уже не казалось болтовней.

Рассказ «генерала» противоречил всему усвоенному еще со школьной скамьи. И если ему верить, то объективные законы развития общества, борьба классов — все это словно мишура, маслянистая пленка на поверхности реки…

Кто прячется в темной глубине?

Два дюжих парня взяли его под руки — аккуратно и крепко. Невысокий мужчина в легкой парусиновой шляпе показал красные «корочки»:

— Я — полковник Марченко.

— Лейтенант Шадрин.

— Добро пожаловать домой!

— Спасибо, — выдавил Юрий.

Тьма.

Солнечный свет сквозь веки…

Тревожный шепот Лены:

— Потерпи, милый…

Хмурое лицо Иванова. И его ладони — там, над раной. Юрий чувствует исходящее от них тепло…