Недели через три после того, как Гитлер напал на нашу страну, его войско докатилось до самого Подвинья. Когда стало известно, что фашисты вот-вот захватят местечко Велешковичи, люди согнали скот, погрузили пожитки на телеги и подались в Даньковский лес. В местечке осталась, пожалуй, одна Данилкина семья.

Захар Иванович, отец Данилки, считал, что фашистов в Велешковичи ни за что не пустят, а поэтому нечего по лесам скитаться, бежать неизвестно куда от родного дома. Данилкина мать, Аксинья Степановна, второй год лежала прикованная к кровати тяжёлой болезнью, поэтому сама в лес пойти не могла.

Данилка обрадовался отцовскому решению. Наконец можно будет своими глазами увидеть войну. В лесу разве увидишь? Просидишь где-нибудь в чаще и даже не услышишь, как разобьют фашистов, погонят в далёкую Германию.

Вот это здорово будет! Возвратятся люди из лесу, а навстречу им он, Данилка, перепоясанный пулемётными лентами, обвешанный гранатами, что побросали фашисты, удирая от красной конницы. Пусть тогда позавидует Максимка!..

Утром, как только за местечком началась пальба, Данилка бросился к пожарной каланче. По крутой лестнице взлетел на самую верхотуру и… едва не заплакал от разочарования. На дороге, что выбегала из лесу, горел фашистский танк, а в канаве, возле самого местечка, вверх колёсами лежал мотоцикл. Фашистов же нигде не было видно. Не иначе как убежали в свою фашистскую Неметчину. Не могли подождать, пока Данилка взберётся на каланчу?!

Когда люди вернулись из лесу, Данилка сначала жил у двоюродной тёти, Максимкиной мамы. Но однажды он услышал, как возле колодца говорили женщины:

— У неё своих трое, а ещё эта сиротина… Лишний рот в доме…

Данилка подумал-подумал — действительно лишний рот. Как ни уговаривала Максимкина мама, Данилка переселился в свой дом. Чужие люди немного подремонтировали его, крышу подняли, окна застеклили — живи себе, Данилка. И он начал жить — один.

Всё было, как до войны. По синему небу плыли белые облака. В садах зрели вишни, наливались соком яблоки и груши. Тихо плескалась в камышах речка Каспля, а в затонах под вечер кричали дикие гуси.

Всё, да не всё…

Вечером того же дня Данилка лёжа на печи начал думать. А когда хорошенько начнёшь думать, то обязательно до чего-нибудь додумаешься.

«Не будет у меня оружия, — рассуждал Данилка, — так какой из меня партизан? Значит, сначала надо раздобыть какое-либо оружие. Хорошо бы найти пулемёт. Или винтовку… А ещё гранат… Патронов…»

Вот до чего додумался Данилка! И уж если он до чего додумывался, то уже никогда не отступал.

Километра за три от местечка, в лесу, на Калиновой гряде, до войны располагались летние военные лагеря. Тогда, когда Данилка сидел в подвале пожарной, на Калиновой гряде разыгрался короткий, жестокий бой. Данилка подумал, что там могло остаться много оружия. Лежит оно в лесу и ждёт, когда за ним Данилка придёт…

«Кого бы взять с собой? — задумался Данилка, потому что одному в лес идти было не то что боязно, а как бы скучно. — Разве Максимку?..»

Данилка шёл по безлюдным улицам местечка не оглядываясь. Он слышал за собой Густины шаги. Его так и подмывало сделать что-нибудь такое, что удивило бы и поразило Густю. Он и сам не знал, откуда и почему появилось у него это неодолимое желание. Но оно не давало Данилке спокоя.

За местечком, уже на Баварском пути, Данилка достал из кармана пачку папирос, закурил. Курить Данилка не умел. И закурил он только ради того, чтобы обратить на себя Густино внимание.

Она и действительно обратила на него внимание.

— Мальчик, — чересчур по-взрослому заговорила Густя, — разве ты не знаешь, что курить вредно?

— А тебе-то что? — намеренно грубо спросил Данилка.

Тут, в лесу, на поле бывшего боя, видимо, побывали многие жители местечка. Стреляные гильзы, правда, попадались часто, но ни гранат, ни винтовок, никакого другого оружия, пригодного для войны, уже не было. Данилка облазил все чащи, забирался даже в волчьи логова, что давно заросли кустами и травой, а нашёл всего два патрона с красными пулями да ещё кожаный патронташ.

— Данилка, зачем тебе эти патроны? А что если они выстрелят? — спросила Густя.

Данилка только улыбнулся.

— А и выстрелят, — сказал он. — Так выстрелят, что все фашисты побегут в ихнюю проклятую Неметчину…

Данилка вытянул с патронов пули. Высыпал порох в ствол самопала. Туда же загнал бумажный пыж, две дробинки, а сверху ещё один пыж. Делал он всё это не торопясь, как и полагается опытному самопальщику.

Отец приказал Густе сторожить дом, никуда не отлучаться, пока он не вернётся домой. Густя заметила, что отец был чем-то взволнован.

Последнее время что-то непонятное творилось с ним. Отец ходил задумчивый, хмурый и какой-то сгорбленный, будто нёс на плечах немыслимую тяжесть. Густя несколько раз пыталась заговорить с ним, но отец только гладил её по голове и молчал.

Как только отец вышел за калитку, Густя достала из материного сундука старые куклы. Каких только кукол не было у Густи! Золотоволосая Белоснежка в шикарном платье и серебряных туфельках. Шестеро (седьмой потерялся) гномов в чёрных бархатных фраках и красных колпачках с колокольчиками. Розовощёкий Петрушка в длинной сорочке — по белому полю синий горошек. Василиса Премудрая в цветном сарафане. Два голыша-двояшки. Плаксивая Дуня и весёлый гармонист Кузёмка. Всех не пересчитаешь. А хотя бы и пересчитал?..

Такой большой девочке, как Густя, пожалуй, стыдно уже было играть с куклами. Она и сама это понимала, поэтому доставала кукол из сундука только тогда, когда никого не было дома и не надо было ничего делать по хозяйству.

Густя так увлеклась игрой в куклы, что не услышала, как кто-то вошёл во двор. Оторвалась от игры только тогда, когда залаяла Кудла. Она посмотрела в окно и едва не упала в обморок от страха — трое фашистов вели её отца в дом.

Ночью Густе приснился хороший-хороший сон. Тёплый, солнечный день. Мама в белом платье с пионерским галстуком на шее. Школьный двор. Торжественная пионерская линейка, и, наверно, целых сто барабанщиков старательно выбивают мотив походного марша. Густю принимают в пионеры. Мама завязывает на её шее галстук. Барабаны бьют всё громче.

От их грохота Густя и проснулась. Был уже день — позднее утро, — и кто-то гремел кастрюлями.

Густя надела халатик, сбежала вниз, заглянула в кухню. Там незнакомая женщина готовила завтрак.

— Вы кто? — спросила Густя.

— Твоя мама, — ответила женщина. — Можешь называть меня мамой Тоней…

Ночь была по-летнему тёплая и как осенью — тёмная. Под кручей, в малиновых кустах за кузницей, стрекотали кузнечики. Перечеркнув небо из чёрного бархата, мелькнул и потух над землёй метеор.

Данилка постоял, послушал — вокруг тишина. Тогда он осмелился, открыл дверь в кузницу. Она заскрипела, заголосила ржавыми петлями. Что-то чёрное сорвалось из-под крыши, захлопало, засвистело, описывая круги по кузнице, как тот гроб в повести Гоголя «Вий». Данилка оглянулся, надеясь на спасение — от порога на него таращились три синих огненных глаза.

Если бы такое случилось до войны, Данилка потерял бы сознание. Теперь он не мог, не имел права бояться. Какой же ты партизан, если не умеешь победить страх!..

Но как только Данилка преодолел страх, так сразу же ничего страшного не оказалось. Страшилище с тремя огненными глазами превратилось в гнилой пень, который кузнец дядя Спиридон притянул в кузницу, чтобы было на чём сидеть. А другое страшилище, что летало под крышей, оказалось летучей мышью. Летучая мышь, как только Данилка перестал бояться, сиганула в дыру над горном. А пень светился как и раньше. Данилка сел на него.

Первым прибежал Кешка. За ним появился Лёва. Одного Максимки не было. Посидели, подождали — нет. Вышли втроём во двор, прислушались — тишина. Возвратились в кузницу. Наверно, что-то случилось с Максимкой. До этого времени никогда не опаздывал…

Густя боялась только одного, чтобы не уснуть раньше отца. А тот всё чего-то не ложился спать, сидел с Антониной в кабинете. Из-под двери выбивалась на коридор белая полоска света.

Часы пробили двенадцать раз. Мальчишки, наверно, давно уже сидят на пустыре за забором, ожидают её, Густиного, сигнала, а отец всё не ложится спать.

Наконец, отворилась дверь отцовского кабинета. Яркий свет хлынул из комнаты в коридор.

— Спокойной ночи, Иоган Карлович, — сказала мачеха.

— Спокойной ночи, Тоня, — ответил отец.

Во дворе кто-то так громко заговорил, что Густя сразу же проснулась. Она быстренько оделась, но вниз сошла не спеша. В доме как будто никого не было. Голоса доносились со двора. Густя хотела пойти туда, как на пороге появилась Антонина Павловна. Она была очень взволнована.

— Не ходи туда, — схватила мачеха Густю за руку. — Там жандармы с фельдкомендатуры. У нас беда — Грома ночью увели. Ты ничего не слышала?

— Я рано легла спать, — первый раз за свою жизнь соврала Густя и покраснела.

Антонина Павловна привела Густю в кухню, посадила на скамеечку.

— Если у тебя будут спрашивать, слышала ли ты что-либо ночью, так ты так и отвечай, как говорила мне: ничего не слышала, потому что рано легла спать…

В школе Лёву дразнили «конструктором», «химиком», «профессором», а ещё «очень мне надо». Когда Лёву звали играть в футбол или таскать яблоки из чужих садов, то Лёва обычно говорил: «Очень мне надо». Ну, и прозвали его — «очень мне надо». Но чаще всего Лёву звали «конструктором», «химиком» и «профессором». «Конструктор», помоги решить задачу, «химик», дай списать домашнее задание, «профессор», подскажи… Лёва никому не отказывал. «Очень ему надо» отказывать!..

Жил Лёва за ручьём Вишка. Ручей тот был по колено в половодье, а летом так и следу не оставалось. Но всё равно тех, кто жил за ним, звали заручевцами. Жил Лёва не у родителей, а у тёти Малки. Почему у тёти, Лёва не знал. У всех детей были родители, а у Лёвы не было. Когда-нибудь они, может быть, и были, а куда подевались, про это Лёва не знал и никто ему не говорил. А Лёва и не спрашивал. «Очень ему надо» спрашивать, если это тайна!..

У тёти Лёве жилось хорошо. Она его любила и жалела, а поэтому не донимала дисциплиной. Делай себе что хочешь. Играй где хочешь. Лёва, правда, вольностью этой не злоупотреблял.

В ту ночь, когда было назначено уводить Грома, тётя неожиданно занемогла.

— Лёва, — сказала она, — если ты не хочешь моей смерти, то не станешь поздно шататься по городу. У меня слабое сердце, и оно не выдержит горя…

Было очень рано, когда жители Заручевья устремились на площадь, где до войны раз в неделю собирался базар.

Люди несли на плечах свои пожитки, гнали коров и коз, катили тачки и ручные тележки, вели и несли детей.

Тётя Малка тянула на плечах громадный узел. Рядом с ней топал Лёва, также с узлом за плечами и стопкой книг в руке.

За эти книги у Лёвы с тётей произошла короткая стычка. Тётя хотела, чтобы Лёва вместо книг взял примус и бидончик с керосином, но тот заупрямился. Они заспорили. Лёва, безусловно, победил, доказав тёте, что обед можно сварить и на костре, а вот без книг ему никак не обойтись.

— Чтоб ты здоров был и тебе понадобились эти книги, — отступила тётя Малка и заплакала.

План у Данилки был гениально прост, как солнечный день, и рискованный, как прыжок в колодец. Но другого выхода не было.

За колхозным полем, слева, вдоль дороги, густо рос ольшаник, переплетённый лозой и травой в рост человека. Из лозы этой местечковые мальчишки делали свистки и брызгалки. Справа же распростирались песчаные пригорки, которые Велешковичское лесничество лет десять назад засадило молодыми сосенками и ёлочками. Осенью тут росло столько маслят, что хоть ты их косой коси.

В комендатуре, видимо, заранее всё предусмотрели, всё рассчитали. Слева, там, где густо рос ольшаник, конвоиров шло вдвое больше, чем справа. Разве только дурень начнёт убегать по сосняку, который едва достиг человечьего роста. Вот поэтому Данилка как раз и выбрал для побега сосняк.

— Как только поравняемся вон с той берёзой возле дороги, я брошусь под ноги охраннику, а вы сигайте в сосняк и как можно быстрее бегите к круче…

Все трое потихоньку выбрались на край шеренги, шли не дальше как в двух шагах от конвоира.

Сначала мальчики бежали по тропинке, что вилась по круче. Потом берег оборвался просто в реку. Мальчики немного пробежали по воде. И опять выбрались на тропинку, что пряталась в пышной зелени травы и кустарников. Тропинка то поднималась, то опускалась к самой воде и, наконец, вывела их к затону, который издавна называли Чёрным омутом.

Затон этот славился тем, что вода вытекала из него в реку через неширокую горловину, но затон от этого нисколько не мелел. Наверно, поили его подземные родники. И действительно, вода в Чёрном омуте всегда была холодная, даже в самые жаркие летние дни. Поэтому в Чёрном омуте никто никогда не купался и никто не знал, какая глубина в нём.

Говорили, будто один велешковичский рисковый смельчак когда-то поспорил, что нырнёт в Чёрный омут, достанет со дна горстку илу. Нырнуть-то он нырнул, но дна не достал да и сам едва вынырнул. Ему так скрутило ноги, что и через десять лет не отпустило. Так он и ползал, волоча за собой непослушные, одеревенелые ноги.

Берега затона сплошь заросли плакучими ивами. Склонив длинные ветви над водой, ивы жались одна к другой, словно боясь Чёрного омута и не имея сил оторваться от его бездонной глубины.

Старики рассказывали, что в Чёрном омуте живут русалки, которые очень любят холодную воду, что каждую летнюю лунную ночь, когда наступает полнолуние, русалки выходят с воды на берег и до самого утра водят хороводы. Издали можно подумать, что на берегу веселятся деревенские девушки. Да горе тому, кто осмелится в такую ночь подойти к Чёрному омуту. Русалки обступят его, закружат в танцах и затянут на дно.

Бабушка Ерофеиха собирала огурцы в огороде. Большие бурые она ложила на полку под крышей, чтобы дозревали, чтобы потом можно было намыть с них семян, а молоденькие зелёные складывала в корзину — на засол.

Кешки, видимо, дома не было, и поэтому, хочешь не хочешь, надо спрашивать у бабушки — где он?

— Нет его, — со злостью ответила бабушка, даже не взглянув в сторону мальчишек.

Лёва с Максимкой даже растерялись, а Данилка и ухом не повёл.

— А он нам очень нужен, — сказал Данилка и начал помогать бабушке нести корзину с огурцами.

Кешка родился в большом городе с множеством заводов и фабрик, с широкой рекой, по которой ходили белые пароходы, с узкими мощёными улицами, по которым бегали красные, синие и зелёные трамваи.

Его мама Капитолина Ерофеевна работала на иголочном заводе и училась в городском аэроклубе. А папа, Платон Листопаденко, служил в Красной Армии, и не лишь бы в какой части, а в очень знаменитой дивизии, про которую даже песни пели, что дивизия та в Висле коней поила.

Мама с папой познакомились на празднике освобождения Беларуси от белополяков, который проводился каждый год в июле. Мама в тот день прыгала с парашютом за посёлком Елаги, а папа там же брал какие-то препятствия на мотоцикле. Они оба заняли первое место. После праздника папа посадил маму на мотоцикл и повёз в Велешковичи к бабушке Олимпиаде, чтобы та разрешила им жить всю жизнь вместе и никогда не разлучаться.

Понятно, что Кешка не мог этого помнить, потому что его тогда ещё и на свете не было. Обо всём этом рассказала Кешке бабушка Олимпиада Захаровна, или просто бабушка Ерофеиха, которая умела рассказывать так интересно, что Кешке иногда казалось, что и он был на том празднике в Елагах и вместе с папой и мамой ехал на мотоцикле в Велешковичи. Города, где он родился, Кешка также не помнил, потому что ему не было и двух лет, как папу перевели служить на Дальний Восток. Только в прошлом году Кешка побывал в городе, где родился, потому что опять его отца перевели с Дальнего Востока в Литву.

Кешке очень хотелось хоть одним глазом взглянуть на тех помещиков и буржуев, про которых он только читал в книгах, но отец приказал ехать к бабушке и жить у неё, пока за ним не приедут.

За прошлогодний горячий август, нынешние весенние каникулы и два месяца этого солнечного лета Кешка облазил подвалы и подземелья не только на кладбище, но и в Кормелицком монастыре.

А виновата в этом была его бабушка Олимпиада Захаровна. Это она рассказала Кешке и про несметные богатства разбойника Ворона, и про сапожника Ерошку, и про мрачные подземелья, которые соединяют церковь на кладбище с Кормелицким монастырём и даже с Тодулинским костёлом, что стоит от Велешкович километров за двадцать. Про многие и многие предания услышал Кешка. От всех их веяло таинственностью и ужасом.

Кешка не очень верил в те предания, но лазить по подземельям было интересно, да и был случай проверить свою выдержку и мужество.

Во время одного из таких путешествий по околицам Кормелицкого монастыря Кешка нашёл в лесу старую часовню и странный возле неё колодец.

Было это в мае. Стоял солнечный день. Кешка пошёл в лес за грачиными яйцами. Хотел подложить яйца под курицу, чтобы она вывела грачат. Кешка слышал, будто такие грачата очень способны к учёбе, их даже можно научить говорить по-человечьи. А кому не хочется иметь учёных грачей?

Если кто подумает, что Кешке было очень просто спускаться в колодец, что каждый на его месте смог бы это сделать, что тут не было никакой отваги, тот не иначе как хвастун.

Хорошо так думать, когда нет войны и нет большой необходимости спускаться в тот, Змеев, колодец. Но у каждого затряслись бы поджилки, если бы пришлось пройти опасный путь, который довелось одолеть Кешке.

У Кешки тоже дрожали поджилки. Что правда то правда. Да он этого и не таил. Ибо Кешка никогда не был хвастуном.

Спустившись по колодезному срубу в подземный коридор, Кешка зажёг фонарик и пошёл по этому коридору. Теперь он оказался совсем коротким. Вот и та лестница. Кешка поднялся по ней к самому потолку. Нашёл под ступенькой небольшую ручку, потянул на себя. Между ступенек образовалась пустота. Кешка просунул руку, взялся за рычаг, сильно потянул его — над головой открылся довольно большой люк. Лезь, Кешка, в него, а из него — в часовню.

Сначала Кешка просунул голову, посмотрел внимательно — в часовне никого не было.

Кешка боялся зажечь фонарик — а вдруг фашисты как-либо увидят его свет, — поэтому они спустились по лестнице в чёрной непроглядной темноте. И оба молчали.

Наконец Кешка нащупал ногой каменный пол коридора, обрадовался, будто их путешествие счастливо окончилось.

— Пусть теперь, гады, ищут ветра в поле, — весело заговорил он.

— Где мы? — спросил пленный. — И как мы выберемся с этого пекла?

— А вы не волнуйтесь, — успокоил его Кешка. — Мы в подземелье… Отсюда ведёт коридор к Змеевому колодцу. А колодец тот в лесу.

Было очень поздно, выщербленная луна уже вылезла на небо и сеяла оттуда тусклый свет на притихшую землю, когда они с Сергеем Ивановичем добрались наконец до дома на краю кладбища.

Пока выбирались из подземелья, пока обходили местечко, у Кешки была одна забота — довести Сергея Ивановича домой. Теперь у Кешки появилась другая забота — как показаться на глаза бабушке.

Хоть бабушка Олимпиада Захаровна и не была очень строгой, Кешка её побаивался. Особенно тогда, когда где-либо задерживался, а бабушка его ждала и волновалась. Тогда она могла не только наругаться, но и огреть хворостиной, которая каким-то образом всегда оказывалась у неё под рукой. Поэтому Кешка, если чувствовал свою вину, подходил к бабушке только на расстоянии этой хворостины.

Сегодня Кешка чувствовал особенную вину. Он отпросился на три часа, а задержался до поздней ночи. Пока успеешь слово сказать в своё оправдание, получишь розги. Да и поймёт ли бабушка, которая только и знает, что копаться в огороде, благородный Кешкин поступок? Ещё прогонит спасённого командира…

Кешка надеялся пробраться тихонько в дом, прихватить хлеба, огурцов, накормить Сергея Ивановича, а тогда уже вести его в церковь, что на кладбище. Хорошо было бы, если бы бабушка крепко спала…