На меня смотрели требовательно и с ожиданием, как мои лорды, так и кардинал с прелатами. Я медленно разжал кулаки, сердце барабанит по ребрам, но сдержался и мазнул взглядом по внимательным лицам гостей из Ватикана, эти ждут чего-то поумнее, чем разъяренный вопль уязвленного феодала.

Я перевел дыхание, заставил мышцы лица перестроить гримасу ярости в примирительную улыбку.

– Оскорбление? Я не вижу никакого оскорбления.

Рыцари зашумели, послышалось злое сопение и бряцание клинков. Граф Ришар, выражая общее мнение армландцев, напомнил гневно:

– Король Кейдан пожаловал вам оскорбительно малый титул!.. И землю… какую? Это не оскорбление?

Укорачивающаяся свеча похожа на рукоять, откуда торчит узкий оранжевый клинок, длинный и настолько острый в верхней части, что края просто исчезают из видимости. Свет почти солнечный, такой же теплый и оранжевый, перо искрится в нем, словно покрыто мельчайшими алмазиками, свет падает на лист бумаги привычно слева, я скрипел пером по ней быстро, в конце привычно посыпал мелким песком и, не сворачивая, протянул Жерару.

Он принял с поклоном, брови взлетели в вопросительном жесте.

– Передайте Куно, – велел я.

– Будет сделано, ваша светлость, – ответил он с новым поклоном.

– А затем с его подписью, – добавил я, – галопом в Тараскон!

Лорд Кьюрдик, граф Иорпекский и полномочный посол Его Величества короля Гиллеберда, вошел уже совсем другой походкой, умен, признаю, прекрасно понимает, одно дело на публике, другое – здесь в привате.

Граф Гердер ориентируется слабее, хотя Кьюрдик явно предупредил, как держаться, кланяется чаще, ждет приглашения, хотя Кьюрдик уже удобно расположился в мягком кресле.

На низком столике широкие блюда с гроздьями винограда, золотые кубки с драгоценными камнями в основании и по всему верхнему ободку. Пить из таких неудобно, зато статусно.

Я тоже в кресле, хоть оно и повыше, а спинка прямее, кивнул на кубки.

– Вина?

Ночью грезилась какая-то хрень, а потом, конечно, толстые голые бабы, как на картинах художников эпохи Возрождения. Я, понятно, занимался с ними всяким приятным непотребством, проснулся с сожалением, отполз от мокрого пятна на простыне на другой край кровати, но досмотреть сон не сумел, в голову полезли мысли, а их растолкала одна злая насчет того, что в самом деле был такой откат, время преподлейшего торжества самой тупой и косной части общества, когда устали строить Царство Небесное на земле и возжелали вернуться, как было высокопарно заявлено, к античной культуре. Вернуть ее самобытность, что значит – раскованность в половой сфере, гомосексуализм, оргии, жертвоприношения, рабство, поклонения местным богам… Апологеты той эпохи назвали ее эпохой Возрождения, именно эти сволочи клеймили Средние века как темные и невежественные, а людей обвиняли в религиозном фанатизме.

На самом же деле это и был единственно золотой век человечества, становление и расцвет культурных и христианских ценностей, примат духа над телом, время рыцарского достоинства, верности, чести, благородства. Средневековье определило направление развития человечества с тех времен и навеки. Именно в эти века были заложены все вехи и ориентиры, по которым еще идти и идти до самого Последнего Дня.

Сейчас у меня уникальный шанс не допустить этого дурацкого Возрождения, когда быдло берет верх и с криками «Не хочу учиться, а хочу жениться!» требует хлеба и плотских зрелищ. Именно в античную эпоху, когда души у человека не было, появилась только с христианством, – плоть была не только в центре внимания, но и вообще всем. А каждый из нас слаб, всегда готов поспать дольше, увильнуть от учебы и работы, почревоугодничать, приударить за чужой женой…

А когда появляется некто и объявляет это не пороком, а достоинством, а под слабости подводит теоретическую базу, мол, это не лень и скотство, а возврат к античным традициям сексуальных и прочих свобод, возрождение высокой, даже высочайшей античной культуры, то как не поддаться, когда нас только подтолкни, дай нам правдоподобное оправдание?

Нет уж, мне плевать, кем меня назовут, но без всякой жалости вытопчу ростки этого гнилого и смердящего Возрождения. Ну, конечно, не плевать, обидно будет, еще как обидно, однако дело надо делать, как бы и что бы о нас ни сказали.

От разговора с леди Бабеттой впервые остался недобрый осадок. К Тоннелю отношусь ревниво, слишком разные формации по обе стороны, и если контроль над ним захватит кто-то другой…

На рассвете, свистнув прихвостню на кухне, я на Зайчике выметнулся за ворота Геннегау.

Воздух свежий и такой прозрачный, словно его нет вовсе, в город уже двигаются повозки и навьюченные животные, щелкают кнуты погонщиков скота, резкими голосами кричат овцы, мычат коровы, покачиваются корзины с сыром, кувшины с молоком – все это навьючено на лошадей и осликов.

Я свернул в сторону от дороги, не стоит пугать народ и животных бешено скачущим всадником на огромном черном коне, которого сопровождает Адский Пес, мысли вернулись к моей особой дороге.

Под надзором монахов ее строят спешными темпами от самого Геннегау. Хорошо бы начать еще и по ту сторону Хребта, но слишком рискованно. В Армландии как нигде сильны традиции удельных лордов, а мой авторитет не настолько велик, чтобы мог не считаться с правами феодалов, по чьим землям пройдет дорога, и не получить сдачи.

Зайчик радостно ржанул, когда я появился в дверях конюшни, Бобик ворвался следом и принялся торопливо уверять тупое копытное, что это он уговорил меня на дальнюю прогулку.

Я похлопал арбогастра по шее.

– Едем. К тому же – быстро!..

Он в нетерпении переступил с ноги на ногу, мчаться быстро любит не меньше меня, Бобик завизжал и, брякнувшись на спину, повозился так, размахивая лапами в воздухе.

Лук Арианта за плечами, в мешке малый арбалет и доспехи, стараюсь не таскать на себе все это железо без особой надобности, выгляжу и без него внушительно, кожаный пояс с кармашками и кинжалом, широкая перевязь, на которой красиво украшенные золотыми накладками ножны, оттуда торчит рукоять меча из метеоритного железа, самый лучший, что отыскал в королевской оружейной, хотя и не то, что у меня было. Было, да сплыло.

Паруса одного корабля едва белеют на горизонте: высматривает возможную угрозу со стороны пиратов, – второй красиво и гордо высится посреди бухты на якоре. Третий тоже хорош, хотя и видно, насколько жестоко потрепан. К нему снуют лодки и барки со строительным материалом, а палубу облепили, как муравьи, рабочие из Тараскона.

Ничего, мелькнула мысль, скоро, уже совсем скоро выстроим порт, корабли смогут подходить прямо к причалу. Ремонт ускорится в разы, соорудим сухой док для постройки кораблей еще крупнее, вооруженнее…

«Синий Осьминог», так именуется ремонтируемый, – настоящее произведение искусства. На носу, как водится, исполинская скульптура, нечто ужасное, способное в самом деле устрашить робких и заставить подумать о сдаче: помесь кальмара, осьминога и рыбы-меч, у кого-то фантазия при строительстве просто зашкаливала.

На корме крупными выпуклыми буквами потускневшим золотом горит надпись: «Синий Осьминог». Насколько помню, практика помещать название сзади появилась в глубокой древности и дожила вот, да… Для меня все эти скульптурные аллегории, росписи на корме, гербы, барельефы и оскаленные пасти – сплошной ребус, а решать ребусы – не дворянское дело. На мой взгляд, все эти трубящие ангелы, древние морские боги, страстные девы с вот такими, но рыбьими хвостами, жуткие тритоны с трезубцами в лапах и прочие создания мифологии – не высокохудожественные произведения искусства, а устаревшая лепота, вредящая кораблю частично из-за большого и явно лишнего веса, а еще потому, что дождевая и морская вода, скапливаясь в них, способствует гниению.

Будь я капитаном, я сразу же при выходе в море велел бы корабельному плотнику срезать все выступающие части скульптур, чтобы не запутывались снасти. Ну, а так как я буду закладывать флот с нуля, то сразу же всей тяжестью власти прикажу даже не думать о всех этих нелепых… нет, они лепы, не спорю, но весьма неуместных для плавания и боев декоративных и очень дорогих украшениях.

Когда мы вернулись в порт, там, у причала, веселые вопли, песни, раздраженная брань, даже короткая потасовка – на лодки грузят членов отпущенной на берег части команды. Собрали на удивление быстро, знали, где искать. Дисциплина у Ордоньеса жесткая, для рейда через океан отобрал только самых опытных, в самых жестоких загулах не выходят за рамки.

Только троих погрузили в бесчувственном состоянии, но и те отошли, ощутив, что уже не на твердой земле. К моему удивлению, сами вскарабкались, хоть и с трудом, по сброшенным сверху веревочным лестницам.

С ними поднялся и сэр Торкилстон, на него поглядывали ревниво, но его жуткий шрам и свирепый вид быстро примирили с присутствием чужака, а Зайчика снова подняли на ремнях, как трофейную статую.

Его отвели в трюм, моряки то и дело прибегали к нему и совали то рыбу, то горсть больших корабельных гвоздей, ахали и охали, когда он с ужасающим треском все перемалывал в огромной пасти.

С особым удовольствием он жрал гвозди, но пришел шкипер и наорал, что вот так скоро на корабле вообще не останется ни гвоздей, ни вообще металла.

Ордоньес на капитанском мостике в традиционной позе героев моря: ни за что не держится, стоит подобно вбитому в толстые доски настила столбу, одну руку заложил за спину, пальцы другой сунул за пояс, красиво и надменно смотрит вдаль, настоящий граф с двумя десятками благороднейших потомков.

– Говорят, – сказал я, – самое приятное в мореплавании – близость берега, а в сухопутном хождении – близость моря… Верно?

Он подумал, пожал плечами.

– Близость нового берега, разве что? На новые острова натыкаться в самом деле интересно…

– Тот, – сказал я авторитетно, – кто господствует на море, хозяин и на суше. Ну, разве что не достанет какое-то крохотное королевство, запрятанное между гор? Хотя, конечно, на море непросто. Океан похож на толпу простолюдинов. Его могут всколыхнуть и легкий ветерок, и ураган.

Некоторое время с пиратского судна на веревках поднимали все ценное, что удалось найти в каютах, затем их корабль начал оседать в воду. Я перебрался по веревочной лестнице обратно, за мной вскарабкался в слегка помятых доспехах сэр Торкилстон, он и в бою старательно и очень ревностно меня охранял.

Вскоре вернулся и Нелль, заметно прихрамывающий, на боку медленно расплывается кровавое пятно, поднялся к нам с Ордоньесом на капитанский мостик.

– Корабль затоплен, – доложил он бодро, почти не морщась от боли, – погибших нет!

– Раненых? – потребовал Ордоньес.

– Шестеро, – доложил Нелль.